– Ухожу. Прощай. – Горло сдавила непонятная сила.
– Храни тебя Бог. – Вдруг обняла, прижалась щекой к моему небритому лицу.
Плачет, ощутил стекающие уже и по моей щеке слезы.
Осторожно отстранившись, разжал ее ладошку, вложил золотую лиру.
– Может, дом купишь себе в Софии или Тырново, или еще чего.
Ведунья посильнее прижалась. Продолжил:
– Я бы к морю перебрался, знаешь какое оно красивое.
Она улыбнулась, вытирая слезы:
– Как я?
– Ты лучше.
– Иди, я буду бояться за тебя.
– Не нужно. Со мною Бог и все архангелы его. Прощай. – Пора было бежать, а то что-то глаза подозрительно защипали. Отстранился. Перекрестил лицо женщины в окошке. И двинул вперед, не оборачиваясь. С каждым шагом прибавляя ходу, словно птицей взлететь в небо хотел. На бегу зачерпнул снега и до боли растер лицо. В этом походе судьба не раз сводила с разными молодками, но никогда не было так тяжко.
Все это уже в прошлом, теперь пешком двинулся к тыльной стороне нашего временного убежища. Сарай большим пятном выделялся на свежем снеге. Из хозяйского дома вышел кривоногий десятник. Сильно припадая на одну ногу, старик решительно направился к сараю. Зачем это. Никогда он сам не ходил. Если я нужен был ему срочно, присылал хлопчиков. Сразу же, будто наблюдала и у окна паслась, из докторского флигеля выскочила эта скаженная Иванка. Девка что-то кричала – не разобрать. Суетилась. Да что там у них происходит? Бежит и кричит, рыдает. Полушубок, накинутый на ночную рубашку, соскользнул. Блеснула полными голыми икрами. Забежала перед онбаши, тот грубо оттолкнул, так, что упала, беспутная, в снег. Вскочила, не озаботившись одернуть рубашку, опять догнала турка. Тут на солнце сверкнула сталь, и Иванка некрасиво сперва будто присела и, не распрямляя ног, боком завалилась в снег.
Наповал!
Никаких сомнений, что бедной девицы уже на этом свете нет. Такое я наблюдал не раз.
– Вот тебе раз!
Из револьвера гада не достану, винтовка осталась притороченной, да и сейчас убийцу перекроет сарай. Я побежал, понимая, что никак не успею, турок явно шел убивать Ивана. Вытащил добытый пистоль, стал палить в воздух, попутно отмечая сильную отдачу. Мощная штука.
Снег, хоть неглубокий, по щиколотку, не позволял бежать быстро.
– Ваня, не стреляй. Сгоришь! – закричал на ходу. Нельзя стрелять на сухом как порох сене. Это и каждый ребенок знает, но графу напомнить не мешает.
Влетев в сарай, увидел живого поручика под крышей на сене и пытающегося поднять лестницу кряхтящего онбаши. Молодец граф, быстро сообразил, сбросил лестницу. Турка я просто толкнул, так, что он полетел в сено, выронив и лестницу, и шашку. Десятник, выбравшись из свалившейся на него сухой травы, окатил меня таким яростным взглядом, что я опять испугался пожара. Попытался кинуться на меня, запыхтел, но я легко увернулся. Для меня старик слишком медленно двигался, еще и путался ногами в сене. Ударом кулака опять отбросил десятника на исходную, подобрал добытую Иваном богатую шашку. Вопросительно посмотрел то на одного, то на другого. Поручик с несчастным лицом махнул рукой, потом, мол, расскажу. И невнятно спросил:
– Папиросы есть? Давно не курил.
Турок, перевалившись на бок, с трудом встал на колени.
– Убей! Он, – старик ткнул перстом в сторону Ивана, – убил моего хозяина. Осмелился явиться в его дом с оружием, пожалованным самим султаном. Только кровью неверного можно смыть такой позор. Его или моей.
Да, не кругло как-то получилось.
Я привычно сдвинул шапку на макушку. Покарябал щеку. Чувствовал ведь, ничего хорошего не получится. С другой стороны, выбора-то у нас не было.
– Вань, только не стреляй.
– Да что у меня, других забот нет кроме этого старика? Всыпь ему нагайкой! Да вышвырни на улицу охладиться.
– Вань. Слышь – не стреляй. Айдын-бей Иванку зарубил.
– Как зарубил? – пробормотал побледневший граф. Вся спесь слетела с лица молодого дворянина. Подбородок затрясся, но живо справился с эмоциями. Вспыхнул гневом, закричал:
– Как зарубил?!
– Насмерть.
Поручик вскрикнул и проворно съехал вниз. Пошел медведем на турка. Остановил рукой, преграждая путь. Отдав шашку, на всякий случай стал между мужчинами.
– Ее не вернешь. Раньше надо было думать.
– Будь проклята эта железка, – прошептал Иван, сжимая шашку, – будь проклята эта война.
– Господин поручик! – повысил голос я. Нужно было быстро вытащить его из пропасти переживаний. – Война не кончилась, будут еще потери. – Скажу ему обидное: – Что-то по солдатам своим вы так не убивались. – Точно, выпрямился, лицо высокомерное состроил.
– Для того их матери рожали.
– Скажи это матерям! Ладно. Не ко времени этот разговор, иди с Иванкой попрощайся, только недолго. Все, уходим. И на вот, две лиры, с лекарем расплатись.
Опустился рядом с десятником.
