Жизнь станичная текла в обычном своем русле. Отгуляли свадьбы кому следовало. Кто по возрасту не вышел, жил надеждой обрести семейное счастье в следующем году. Урожай был собран и прибран в закрома. Хозяйство станичное отлажено и подготовлено к холодам.
К концу ноября погода разом повернула на зиму. Задул со степи холодный бора, срывая с деревьев остатки листьев.
– Колы хозяйнуе бора, сыды на берегу, ожидай затишья, – говаривали станишные старики.
Казаки с казачками, выходя на улицу по хозяйству или погулять, утеплялись, сменив легкую одежду на более теплую. Полушубки, стеганные на вате кафтаны и бешметы, зипуны шились, как и черкеска, в талию. Те, кто был зажиточнее, позволяли себе сшить и шубы до пят. Все, без исключения казаки носили длинношерстные папахи с малиновыми тумаками. Казачки же облачались в теплушки – стеганные на вате кафтанчики на полчетверти ниже пояса и курпейки. Головы непременно повязывали двумя платками. Первый из хлопка, а поверх шел расписной из шерсти. Шубы и полушубки шили, как правило, из овчины, а для утепленных на вате бешметов и зипунов брали суконную ткань. Шубы шили мехом вовнутрь, лицевую сторону шуб и полушубков обшивали также сукном.
По вечерам, управившись по хозяйству, девки да замужние молодые казачки собирались на вечеринки в одной из хат, пели песни, рассказывали друг другу станичные новости да вышивали – кто рушник, кто рубаху.
Старики же, лишенные временно погодными условиями своего излюбленного места на станичном майдане, тоже старались сгуртоваться, по обыкновению, у одного из своих односумов в хате. Там за пиндюркой доброго вина вели они свои бесконечные разговоры за старину.
В это раз собрались старики побалакать в хате у самого старого станишника – Ивана Буряка. От величины своих годов и от немощи не мог уже казак на двор выходить, все в хате хамылял, и то мелкими шажками. Пришли навестить его старики-односумы и, как водится, без глэчика доброго вина какой разговор.
В хате было тепло. С утра грубку топили. Сын Ивана Буряка колосники прочистил на днях, на что Иван довольно заметил:
– Ось доброе дило! Теперича грубка нэ бздыть, но дымится. И у хате тепло и дух свежий!
Зашли бородачи седовласые в хату, как и подобает, на образа, в Красном углу стоящие, перекрестились, с хозяином поздоровкались. Духом жарким на них грубка пахнула. Вспрели. Поскидали полушубки свои овчинные, в бешметах остались.
Расселись старики на лавку вкруг стола. Глэчик с чихирем, как и полагается, в центр стола. Иван Буряк снохе сказал, чтобы пиндюрки принесла, да кавуна соленого с леха достала. Налили за зустрич, закусили, и полилась беседа стариковская душевная. За жизнь, как обычно, за лихую молодость, ну и за то «шо у наше время усе по иному було».
– А я братэ всэ помню. Хоть и було цэ при царе Митрохе, колы людэй було трохе… – дед Трохим, обняв ладонью густую, седую бороду, произнес задумчиво: – Теберда – Архыз. Там в мэнэ кунаки з карачаевцив, и друзи казаки е. Колысь цэ був Баталпашинский Отдел Кубанского КВ . Входыв в Кубанську Область. В 1828-м туды пырывылы Екатеринославське КВ и часть Черноморского КВ. Друга половына була з динцив. Но в их бильше було показаченных переселенных крестьян с Расее.
– Балакають, шо Тамерлан, проходячи через Зеленчукську долыну, полоныв дивчыну по имени Ай-Бетли, шо означаэ Лунолыка. Але зробыв ее не рабынею, а коханою дружиною. Вид злиття двух слов, «аріу» та «кыз», тобто красуня-дыва, и походить название «Архыз». Колысь там жилы алани, шо прийняли в 916 року хрыстыянство, – заметил самый молодой из присутствующих, недавно принятый в станичный гурт стариков.
Старики промолчали, выдерживая паузу. Но больше говорившему нечего было добавить, и разговор за иногородних продолжился.
– Тай тих показаченных кацапив було до грэця посред линейцыв, – отозвался Гаврыло Кушнарэнко. Старые раны давали о себе знать, и здоровье казака пошатнулось. Родные думали даже, что сляжет Гаврыло. Но вопреки всему, с Божией помощью ожил старик и, хотя и скрипя, но приковылял на очередной сход своих односумов.
– Та цэ ж я хочу податы пример козакам, хто ще ныврозумив, шо хто чипляе имя казацкое, хай ны позорять памнять козацького риду. А дурноголовым мужикам – нащадкам крипакив, за цэ и казать обрыдло. Хай им грэць, – в сердцах продолжил дед Трохим.
– У нас родычи, тай и у станице казаки, бильше осаула ны пиднималысь. Но, тоди ж козацька служба була. А те кацапы, яки прыдуркы служать абы как, чиргыкають як ти волы, а погоны як носять. Стыдоба, – включился в разговор Иван Буряк. – Тай и традиций наших не знают. Шапки як ту макитру задирут на башке, а то и восе без шапки, тильки хфуражка. Тьфу, бисовы диты. Портится мужчина – портится семья, испортится женщина – портится весь народ. Так у нас балакают.
– Ходылы всегда чорноморци, ныколы ны помню без шапки, всегда шапка! – поддержал разговор один из стариков.
– Оттож, – в сердцах добавил дед Трохим. – Но боже сохраны, старшый идэ, а ты шапку ны скынув. Боже сохраны! Шапку скынув и поклонысь ище.
