– Я ведь единственный, кто тебя не простит. Бабы – они не такие. Они простят. Жить будете дальше, граф, и не тревожиться.
– Где Малика? – прошептал я.
Доктор хмыкнул и тут же скривился, на губах запузырилась кровь. Болгарин поморщился, продолжая цепко держать стакан, другую руку сунул себе за сюртук. Достал большой окровавленный платок, поискал чистое место и обмакнул себе краешек рта. Скомкал тряпицу, бросил вперед, попал на лежащую Иванку, дернулся было снять с тела, но остался на месте. Вновь кровь появилась у краешка рта. Теперь уже не вытирал. Тоненькая струйка стекала по подбородку на грудь.
– Жизнь такая несправедливая. Я ведь выскочил, когда крики услышал. Даже ружьишко свое взял. Только патроны к нему забыл. А меня спрашивать никто не стал. Как дали вилами в бок, так и пригвоздили к забору. И, думаешь, кто? Малайкин сын. Я ведь у нее роды принимал. Пуповину ему перерезал. – Доктор опять хмыкнул. Посмотрел на стакан. Нахмурился. – Как бабочку прикололи. Болгары – меня, болгарина. Золото страны. Интеллектуальное богатство будущей свободной Болгарии. Да сколько я им добра сделал. Сколько от смерти спас! Судьба – злодейка. – Доктор закрыл глаза. Встрепенулся. Подобрался весь, лицо заострилось. – Чтоб не помешал кусок земли своим считать. Так висел и слушал, как Домла, Йамур, Малика вместе прислугой в огне сгорают, пока крики не затихли. Дергался. Не сдох. Слез как-то. Сюда добрел. А куда еще? Здесь Иванка, бренди мое. Здесь все мое.
Я взял стакан, прошелся на ватных ногах, сел рядом на стул.
– Им сейчас хорошо. – Доктор кивнул на Иванку. – Небось танцуют уже в райских кущах, кружатся в хороводе, смеются. Как думаешь, цветы там какие? Выше головы? Что ты все молчишь? – Доктор нахмурился и, не дождавшись ответа, продолжил: – Жаль, я к ним не попаду. Гореть мне в аду – грешил много. Шевалье, не слушайте меня, раскурите папироску. Я ведь со зла так говорил – у каждого свой крест, что вам мое прощение.
Я, не глядя на него, положил на стол револьвер. Железо звякнуло о стекло бутылки. Трясущимися руками достал папироску, с третьего раза раскурил ее и протянул доктору. Мужчина все так же, не выпуская стакан, смотрел перед собой.
Знал этот взгляд.
Холодом повеяло. Озноб побежал по коже, делая гусиной. Из угла на иконах темные образы святых смотрели укоризненно.
Рука с папиросой предательски дернулась, но совладал с собой, осторожно сунул конец в кровавый край рта.
Что же это? Как же так?
Я обхватил голову руками и затрясся, не в силах выдавить из себя слезинку.
Господи, одни трупы вокруг меня. Ни одну женщину счастливой сделать не смог. Все ушли. Проклятье на мне, что ли, какое? За что? Я же жил всегда праведно. Или демон вселился? Все дела мои сатанинские? Так не бывать этому. Недостойно.
Я покосился на веблей. Взял револьвер в руку, провел барабаном от плеча до обшлага. Смерть железом щелкала с каждым поворотом барабана. Звук успокаивал и придавал уверенность. Решительно взвел, приставив к виску, нажал на курок. Ничего. Вторая попытка далась труднее, но принесла тот же результат. Я раскрыл оружие и высыпал стреляные гильзы на стол. Посмотрел на пустой барабан – других патронов у меня не было, и швырнул револьвер на пол.
Ладно. Ничего. Мы, Суздалевы, настырные. Огонь очистит. Решение пришло само собой. Я успокоился. Покрутил шеей в тугом воротнике, поднимаясь. Огонь смоет все грехи. Очистит от скверны. Убьет беса.
Добрался до догорающего особняка. Опустился на колени и стал шептать молитву, прося прощения у Малики. Слезы не было. Очерствела вконец душа.
Поднялся. Взглядом определяя направление, вздохнул и сделал первый шаг в головешки. Сильный удар сбил меня с ног, заставив кубарем отлететь в сторону из полыхающего места. Я заревел, вытаскивая шашку, собираясь ураганом броситься на обидчика и выместить на нем всю злобу не потраченную. И замер, пораженный. У края горящего господского дома стоял невозмутимый Микола, скрестив руки на груди. А за его спиной в хороводе кружились две огненные девушки. Фигуры изгибались в пламени и смеялись, не смотря на меня, живя своей новой жизнью.
Без меня.
Рука с шашкой бессильно опустилась. Плечи поникли. Слезы полились ручьями, и я готов был опуститься на землю, но казак подхватил, не дал упасть, прижал к груди сильно.
– Поплачь, Ванятка, поплачь. Вот так. Да не стыдись. Но жить надо дальше, Ваня. Ты о матери подумал своей?
– У нее еще младшенький останется.
– Дурень ты, Ваня, хоть и граф. Дурень. Это от молодости все. От беззаботности. У тебя вся жизнь впереди. Цель поставь трудную, чтоб жизнь за нее положить не жалко было. Ну? Очнись же, поручик, война не закончилась! Кто воевать дальше будет? Тебя матушка, Прохор ждет, солдаты твои. Тебя в штабе ждут! Ты помнишь, кто ты? Ты офицер российской армии, недавно дважды спасший целый корпус! Разве любовь крутить тебя сюда император послал?! Как же долг твой дворянский. Отвечай мне, поручик?!
