маз, по-другому-то и не назовешь. Да такой огранить, да руку мастера приложить – сама судьба просит. Возможно, хитрый лекарь мне ее как лекарство прописал.
Иванка поставила на стол фарфоровую закрытую миску. Открыла витую крышку и шумно понюхала поднимающийся пар от варева.
– Вкусно, – она даже губами причмокнула, слишком пухлыми, хоть и правильной формы, как у настоящей мадемуазель.
Я опустил глаза в миску и чуть не потерял сознание. В янтарном море жирных скалок, среди рубленой свежей зелени, кружевной моркови и тонкой соломкой нарезанного картофеля островом торчал куриный окорок. Стало так дурно, что Иванка откровенно забеспокоилась, подхватила меня за плечи и не дала упасть на бок. Зашептала на ухо волнительное что-то да заботливое.
– Ешь. Вкусно. Хорошо. – Она кормила меня с ложечки, заботливо пропитывая уголки рта белоснежной салфеткой. В эти мгновения сердце мое тревожно билось в груди, гулко отдаваясь в больной голове. Я совсем рядом видел приоткрытый женский рот, невинную улыбку в изломах сочных губ.
Кабы не эта проклятая боль…
8. Хитрое лекарство
Привычно закрутила платок на голове, соскочив с лавки, достала злополучный тазик. Стирать! Быстрее. Зола приготовлена. Вода есть. Не беспокойся, миленький, я всегда рядом. Дни и ночи только с тобой. Сижу у кровати. Ловлю тяжелое дыхание. Не даю в бездну-пропасть упасть, отколь не выбраться никогда. Слаб мой русский. Сначала редко приходил в сознание. Теперь стоит утку начать подкладывать, сразу ловит за руки – не дает кальсоны снять, а то и по коленке погладить может. Приходит в себя, родненький. Приходит.
Бинты постирала, за развешиванием услышала трель колокольчика. Вытерла руки о передник, скинула фартук, распахнула дверь и резво побежала к кухне. Там на столе уже поднос дожидается. Толстая Демирка смотрит грозно, уперев руки в крутые бока. Сердится и пыхтит, готовая взорваться. Волосинка на носу топорщится, тоже желая меня пронзить ненасытным жалом. В ответ озорно улыбнулась, делая круглые глаза, и показала язык, вихрем вылетая из кухни под шипение кухарки. Колокольчик надрывался. Побежала к кабинету. Доктор, важный, полулежит на кушетке, дымит папироской, шелестит газеткой. Пиджачок небрежно накинут, ворот загнулся. Обед, а уже навеселе.
– Долго. Где шляешься, Иванка?!
– Я не шляюсь, спешила как могла, – ответила, пожимая плечами, раскладывая приборы по столу. От гуляша пахло петрушкой, наполняя прокуренный кабинет ароматами лета.
– Шельма, – доктор кряхтит и тяжело поднимается с кушетки, пересаживаясь за стол. Помогаю ему как могу – поддерживаю.
Отяжелел с годами, сонно щурится, но носом ведет – есть хочет.
– Устал, – говорит доктор. – Сильно. Сапоги сними. Жмут.
– С чего?
– Ноги отекли.
«Старый ты просто! – хочется крикнуть в лицо. – Не то что раненый красавчик русский, как глянет, так сердце замирает».
Падаю на колени и снимаю первый сапог. Долго вожусь. Никак не идет. Каблук на правом стерся. Вот-вот потеряет. Надо Богдану снести, когда заснет. Быстро починит, хороший мастер. Не мешало бы бутылку с наливкой перепрятать. Кладу ногу на колени. Ногти подстричь не мешает, осторожно глажу, массирую. Улыбаюсь как можно приветливее, ласковее. Любит, когда с ним так. Ласковым становится.
– Так, так, – хрюкает доктор, – день сегодня тяжелый. Есть совсем не хочется, пойду по свежему снегу пройдусь, может, нагуляю аппетит.
Подаю растоптанные домашние башмаки. Не тороплюсь.
– Этот русский офицер – знатный? У него такое лицо благородное, а глаза какие проникновенные! Всегда в душу смотрит, будто знает наперед, что скажу.
– С чего ты взяла, что он русский? – Доктор, мгновение назад почти спавший, резко дергается и цепко хватает меня за подбородок. Поднимает голову. Смотрит в глаза. Такой в гневе и забить может.
– Бредил он часто. По-русски говорил. Слышала я язык русских. Красивый. Певучий. Нравится мне очень русский, – признаюсь под конец, чувствуя, как начинают пылать уши.
Доктор не отпускает. Сжимает пальцы. Больно. Кожа горит. Теперь я вся горю.
– Француз он. – Пенсне зло блеснуло, поймав лучик света. – И друг его, француз, скоро приедет за ним. Понятно? Не знаю, что в головке твоей беспомощной, но если есть там хоть капля ума, призываю его запомнить, что держим мы французских офицеров из инженерного батальона. Понятно?
Я быстро закивала, давая понять, что поняла. Не так уж я глупа, просто дурой жить легче.
– Люб он мне очень. Люб! Выхожу, с ним уеду, – запальчиво выкрикнула я и пожалела тут же. Лицо мужчины менялось на глазах. Заострилось, стало злющим. Колючим.
– Думать забудь!
– А кто мне запретит?!
– Вожжи! Я!
– Не можете, не посмеете вы. Герой он русский. В войне победят, и увезет меня с собой. Еще махать рукой на прощанье станете и слезу пустите. Посмотрите!