– Так воно и було! – вновь включился в разговор Гав-рыло Кушнарэнко, – за порушення пидпарубкамы сиэй нормы дид, перед яким не зняли шапку, забырав ее за умовы, що пидпарубок розповидае про порушення етикету батьку. Ясно, що на дитыну чекало покарання, а батько повинен був сам прийти за шапкою.
– А ще звистно, шо шапка заминяла собою ее власника – дида, – хриплым голосом, покашливая, больше для формы, произнес Иван Буряк. – Колысь старых, пока ны умыра, почитали и слухалы. Так було так. Вже старый батько, старый, и уже нычого ны робэ, тико туда-сюда, посыдыть дэ. Так от вин, оцэ батько сыдыть, сыдыть, шось йе му надо, може, по нужди, може, чого так, он палочку оставив, шапку скынув, повисив на палку, а хто идэ, должен дойты и от так поклоныця шапке.
– А як наши малые казачата с дитынства знають, шо за то, шо биз шапкы, покаранне наступа, – поддержал разговор молчавший до этого старик, брат Ивана Буряка, Матвей, – у хлопчячих играх, дюже гарно показано. Наприклад, у игры «в сракача». Сидить одын, на нього шапку одягають. Бижыть наступний, перестрибуэ, свою шапку одягнув, потим ще й ще, и ось потим хто скильки збыв, ну ось впало там тры шапкы, ну цей, що сидив, став раком, а того беруть за руки – за ноги тай дупой об жопу бьють. А в иншых играх так шапкы просто забирали и не виддавалы власныку.
– А дитыну ставилы у куток. Кожна хата була малэнькою церквою. У казакив вира була и е невычерпна тай тверда. Дух був и е мицниый. У кожной хаты Червоный кут е, святий угол. З иконамы та розпяттям. Ось у цей кут и ставилы семидергу неслухану. Шоб Господь навчыв дитыну свою, – кряхтя довольно после глотка чихиря, высказался Гаврыло Кушнарэнко.
– Ось так и було, – заметил дед Трохим. – Тай и слава Богу, шо мы – нащадкы запорижцев, сии традиции з молоком матери впытываем. Тай и наши казачата, не чета крипаким показаченным.
– Дви вещи маэ берегты козак: свою папаху, али шапку и свое имя. Папаху збэрэжэ той, хто маэ пид папахою голову. Имя збэрэжэ той у когось у серци вогонь, – добавил хозяин хаты Иван Буряк.
– Добре казав, – дружно ответили сидящие за столом старики, довольно цокая языками.
Пока старики за жизнь балакали, сноха Ивана Буряка, казачка дородная, статная, несмотря на то, что уж полвека разменяла, бойкая, подбеливала грубку в малой хате, а снизу подводила желтой глиной. Малой хатой в кубанских, черноморских станицах называли кухню. В каждой хате обязательно выделялась вылыка хата (зал) и мала (кухня). В зимний период доливку (земляной пол) после мазки покрывали, «шоб було теплише» соломой. К тому же свежая солома очищала воздух. К весне большой утехой для детей были мгновения, когда внезапно на соломе оказывался утром мокрый теленочек. Малые казачата внимательно следили за тем, чтобы теленок не окропил солому, подсовывали вмиг небольшое ведерко.
После прихода на Кубань казаков с Запорожья в первых хатах коровье стойло находилось под одной крышей, из хаты в стойло был прямой ход. Для гостей в праздничные дни открывались двери коридора, откуда можно попасть в вылыку хату.
– Так, односумы. Е шо згадаты. А як малыми булы прыгадуэтэ? Стадо прыпасуваты ходилы з пастухом. Из черкесив вин був. Жыв у нашой станици. Алимом кликалы. Вин з бидных горцев був. Абрэкы у нього родыну выризалы. А двух донек на Турэччину продалы. Вин вид пережитого розумом трохы порушив, але добрий був. Нас малых дуже любыв. То свыстулю з вербы выриже, то покаже мисце, де вовк задер косулю, – задумчиво, слегка растягивая слова, произнес дед Трохим.
– Тай як же ш. Помятаемо того товарчия. Добрый дядько був. Аллах его приюти. Мени й тэпэр бачиться стадо коров, шо повертаэться надвечор у станицю. Майже уси станичаны мого краю йдуть против чэрэди (значить, проти стада). Корови йдуть важко, похитуючи в такт головами, збиваючи копытами нагритый пил. А над усим краем висить запах степовых трав. Ось вид стада видокремылася наша Марта, ее на честь рички нашой то й назвали. Так ось вона наблыжаэться до менэ, проходыть повз менэ, и тепер уже не я, а вона ведэ на баз и менэ, и свого телиця Борьку. Вин у нас того року кольору цэглы був. Як зараз памятаю усе це, – ударился в воспоминания и Гав-рыло Кушнарэнко.
– Помятаэте, друзи, станиця наша тоди на куты, края дилылася. Найбагатшым и найзаможнишым, куркульским краем вважався кут Мельниковскый, а найбиднишым, сиромахинским – «Мослаки». Булы ще «базаряне» та «рыбныкы». Вечорами почитай на всю станицю розносылысь писни. За дивчын схоплювалыся миж краями бийки. Молодому козаку ходиты на чужий край без цепка було небезпэчно, – отозвался Иван Буряк.
– Так. Усяко було. Залышылося лише у спогадах, – с ноками грусти в голосе, глубоко вздохнув, произнес Матвей Буряк и к чему-то добавил: – Шумлять вэрбы в конци грэбли.
– Тю. Ти це до чого за вэрбы то, братэ? – спросил Иван Буряк.
– Та згадав шо то за ти грэбли на Марте, де малыми лазилы, – отозвался брат.
Сноха Ивана Буряка закончила подбеливать грубку и, услыхав краем уха, о чем балакали деды, запела тихонько старинную казачью песню: