Вчера отпросился, целый день у Небойши провел. С ребятишками играл, как будто дома побывал. Крутишь ребятенка, тискаешь, смех его запоминаешь, а от него пахнет, как от всех детей на земле, и сердце готово на сотни кусочков рассыпаться, и, главное, не поймешь отчего, то ли от тоски по своим, то ли от радости за этих. После обеда затеялись с Небойшей коника-качалку мастерить. Пилили, стругали, тесали. Сегодня, наверное, собрал. Сбегаю посмотрю, что завтра будет – только Богу ведомо, наше дело военное, пока тихо, сбегаю. Туда и назад. Только посмотрю, ну и послушаю, как детвора радовалась. Отполз от своих, чтоб не тревожить и глупым враньем дружбу казацкую не оскорблять, согнувшись в три погибели добежал до тени деревьев. Луна полная прямо над головой. Каждую травинку видно, да и не ночь еще, так, сумерки. Направление держал чуть правее шинка. Вон и хата темнеет.
Что-то беспокойно вдруг стало, сбавь-ка ход, казаче. С этого направления всегда огонек лампадки масляной под иконами виден был. Как на маяк по ночам на него шел. Почему сейчас не горит. Опять вопрос. Что за поход такой. Роса еще не выпала, следов не рассмотреть. Осторожно пошел вдоль стены, царапнул стекло, как условлено было с Небойшей. Если дети спят, он на улицу должен выйти. Подождал, послушал. Тишина, только вроде табаком пахнуло. Может, из шинка? Что-то хозяин не выходит. Еще пара шагов к двери. На крыше солома зашуршала, и тут же тень закрыла луну. Если на тебя прыгают сверху – сопротивляться глупо. Летящее тело набирает скорость, а значит, и силу, противостоять которой мало кто сможет, а значит, и я не буду. Как только головы, плеч коснулось что-то чужое, согнул ноги, заваливаясь на спину. Нападающий, ожидая упасть мне на плечи, пролетел до земли, чем-то хрустнул, застонал. В этот стон я отправил удар ногой через себя. Вроде попал, перекатился на живот, одновременно сгибая в колене ногу, второй ногой не теряя времени зарядил в голову человеку, пытавшемуся встать на четвереньки. Глядите, люди, упал, и гопака не пришлось танцуваты. Снаружи движения нет. В хате тихо. Ничего, сейчас заглянем. Поднял нападавшего за ворот и поясной ремень, не опасаясь шума, открыл дверь, втолкнул тело внутрь, шагая за ним следом. Пластунским ножом темному силуэту чуть выше плеч слева направо, рука поднимается выше, и теперь темной фигуре слева от дверей с шагом и хрустом в грудину. Оттолкнуть, чтоб легче нож вытащить. Присел возле первого, нащупал волосы, провел ножом по горлу, чтоб неожиданностей не было. На лавке связанный Небойша. Подожди, друг. Обошел хату снаружи, сделал еще кружок шагах в двадцати. В саду нашел три привязанные лошади. О, це гарно. Не зря хлопотал. И гости все в одном месте. Вернулся в хату, зажег огонь, развязал пострадавшего товарища со свежей гулей на лбу. Развязали перепуганных детишек, обыскали, раздели и вытащили гостей наружу. Погрузили на лошадей, вывезли до оврага, там и бросили. Вдруг как молнией: а как браты? И сразу неспокойно захлестнуло – не могу больше ни о чем думать. Заторопился сразу, стараясь сердце успокоить.
– Ты, Небойша, не бойся сам, ребятишек успокой. Потники у лошадей влажные, издалека ребята приехали, значит, обратно ждут их к утру. Прояснить, что случилось, человек только завтра к вечеру приедет. Еще сутки на доклад и принятие решения. Твое дело сторона, но если есть где с детьми неделю пожить, лучше погостить, чтоб детей еще раз не напугали, а я к своим побегу, что-то тревожно мне.
– Лошадь возьми.
– Да ну, переполошу кого не надо, на вопросы потом отвечай. Мне так сподручнее, – улыбаюсь, а у самого кошки на душе скребутся – быстрее назад.
На нашей поляне все было спокойно. Швырь посвистывал, Сашко причмокивал, Гриц почуял и сам проснулся, остальных тихонько растолкали, легли головами друг к другу, я рассказал, что произошло.
– У двоих нательные крестики православные, у третьего папский, – добавил, вздохнув, стараясь не упустить важную деталь.
– Хорват? И здесь хорват, не одна ли это команда? – напрягся Микола.
– Где еще? – удивился и не смог скрыть.
– Вдове тут одной глаза хорватским манером выкололи, – пояснил сотник.
– Бес его знает. Кроме оружия и патронов, никаких вещей нет, сброя справная, револьверы и ножи.
– Кому же мы так интересны, – протянул батька Швырь.
– Скоро узнаем, – хмуро сказал Билый, и Гриц кивнул, соглашаясь, а потом спросил:
– Ты лучше скажи, что делать.
– Уходить нужно. – Это батька Швырь опасность почуял, ему теперь всех спасти и вывести живыми, беспокоится.
– Может, этого только и ждут, – буркнул Микола.
– Ты, Степан, кое-чего не знаешь, вчера еще один засланец нарисовался, и похоже, он, вернее, она не одна, – в сердцах воскликнул батька Швырь. Гриц стеганул хворостиной Сашко и состроил злую гримасу. Молодой казак сразу зажурился, виновато голову повесив.
– Племянник? – попробовал я с ходу попытаться отгадать. Ну не нравилась мне эта парочка. Чувствовал, что с селянами не так.