Казалось, доктор опешил от таких слов. Отрезвел точно. В глазах ясность мелькнула.
– Дура. Не увезет, и никто по тебе плакать не будет.
– Увезет, увезет. Я знаю. Сердцем чувствую.
– Шельма, – пробормотал доктор и с силой толкнул. – Поди прочь.
Я, уперев руки об пол и не дав себе упасть на спину, смотрела на него испуганно. Лишь бы не по лицу бил. Остальное выдержать можно. Но нет. Поник головой, кое-как добрел до кушетки, трясущимися руками зажег папироску. Затянулся.
– Папирос герою своему снеси. Дымит как паровоз.
– Ага.
– И чаю покрепче завари, да лимон добавь. Давно у тебя просит, а ты не понимаешь. Бестолковая.
– Ага. Бестолковая, – сразу заторопилась я, поправляя съехавший платок. – Лимон-то зачем?
– А ты спроси, – хмыкнул доктор.
Я сделал первую затяжку, блаженно щурясь от едкого дыма, наблюдая сквозь полузакрытые веки за быстрыми движениями служанки. По мне, так слишком суетилась и громко стучала половником о тарелку, да и столовые приборы расставила неправильно, но какая ладная фигурка, и как старается. Лечение у доктора шло с каждым днем на пользу. Раны заживали. Более железками доктор в тело не лазил. Остались только внезапные головные боли. Сейчас голова не болела постоянно, но приступы налетали внезапно, совершенно обездвиживая меня. Доктор признался, что здесь он беспомощен, только время излечит или ослабит последствия контузии. Оставалось верить ему и ждать.
Вчера вечером доктор намекнул, что необходимости круглосуточно занимать его кабинет абсолютно нет. Достаточно показываться ему раз в неделю.
Хозяйка имения хоть и выразила желание посмотреть на француза, но тоже не испытывает восторга от пребывания чужих военных, и доктор передал примерные ее слова:
– У меня мирное имение, а не военный госпиталь. Мне приятно, что известность ваша, месье Дылчев, столь велика, но в такое время я не хочу подвергать опасности свою дочь и имущество. Ваш долг требует оказания помощи всем страждущим, но я подобным долгом не связана. Имею только долг материнский и хозяйский.
Известие меня неприятно огорчило:
– Мэтр, в чем же я предстану перед нашей хозяюшкой, не в чужом же дезабилье ей представляться.
– Совершенно не беспокойтесь, шевалье. По законам восточного гостеприимства вам будет предоставлено все, в чем нуждаетесь.
Настроение улучшилось. Какая-то перспектива, а то только длинные разговоры по вечерам с доктором под стакан дрянного бренди да ожидание появления Миколы изрядно утомили однообразием. Знал, что казак где-то рядом, и все же излишне сильно беспокоился, находясь в таком близком соседстве с турецкими солдатами и неясности дальнейшей своей судьбы.
Да только куда я с одним серебряным рублем и трофейной турецкой шашкой? Надо бы послать за казаком, поторопить да откланиваться, а то как бы не пришлось плотно знакомиться с хозяевами имения и погружаться в новые витки вранья.
Рука машинально разогнала сизый дым, вычерчивая в воздухе черной сожженной спичкой замысловатые фигуры. Иванка сразу среагировала, резко обернувшись. Заботливо поднесла пепельницу. Забрал медное блюдечко, слегка улыбнувшись добродушно, заметив, как белые пальчики мелко подрагивают. Не мог ничего с собой поделать – девка мне нравилась. Изголодавшийся по женской ласке выздоравливающий молодой организм требовал свое. Вздрогнула, когда пальцы случайно встретились. Потупила глаза, стала медленно наливаться румянцем. По открытой шее пошли красные пятна. Замерла, словно ожидая чего-то. Пауза стала затягиваться.
– Обедать, – подбодрил я болгарку, – еда. Вкусно.
– Вкусно, – пробормотала Иванка, смущенно улыбаясь, и снова засуетилась, повторяя традиционный ритуал: рушник на колени, столик, тарелка. Сегодня был гуляш, и пах он травками и неизвестными специями. Почти холодное блюдо возбудило во мне сильный аппетит. Выздоравливаю. Первый признак. Теперь и сам чувствую.
Девушка опустилась на пол возле кровати. Подперла голову руками. С каким-то нескрываемым восторгом смотрела на то, как я ем. К такому обожанию я не привык. В домах русских дворян детей воспитывали по-спартански. Потом в кадетке и сразу в юнкерском училище в рот никто не заглядывал.
– Вкусно, – пробормотал я, подмигивая.
– Вкусно! – тут же эхом отозвалась Иванка и счастливо улыбнулась. Потом она стремительно поднялась, засуетилась, охваченная непонятным порывом, быстро убрала тарелку, чуть ли не силой вырвав блюдо у меня из рук, скороговоркой выпалив:
– Сюрприз! – Поставила передо мной большую глиняную чашку, прикрытую блюдцем. Я принюхался. Предположил:
– Молоко?
Иванка, кажется, поняла, отрицательно закачала головой, раскрывая слишком полные губы в улыбке.
– Только не говори, что кофе. Устал я от вашего бренди и кофе, – сказал и устыдился, две недели всего как кипяток за божий дар принимал, а теперь от кофе устал. Вот гусь какой арзамасский. – Прости, Иванка, домой хочу. – После паузы: – В Париж.
– Нет, не можна. – Иванка заговорщики подмигнула.
Тут она с видом фокусника подняла блюдце с чашки и приглашающе кивнула. Я уставился в бокал, где в темной жидкости плавала половина лимона.