– Да пытать-то пытает. И она мне люба. Но свободой дышать легче, чем в ярмо влазить, – выждав паузу, ответил Микола.
– А ну-ка цыць! Ишь, окаянный! – вдруг вспылил Иван Михайлович. – Господь шо кажэ?! Прилепится жена к мужу, и муж к жене, и будут одно целое. Не по вере нашей без половины своей по жизни идти. Глянь-ка! Оклемался и запел соловьем. Шоб зараз мне сватов до Марфы заслал. Девка она гарная, и род у них не из последних в станице. В общем, так. До Покрова штоб засватал, а там и свадьбу на Покров сыграем!
Иван Михайлович говорил это тем тоном, который не терпит возражений.
– На том и порешим! – сказал он в заключение, хлопнув увесистой ладонью по голенищу своих сапог. Миколе ничего не оставалось, как молча кивнуть головой в знак согласия. Поперек старших идти – позор себе.
Иван Михайлович встал и направился в хату. На пороге обернулся и уже более мягким голосом сказал:
– Долго не сидите, вечерять пошли. Мамка курник пекла. Да чихирь спробуем. День субботний, не возбраняется!
Микола подошел к своему коню, зачерпнул ведро овса из короба, дал ему. Конь аппетитно захрумкал, двигая мощными челюстями. Микола потрепал его за гриву, поднял обе руки вверх, потянулся, улыбаясь солнцу, и, резко опуская руки вниз, станцевал лезгинку.
«Вот так вот, друг! – подмигнул он своему любимцу. – Прощай, свобода».
Конь, понимающе замахал головой и негромко фыркнул, мол, подумаешь, женитьба, бывает что и похлеще этого. Михайло, наблюдавший за старшим братом, перестал умываться и рассмеялся тихонько.
Подъесаул делано нахмурился:
– А ну, живо в хату! Пироги есть, пока горячие!
– Слухаю, ваше бродь! – Михайло стремглав бросился исполнять наказ.
– Слухает он, – проворчал старший брат, когда тот скрылся в доме. – Неуч!
Пританцовывая лезгинку, то ли от радости, то ли наоборот, Микола дошел до крыльца хаты, остановился, огляделся, вздохнул полной грудью, и, взъерошив чуб, зашел в хату.
Глава 39Сватовство
Последняя треть девятнадцатого века ознаменовалась победой Российской империи в покорении Кавказа и его дальнейшим присоединением к ее территориям. Набеги враждебных непримиримых черкесов прекратились. По всей кавказской линии стало спокойнее. Станица Мартанская тоже зажила своей обычной мирной жизнью.
Осень в этом году выдалась сухая. Сентябрь был на исходе. Редкие дожди радовали уставшую за время созревания урожая землю, напитывая ее влагой.
Солнце уже не обдавало жаром, как в летние месяцы, но согревало своими лучами. Суховей, залетавший с вольных степных просторов, передал свою ветряную службу витрянке – умеренному ветру, доносившему с юго-запада легкую прохладу. «Витрянка подула – на охоту пора», – говорили старики в станице. Но порой витрянка разыгрывался на просторе и, набирая силу, дул по нескольку дней, раскачивая верхушки стройных и крепких раин. «Ничь витрюганиста була, ничого на охоте нэ пиймалы», – досадно оповещали охотники своих родных, вернувшись под утро без добычи.
Сегодняшний день выдался на удивление тихим. С утра от абсолютного безветрия воцарилась такая тишина, что было слышно ржание коней в степи.
Несмотря на ранний час, дед Трохим, опираясь на палку больше для солидности, чем по надобности, вышел на улицу. Огляделся не торопясь. «Куды ж то Васыль запропал? – спросил сам себя. – Неужто знова з хохлушкой кохается, бисова душа?»
– Здоровэнькы булы, Трохим! – поздоровался шабер Кушнарэнко, стоя у плетня в палисаднике. – Шось тоже у хате не сидится?
– Слава богу, односум, и тебе того же, – отвечал приветливо дед Трохим. – Тай унук, Васыль, кудысь убег, шоб вин сказывся. Работа жде, а вин з хаты долой.
– Тю, Трохимчику, то ж дило молодэ, казак вин справжий, знамо гайсаэ, – усмехаясь в густую бороду, потрунил над дедом Трохимом Кушнарэнко. Помнили станичники проделку Василя и хотя не со зла, но порой намекали в разговоре о том случае.
– Я вот его за ту гайсалку-то привяжу на базу и батюгом оттяну почем знать, – заворчал дед Трохим и, чтобы не оставаться в долгу, ответил: – А ты, шабер, як тот Иванко Язик, все тебе скалиться.
– Який Иванко? – переспросил Кушнарэнко – Шось то за Язик такий? Али знова, Трохим, сказки придумываешь?
– «Який, який», – передразнил соседа дед Трохим. – Такий. Жыв соби колысь у наший станыци одын козак, звалы його Иванко Язик. Нэвэлычкого вин був росту, трошкы горбатый, дуже головатый, на одно око слипый, на одну ногу крывый, та ще до того и волосся на голови було рыжэ-рыжэ, аж краснэ, наче вогнем горило, а морда уся була ластовынням обсыпана. Нэзавыдный був чоловичок оцэй Иванко своею прыродою, так затэ надилыв його Бог вэлыким розумом та хытрою розмовою, и кажный у станыци боявся зачипать його, бо трудно було упосли одчепыться – одбрые лучче всякой брытвы! Нэдаром и прозвыщэ йому попалось – Язик: язикатыще за його на словах та на рэчах нэ було ныкого у станыци.
Одного разу йихав Иванко Язик возом из стэпу до-дому, а дорога була вузэнька та ще й з обох бокив мэрзла рылля. Колы цэ дорогою наганяе його якый-сь пройизжый купэць та й крычыть:
– Эй, ты, хохол! Звэртай с дороги!