– Точно, – Билый кивнул.
– И попытать не успели, – вздохнул батька Швырь, явно подначивая Сашко. Тот всхлипнул носом.
– Ну эту мог Сречко приставить, чтоб гроши точно к нему попали.
– Одна девка с нами не справится, если что, – бахнул фразой Сашко и голову чубатую поднял с вызовом.
– Дурында, – сказал Гриц.
Швырь почесал нос:
– Да ну? Кинет травку какую в котел – и полетят души в родные степи.
– Верно, только и она пропала, – сделал итог сотник.
– Дык что, уходить будем? А, браты?
– Куда? – вяло сказал Гриц и опять хворостиной стеганул Сашко – видно, что злится.
– Домой. Пошумели, и будет, растащат по одному во сне, – я высказал главную мысль, которая всех беспокоила.
– Сперва дело важное зробыть треба, а по ночам сторожить теперь будем по очереди, без сербов. Послезавтра выступаем з ранку. Сегодня продать что не нужно, купить необходимого. Батько, вы старший по коммерции, я схожу к русскому коменданту, попробую узнать, что за бесстрашные хлопцы на вахмистра напали. Всего трое на целого пластуна! Сербам ни слова, – сказал Билый.
– Может, ну их к бесу, сами пойдем.
– Впятером не сдюжим, и гор в тех местах мы не знаем. Заодно и к союзникам присмотримся. Степан, на тебе оружие и огневой припас. Сашко, перевезешь Небойшу с детьми куда скажет, лошадей пригонишь и поможешь Швырю с торговлей. Сербов возле себя держите, чтоб ни на секунду с глаз не пропадали. Григорий, это на тебе. Учения придумай, уведи их подальше. – Сотник подождал, пока все кивнут, принимая задачи.
За два дня, распродав лошадей и кое-что накопившееся, не прояснив ничего про ночных гостей, ушли путаным маршрутом. Животин было особенно жаль. У Сашко жеребец так привязался к хозяину, что плакал, как дитя малое. Слезы лошади Швырь по-своему объяснял, говорил про сбитые копыта и боль адскую, вот и не утерпела скотина, мол, Сашко доездился по ночам в чужие хутора, и кто-то в отместку засадил жеребцу лишний гвоздик под подкову. Брехня, конечно, все, и звучало как-то двояко, обвинительно даже, но очень правдиво. Молодой казачок лишился женщин, а теперь еще жеребца, чувствуя вину свою, старательно нес службу – так, что и придраться не к чему. Да только не из-за него все. Зря печалился. Гриц хмурился по другому поводу: тайна нераскрытая не давала ему покоя. Так что настроения ни у кого не было.
9. Перевал
Дней за десять дошли до вертикальной скалы и полезли от уступа до щели, от щели до полки. Навешивали веревки, постепенно поднимая в небо друг друга и свои пожитки. Жуткий, тяжелый подъем. Все тело одеревенело и ломило. Скала казалась неприступной, а одолели. На перевале, когда «плечи» вернулись, группа собралась в заросшей зеленью щели.
– Застава из трех османов, обжитая, – докладывали дозорные, – сейчас костер разводят, будут еду готовить, чтоб она у них в глотках застряла. Есть три лошади. На заход тропа на одного всадника, видно, по ней смена приходит. В сторону моря пешая тропинка. Непуганые. С собой только кинжалы, остальное в шалаше.
Горазд сразу дернулся, говоря:
– В ножи? – Кулаки сжал. Готов серб резать и кромсать оккупантов. Видно, жизнь довела.
– Погодь, – пробасил Гриц, сбивая накал.
– Да в ножи! – горячился серб.
– А когда смена придет, знаешь? Пока корабль не подойдет, дозор трогать нельзя, – резонно заметил Гриц.
– Погодь и ты, – остановил его взмахом руки Микола. – Сейчас другое. Батько, ты как? Живой?
– Чуть очи не повылазили на остатнем подъеме, – прохрипел старик.
– Отабориваетесь с Михайло здесь, как корабль придет, дозор убрать, только не спешите, может, они знак должны подать, – приказал сотник.
– Для сигнального костра у них все готово, – пояснил Гриц. – Только непонятно. Костер – чтоб тревогу поднять или о корабле сообщить?
– Нам нужно, чтоб сообщали? – усмехнулся Микола.
– Ни.
– А если на острове дым не увидят и тревогу сыграют?
– Тоди, Батько, лежи у них под боком и слухай, турецкий ты разумеешь, сам решишь, чего робыть.
– Уберем заставу без шума, сто чертей их батькам, гатей и самострелов на тропе устроим. На пешего и конного. Чучел наставим, нехай их сменщики или подкрепление, штурм Архипо-Осиповки творят. – Он то ли улыбнулся, то ли ощерился, показывая ряд крепких желтоватых зубов.
Микола беспокоился за него, человек все-таки немолодой – ровесник отца, а недавний подъем и меня вымотал до черных мушек в глазах. Щель, где мы расположились, тянулась больше снизу вверх, ватага располагалась на разной высоте, один над другим. Ветер сюда не проникал, и потревоженное комарье жужжало и вилось, как в наших плавнях.
– Кто по дому соскучился? – заматываясь башлыком, спросил Гамаюн. Кубанцы заулыбались. – Холера, пока говорил, три штуки в рот залетели.
Серб Горазд снова не удержался:
– Как вы там живете?
– Весело, но если подлюку какую спиймаем, лютую смерть заслужившую, голого в плавнях оставляем. Сперва комары, а потом зверье следов от него не оставят.