Офицера, вышедшего из дверей, свалил ударом в затылок. Язык нам тоже пригодится. Открыв дверь, проскользнул внутрь и затаился в темном углу.
Мысли о слишком беззвучном начале операции прервали двое турок с роскошными усами, на ходу пристегивавшие сабли. Два револьверных выстрела пресекли эти попытки.
Никогда я не стрелял в помещении. Кислый пороховой дым забил легкие, вызывая кашель, слезы брызнули из глаз. Еле выбрался наружу, сразу откатываясь в сторону от дверей, так как сзади в дым три раза ударили выстрелы.
Теперь весь курень полон дыма. Давясь и кашляя, пытался крикнуть: «Держи балкон». И без моей команды справа две вспышки, и что-то железное упало над моей головой на пол большого балкона.
Еще выстрел, звякнуло стекло второго этажа.
Из воинского дома выскакивали кавалеристы, стреляя в воздух. Ну вот и молодцы, сейчас чем больше шума, тем лучше. Паника, офицеров нет, что делать, то ли к лошадям бежать, то ли к особняку. Не позавидуешь янычарам.
Это и есть работа пластунов – превращать грозное воинское подразделение в неорганизованную толпу. Ну, гусары, давай, не опоздайте.
Приоткрыл входную дверь, пару раз шмальнул, чтоб сюда не совались.
– Братцы, ко мне!
Две темных пятна справа сделали по выстрелу, змейкой побежали к крыльцу, а я отстегнул у оглушенного турка шашку, его ремнем стянул руки хитрым узлом, через шею.
– Волоки, ребята, иноверца. К лошадям, не останавливаясь.
Сам побежал к левой паре, уже открывшей огонь. Стреляли, по-моему, не столько прицельно, больше для усиления паники. Выстрелы послышались и с дальнего конца деревни – подходили гусары! Дважды свистнув, махнул папахой в сторону каретного сарая. Тут из дома бахнул ружейный выстрел, пуля прожужжала возле головы. Присел на колено и разрядил револьверы по окнам. В сарай забежали почти одновременно с казаками.
– Поджигай – и к лошадям наметом.
Подожгли с трех углов – и тикать. Обернулся на отстающего казака:
– Чего прихватил, казаче?
– Ячменя мешок лежал, не бросать же в огне.
– И правда, казачий закон, если можно прихватить чего, не теряйся.
– Давай подменю.
– Благодарствую, ваше благородие, малость взопрел.
У лошадей сидел очухавшийся турок и улыбающиеся казаки. Сбросил мешок, сел на него, стал перезаряжать пистоли. Урядник протянул револьвер:
– Вот, у турка нашли.
– Филимонычу отдай, он заслужил. Часового снял и офицера в полон взял. – Глянув на удивленные лица: – Так и доложите, а теперь по коням, гусарам пидмогнуть треба. Филимоныч, сторожишь языка и трофеи, это теперь ваши лошади, законные. На шашку взятые. Ячмень пересыпь по седельным сумкам, нет охоты больше с мешком на горбу бегать. За мной, шагом – лошадей разогреть нужно – обходим особняк сзади, потом в том направлении, до сенного сарая. Там разберемся, что делать дальше.
Шагом тронулись на зарево разгоревшегося каретника. Между сараем и особняком метались тени, мелькали огоньки. Что там творится? Не похоже на тушение пожара. Подъехав поближе, разглядели: болгарские крестьяне выхватывали горящие головни и забрасывали их в окна хозяйского дома. В некоторых комнатах уже вовсю разгорался большой огонь. От угла особняка отделилась фигура, побежала нам навстречу.
Приказчик!
– Братушки, не мешайте. Военные там, – он показал рукой. – Здесь мы сами.
– Зачем? Там же женщины!
– Хозяйки! Какие женщины?! Теперь все наше будет, болгарское. Хватит, пятьсот лет нас обирали. Там военные, там. – Он опять замахал рукой.
Да, не наше это дело.
– Рысью, марш!
Понять, что происходит, было сложно. Черная куча на белом снегу постепенно смещалась в сторону от имения. Конная сшибка потеряла скорость. Выстрелов не было, перезарядиться времени нет. Только сталь молниями мелькала под лунным светом. Ржание лошадей мешалось с человеческими криками. Торжествующими и полными боли и страха. Момент неожиданности прошел. Сбившимся в кучу турецким эскадроном никто не управлял.
Поняв, что каждый за себя, турки рубились отчаянно. Изредка одиночным всадникам удавалось вырваться из общей свалки. Счастливчики удирали – кто в сторону Пловдива, кто к Плевне. Атака с тыла может все закончить.
– Ружья готовь. После залпа – пики долу. Идем «плечом серпа». Марш!
«Серп» – казачий маневр против конных врагов. Полукруг несется на конного противника, на ходу производит ружейный залп по лошадям врага и тут же размыкается на две колонны, атакующие на скорости фланги, а потом тылы. Не снижая скорости, правое плечо переходит на левый фланг, левое – на правый. Противник же останавливается, пытается перестроиться, а ряды его незаметно тают, и паника, паника! Нужно отступить, перегруппироваться, вот тут – коли, руби спины и головы, не дотягиваешься – руби лошадь. Даже на раненом коне не уйдет далеко. Набирая ход, засвистели, заулюлюкали. Залп в тылу, крики убитых, тени, летящие по снегу, крепости туркам не придавали. Все чаще стали раздаваться крики «Урус, дур – пощади»! Конники спешивались, поднимали руки. Вскоре все закончилось. Пленных строили, уводили в сторону деревни. Гусары и казаки ловили лошадей, лишившихся всадников. Добивали раненых лошадей и несли раненых и убитых людей к медицинской линейке. Остановил коня возле лекаря в красной феске. Короткая трубка в зубах давно потухла. Перчатки до локтей и кожаный фартук, мокрые, должно быть, от крови, но вид невозмутимый – гвардия!