– Уходи, не буду тебя убивать. Знаю, думаете, ваш бог за христианские души не наказывает, а я думаю, накажет. – Понял ли, может, догадался, но заплакал горько. Чего-то лопотал сквозь слезы и кашель, я не вникал. Повозившись с тяжеленной лестницей, позвал его. – Кончай сырость разводить, я не поп и не мулла, грехи не отпущу, помоги лестницу приладить. – Пошел за сарай, ножом отрыл наши сидора, пора в свое одеваться, хватит в чужое рядиться. Зашил добытые золотые в специальные кармашки в черкеске на спине и груди. Пусть пока кольчугой послужат.
Жалко девку. Все хамылем да хамылем. Вот и добегалась. Прими, Господи, ее душу бессмертную. Зашептал молитву заупокойную. Чего ж так невесело получается.
Папаху на голову, башлык на плечи, шашку на пояс. Разложил мундир Ивана, постиранный, заштопанный, залатанный бешмет. Еще с нами разок сходит, и заплаток будет, как у пластуна. В щелку осмотрел, что на белом свете творится. Иванку уже унесли, возле докторского флигеля невеликая кучка женщин, вот и поручик мой идет – ногами снег загребает.
Сейчас в оборот его нужно, болью физической душевную перебить.
– Быстро, Вань, облачайся, опять ты поручик российский. Тикать треба, турки рядом. Давай помогу, пистоль заряжен? Брось эти чувяки турецкие, бурки свои натягивай. Болгары постирали все, погладили, гляди, портяночки что платочки у мамзелей на балу. Папаха твоя счастливая. О, це гарно! Все, Вань, бегом, жеребчик тоби заждався, и мой, поди, зажурился. Конив у нас по два, каждому по заводной, так что помчим як витер.
– А что, далеко неприятель? – вынырнул все-таки из скорбных мыслей.
– Уже должны были подойти, – врал боевому товарищу, помогая сесть в седло.
– Давай мимо окон Малики проскачем. Хочу глянуть в последний раз.
Я вздохнул.
– Давай, друже. Нам все едино в ту сторону, к дороге нам ходу нет. Через сад и огородами, Вань, огородами. Прощаться не будешь? – спросил я, когда проезжали господский дом.
– Нет туда мне ходу.
– Неужто отставку дала?
– Покрасоваться вчера решил, шашку пристегнул, а турок, что я на батарее зарубил, ее отцом оказался, ну и… Прокляла меня Малика, – забормотал Иван, отводя глаза. – Всю ночь не спал. Не украл же я эту железяку, честно в бою взял. Мог ведь и он меня зарубить, а она… «Отцеубийца». Маменька ее тоже. Пощечин Малике надавала, наверно, за вранье и флирт со мной, в общем, влип я, как шведы под Полтавой.
– Не журись, значит, не судьба, и, правду сказать, чего – дома невест мало?
– Тут другое.
– Другое?
– Микола, ты почему десятника не убил?
– А ты?
– Я себе так противен был, особенно, когда увидел, – он шмыгнул носом, – Иванку.
Я покачал головой.
– Хоть застрелись, теперь ничего не изменишь, только иродов, миром не мазанных, порадуешь. Помолись за упокой души.
Поручик замолчал, тихо зашептал молитву. Дождавшись окончания, продолжил:
– Давай лучше тихенько заспиваем, – я запел старинную песню про степь привольную, про шашку острую, дружбу казацкую, про то, что бабы – последнее дело.
Повеселел поручик, плечи распрямил и про Иванку словом больше не обмолвился.
– Туда ли скачем, дороги-то нет?
– На кой нам шлях, направление я знаю.
– Без компаса как-то скучно, то влево поворачиваем, то справа объезжаем.
– О тут компас должен быть, – я постучал себя по лбу. – Мы с Грицом и его дядями два раза в Абхазию по горам ходили. Через немирных черкесов, через перевалы заснеженные, а там петли – мама не горюй, по нескольку ден. Ночью по Полярной звезде и Чумацкому шляху, днем по солнцу. Хочешь, байку расскажу, только она того, с запахом.
– Байка – это выдумка?
– Ни, сам участвовал, – серьезно ответил я на вопрос. – Так вот. Нашли пластуны ущелье, по нему на седмицу путь короче, да и легче идтить. Но ущелье то, не то чтобы сторожат, но считает своим горский народец. Запросто могут залогу зробыть. Выход узенький, по-другому никак не выбраться. Как черкесов от этого места отвадить? Напугать нужно, да так, чтоб всем кунакам рассказали. Сперва мишку нашли. Какого? Дохлого медведя. Под камнепад бедолага попал. Верхнюю часть засыпало, нижнюю, понятно, шакалы объели. Откопали. Зубы вместе с нижней челюстью круглым камнем выбили, как будто получил косолапый страшный удар. Лапы и голову подрезали так, словно оторвал кто. У кого такая сила есть? По муслимским верованиям только у Шайтана, когда он в человека оборачивается. В самом опасном месте заветного ущелья голову на осину насадили, а лапы подальше разбросали.
– Ну а запах где?
– Погодь. Понаблюдали. Собралось там басурман с полсотни, лапы нашли, друг дружке в нос тычут, а голову все-таки побоялись трогать, но следы пошли искать. Мы так одно место обработали, деревьев наломали, козлиными копытами вмятин наделали, будто битва великая была. Погалдели абреки, погалдели, чувствуем, не прошибло. До печенок не достало. Думали, мараковали, и вот что придумали. Взяли кусок трубы, по пояс лошади длиною. Дырка – с два кулака. Неделю всемером по-большому в эту трубу ходили.
– Фу. Нет, ну пошло, господа.