А Иванко кажэ:
– Та цэ виз, а нэ дроги.
– Я говорю тебе: звэртай!
– А як нэ знаеш так спытай!
Йидуть дали дорогою; купцеви на риллю звэртать нэ хочетьця, а Иванькови й подавно. Пройихалы балочку, пиднялысь на кряж, колы тут зараз выглянув панськый хутир, увэсь у садку, водяный млын и став, а дали уже вы-дно було и станыцю. От пройизжый и пытае:
– Эй, слушай! Это село или деревня?
– Яки дэрэвья? Тут у пана усякого дэрэва багато: есть дубкы, ясенкы, яблони й вышенькы, а вэрбы та тополя стилькы, шо й за дэнь нэ пощытаеш!
– Я не об этом спрашиваю! А чья это гребля?
– Чий став, того й грэбля!
– А чья мельница?
– Хто засыпав, того й мэлэтьця.
– А глубоко в ставу вода?
– До самысиынького дна.
– А человек может утонуть?
– Хоч и купця, так грэци визьмуть!
Пройихалы ище трохи мовчкы; от купэц опьять пытае Иванка:
– Сэло это или станыця?
– Насиялы всього: ячминь есть и пшеныця.
– Ты мне скажи: хто тут над вамы старший или хто у вас пан?
– Хто надив добрый жупан, то той и пан.
– Слушай, мужичок!
– А може й козачок!
– Ты нэ глухый?
– Глухый, эе глухый, а зроду такый!
– А ты меня слышишь?
– Та трохы нэдобачаю! А чого вам трэба?
– Да мне нужно знать, хто тут у вас самый главный, хто старше всех?
– Старшый всих? Э, так цэ вам трэба пройихать аж на той край станыци: там жыве баба Пэрэпэлычка, нэ мала и нэ велычка; старишэ тиейи бабы вы ныкого в станыци нэ найдэтэ; там така стара, така стара, шо так од витру й падае!
– Я не о том спрашиваю. Ты мне скажи, хто у вас в станице выше всих?
– Выще всих? Так бы вы й зразу пыталы! Выще всих у нас в станыци Стэпанюкова жинка, Пыстына! Там така здорова, чортяча баба, шо як увийдэ у церкву, так на цилысыньку голову выще всих людэй.
– Ах, да на кой черт твои бабы! Ты мне скажи, кого вы больше всех боитесь?
– Нэ розбэру, чого вам трэба! Вы колы хочетэ пытать, так пытайтэ, а лаятьця ничого! Кого бойимось? Шоб же и раньшэ так спытать! Мы бойимось у станыци найбильше поповых собак та обчественного бугая: у нас бугай здоровый-прэздоровый, рудый та страшный; а як идэ из черэды та зарэвэ, так и старэ, и малэ ховаетьця од його.
– Ах ты, бестолковый! Ну, скажи, кто тут вами управляет, кто вашу станыцю держыть?
– Хто ж там йийи дэржыть! Вона сама дэржытьця! Двир за двир зачепывсь, город до города прыгородывсь та так уси укупи и дэржаться!
– Да что ты, глухой или дурак? Много тут вас живет таких дураков?
– Бурякив? Та бурякив торик у мэнэ чымало уродыло; жинка вэлыку дижку для сэбэ наскрэбла, а шо осталось, на базари продав.
– Прочь с дороги! А то я как встану, так в рожу тебе заеду!
– Зайидьтэ, зайидьтэ, мылости прошу! У мэнэ самэ жинка снидать наварыла, то й вас нагодуем.
Тут купэц уже добрэ розибрав, шо Иванко з його тилькы глузуе, а звэртать з дорогы и нэ думае, та звернув сам у риллю, опэрэдыв його и подався у станыцю. Отакый-то був Иванко Язик. Як визьмэ було кого на язик, так тилькы дэржысь!
Довольный тем, что ответил на шутку соседа, дед Трохим разгладил черную с проседью бороду и собирался было рассказать еще одну историю о том, как упомянутый Иванко Язик с плена черкесского убежать умудрился, но со стороны улицы, где стояла хата атамана, послышались звуки гармони и веселое пение.
По дорози, по дорози пыль столбом,
Туда йихал та й Микола вороным конем,
Шо й на ему жиле точка голубая,
Подарыла Марфа молодая.
– Тай никак Аксинья спивае? – спросил Кушнарэнко, прикладывая ладонь к уху.
– Оттож! Вона! – отозвался дед Трохим.
– Аксинья, дале яку писню спываем? – донесся до слуха стоявших у плетня стариков молодой басистый голос.
– Так це шо ж, Васыль, чи ни?! – спросил вслух дед Трохим и обращаясь к Кушнарэнко, добавил. – Шо там робытся, односум?
– Та вроде сватовство. Тилькы к кому ийдуть? – ответил тот.
– Ой! Их богато було, Васылыку! – раскрасневшаяся от задора, весело закричала Аксинья. – Их стики я знала, як дружковала! Ходылы мы по подругах… Як прыходэ, хто нас прыглашае, мы выходымо, сидаим и мы спиваим. И пойихалы дальше. Бывает – долго йиздэмо…
И, не договорив до конца, Аксинья продолжила начатую песню, какую обычно пели, когда ехали сватать за казака понравившуюся девку:
Крыкнув орел в саду на поду,
Ой, казала Марфа: – Замиж нэ пиду!
Ой, казала та й Марфа: – Погуляю,
Та щей свою русу косу покохаю!
Ой, вскрыкнул орел в зэлэном саду,
Обизвався та й Мыкола в своему дому:
– Ой, горэ ж мэни самому,
Як бы ж мэни Марфа молодому!