– А-а, пластун, дружище. Товарищ ваш ушел туда, – он показал на зарево, никакой возможности удержать, да и не ко времени. Надеюсь, вы меня понимаете. Помощь нужна?
– Казака моего саблей зацепили.
– Зашьем, перевяжем, только если обратится, а то они все больше дедовскими способами лечатся.
Не стал говорить, что тоже этим способам больше доверяю. Перезарядив все, что нужно, шагом повел всхрапывающего кабардинца к уже догорающей усадьбе. Жестоко разобрались братушки с турецкими женщинами. Ну да не мне их судить. Ивана жалко, совсем теперь с глузду съедет.
Порыв гудящего горячего воздуха перехватил дыхание, переполняя легкие едким дымом. Не выдержав, закашлялся, размазывая слезы, пот и сажу по лицу. Поскользнулся и, махая руками, с удивлением посмотрел на зажатый в кулаке веблей. Когда вытащил револьвер? Ничего не помнил. Словно костер горел не впереди, а внутри меня, поглотив полностью разум.
Ноги уверенно месили снег, неся тело вперед, к пожарищу.
Где же ты, Малика? Где?
Я стоял на краю пожарища, смотря на осевшие головешки – все то, что осталось от большого дома. Жар лизнул лицо, и я отшатнулся, чувствуя, что напрочь лишился бровей и ресниц. Отчаяние постепенно охватывало меня.
Я стал оглядываться по сторонам, только сейчас понимая произошедшую трагедию.
Звуки медленно нарастали. Частая стрельба сменялась дикими криками, звоном металла и ржанием лошадей. Где-то шел бой. На краю пожарища метнулось навстречу ко мне несколько теней, и я машинально разрядил в них револьвер.
– Демоны… – прошептал я, смотря, как тени, успокоившись, разметались кулями на почерневшем снегу, и тут же как можно громче позвал: – Малика!
Звук моего голоса потонул в скрипе падающих балок. Огненные искры снопом ударили в черное небо.
– Малика! – отчаянно крикнул я.
Нет. Надо не думать о плохом. Айдын-бей, верный десятник, должен был помочь и укрыть свою молодую госпожу. Где? Куда могла деться стайка перепуганных старух и женщин? Далеко бы они не ушли. Если только…
Я снова огляделся.
Точно. К доктору и отправились. Куда же еще? Не помня себя, кажется, вихрем долетел до темного дома, где только в одном окошке тускло горела свеча. Ставни прикрыты, ничего не видно. Стукнул в низкую дверь рукояткой револьвера, думал, заперто – оборону держат, пережидают опасное время, а она заскрипела, отворяясь, давая проход во мрак.
Вслушался в темноту. Тихо. Страшно так стало, даже передернуло.
Посмотрел на ставни со щелью, вычисляя направление – в какой комнате могут быть люди, и пошел в темный дом, шепча громко:
– Малика.
Нет, не так. Надо взять себя в руки. Пот – липкий, с копотью – стереть со лба. Негоже перед любимой в таком виде представать. Уверенным надо быть – слабость не показывать.
– Мадемуазель Малика! Где вы? Это я, граф Суздалев. Спасти вас вернулся.
Тишина. Даже половица нигде не скрипнет.
– Малика! – отчаянно закричал я. – Малика! – Я заметался по черному коридору, теряясь в ориентации, роняя вещи, звеня ведрами, путаясь в хламе. Тьма плотно сковывало тело, тисками сжимала голову, раздавливая виски.
– Малика!
– Да нет ее здесь, – раздался совсем рядом знакомый голос. Я стоял перед очередной дверью, из-под которой слабо выбивалась полоска света. Сердце учащенно билось.
– Как нет? – тихо спросил я, прислонясь головой к холодным доскам. Жар не уходил в щербатое дерево. Щеки горели. Не понятно – или опалило меня сильно, когда жар в лицо пыхнул, или совсем плохо стало. Ноги подкашивались.
Меня услышали, ответили:
– Так и нет.
Я толкнул дверь. Открылась она легко, без скрипа, плавно и до конца.
За грубым длинным столом сидел бледный доктор. Плешивый мужичок устало вздохнул и откинулся на стул, продолжая цепко держать стакан, наполненный коньяком. На столе, одетая в белое платье, фату и с венком на голове, лежала Иванка. И хоть скрыта полностью от глаз, я ее сразу узнал.
– Вот, Иванка, пришел все же проститься, а ты переживала. Заходите, шевалье. Налейте себе сами, стакан там. И раскурите мне папироску, очень прошу.
Я рукой с зажатым в ладони револьвером усиленно зачесал лицо, не веря в наваждение. Покосился глазами в сторону полки, где стояла початая бутылка бренди и стаканы. Выпить не мешало, но не хотелось.
– Где мадемуазель Малика? Я за ней.
– Знаешь, а я ведь тебя не прощу. Умирать стану – и не прощу.
– Да на что мне ваше прощение, сударь? Ответьте мне, где мадемуазель Малика?!