– Нет, – слабо ответил я.
– Нет, – назидательно сказал Микола, отрывая от своей груди, и похлопал по плечу, стряхивая грязь. – Нет! Пора. Уходить нам пора. Там кони, – казак кивнул в темноту, указывая направление.
– Погоди, – пробормотал я и снова посмотрел на огонь. Казак тоже с тоской посмотрел на догорающую усадьбу. Вздохнул. Отвернулся.
Ну почему Микола не видел этих танцующих девушек? Почему? Они ведь так прекрасны. Вот одна обернулась и взмахнула рукой. То ли к себе приглашая, то ли требуя что-то.
Я вложил шашку в ножны. Отстегнул с пояса. Золото сверкнуло в отсвете пламени. Каменья заиграли. Размахнулся и швырнул оружие в огонь. Казак покачал головой, не понять – осуждающе или не беда, мол, будет еще дорогое для тебя оружие. И любовь еще будет. Луг зеленый, река в утреннем тумане. Зима русская с тройками и ледяным шампанским. Сибирь и Кавказ. Огромная страна ждет изучения и благоустройства. Чем цель плоха. Благородна, целой жизни не хватит, чтоб исполнить.
Я снова перевел взгляд с него на огонь и не увидел огненных призраков. Вот пламя взметнулось у самой земли, словно в прощальном взмахе, и успокоилось.
– Пора, – сказал Микола и потряс за плечо.
– Пора, – прошептал я, закрывая глаза, – пора.
12. Генерал-адъютант Гурко
Я заглянул в светлую палату, в которую ранний дневной свет пробивался сквозь большие окна, и сразу определил койку, где, свернувшись калачиком под серым одеялом, лежал поручик. Надраенные до блеска сапоги его свешивались с краю жесткого лежака, а по локтю я догадался что граф в мундире. Другие койки аккуратно заправлены. По нехитрым пожиткам я определил еще двух соседей у поручика. Нет никого, может, на перевязке, завтракают или нашли себе иную забаву. Сам бы я сбежал из такой богадельни на второй день, а может, даже в первый. Хворь – она другими способами лечится: мне простор нужен, свобода, так, чтоб душа пела.
За большими мутными стеклами ветер играл с черными ветвями замерших деревьев. Колыхались они тенями неясными, придавая картине еще больше мрачности. На лепном подоконнике серая сорока тоже, как и я, интересовалась чужой жизнью. Заскучала быстро, вспорхнула, улетая, потревоженная гомоном людей на улице.
Я наполнился надеждой.
Может, не все потеряно? И вышел Ванятка из своей печали? Готов, что ли? Выбрит до синевы или опрятный по привычке? Я отогнал от себя последнюю мысль и так обрадовался, что невольно разулыбался.
Рядом вздохнул походный врач, задержавшийся в проеме дверей на секунду, сбивая разом весь настрой. Я был благодарен ему, что сопроводил меня до конца, и сейчас славный доктор, блестя стеклышками очков в серебряной оправе, словно читая мои мысли, сказал:
– Хандрит ваш поручик.
– Что за хворь такая? – нахмурился я, задавая вопрос. Оспу знаю. Чуму тоже. А хандрить, выходит, могут только графы. К ним и цепляется периодически.
– Самая мрачная. От нее, почитай, все беды.
– Какие беды? – не нравился мне такой разговор, чувствовал гневную волну. Взял себя в руки, успокаиваясь. Толковый полковой доктор точно ни при чем.
– Да какие? Вестимо, какие: пуля в висок – и весь разговор. – Мужчина вздохнул, разводя руками, охватывая тесный дворянский мирок.
– Ну это мы еще посмотрим.
– Да уж постарайтесь, жаль графа, – пробормотал доктор и, тряхнув головой в красной феске на прощанье, убежал к своим больным. Я, проводив его изучающим и прицельным взглядом, осторожно шагнул в большую комнату. На подоконнике синяя чашка с золотой каймой и блюдцем таким же, забытая. Тут же ложечка блестящая. Вот, значит, чем интересовалась сорока-воровка. Что ей чужие людские беды – насущное волнует, живет одним днем. В печи с кафелем резным, украшенным однотипными сценами из жизни Геракла, дрова потрескивали. Стало сразу жарко. Воздуха не хватает. Поручика же знобит, видно. Выскобленная половица тихо скрипнула, но граф и на этот звук не обратил никакого внимания, продолжая лежать под одеялом неподвижно.
– Иван Матвеевич! – как можно бодрее сказал я, сразу атакуя. – Готов ли ты? Ставка не может ждать!
Одеяло слегка сдвинулось, открывая бледное лицо Суздалева.
«Ну хоть выбрит, и то ладно». Улыбнулся ободряюще. Граф не смог сдержаться, но улыбка его была мимолетной. От такой кошки заскреблись на душе, выглядел Суздалев безжизненно и на мир смотрел потухшими глазами, словно в огне не шашка сгорела, а сам поручик. Черные круги под глазами особо выдавались на бледном лице.
– Я, сударь мой любезный, всегда готов. Для меня война – как бал. А бал – как война. Люблю визиты. – Граф тяжело сел, и койка под ним слегка прогнулась, одеяло съехало на пол. Поднимая байковую материю, Ванятка хмурился, тяжело дыша и натужно справляясь. Да, не танцор, но нрав упрямый. Поручик вздохнул, справившись с нелегким делом, спрашивая:
– Николай Иванович, а нет ли у тебя папироски? Уши пухнуть начали, так курить хочу. Табак быстро скурили. Соседи дымят как паровозы. Не успеваю в таких соревнованиях.