В нем боролись два чувства. В первую очередь Алексей с гордостью осознавал: Григорий Яковлевич Травин мог приходиться ему прямым родственником, и находил схожесть характеров, узнавая в себе напористость, смелость кавалергарда. Но восторженность, от которой трепетало сердце, наталкивалась на рациональность, с годами все больше овладевавшую им. Травин спрашивал себя: «Что мне сейчас дают знания о фамильном гербе? Родство с Григорием Яковлевичем надо еще доказать».
— Неужели не догадались? Ай-ай-ай! — всплеснул руками Козлов. — А я-то думал — художник человек образованный, ничего разжевывать, как нашим гимназистам, не надо, до всего сам дойдет.
— Мы с вами начали разговор с дома в Галиче, — неуверенно сказал Алексей, но будто кто толкнул его в бок, кто-то невидимый шепнул горячо: «Чего мямлишь — ты Травин, потомок воевод», и он, выпрямив спину, заговорил уверенно, твердо: — Вы сказали, мол, дом в Галиче принадлежал Асану Елизарьевичу Травину. Потом начали говорить про Рюриковичей, о кавалергарде Григории Травине. Меня интересует, какое отношение к дому имеете вы и причем здесь я? Ведь, согласитесь, слушать урок истории мне, занятому человеку, неинтересно, куда лучше было бы узнать о причастности меня к этой истории.
— Логично, — сухо сказал Козлов. — Но я бы и сам с вашей помощью хотел найти эту самую нашу с вами причастность. — Не спешите, — он погрозил пальцем. — Дайте доскажу, — Козлов поерзал на сидении, принял подобающую позу и продолжил. — Мы остановились на том, что на этом месте стоял деревянный дом. Он был построен Асланом Травиным и принадлежал Леонтию Ивановичу Травину. Кто-то из сыновей построил вместо деревянного дома кирпичный. Моя мама в девичестве была Надеждой Петровной Травиной. А вот кто ее дед, я не знаю. Думал, если вы с Галича, то родословную помните, вот и пригласил вас.
Слушая учителя, Алексей в памяти перебирал отрывочные воспоминания из разговоров отца с матерью. Обычно на эту тему отец любил говорить, как выпьет. Выпивал Иван Петрович редко, потому и воспоминаний мало осталось. Еще Алексей Иванович немножко помнил деда. Его звали Петр. И был он будто бы из богатой семьи. О нем отец всегда говорил, как только вспоминал о золотом кладе, и сильно ругал, дескать, под старость умом тронулся — детей наследства лишил.
«Не зря это все он рассказывал», — подумал Травин и, чтобы не потерять связь с воспоминанием, спросил: — А дом-то зачем ваши родители купить хотели?
— Мама требовала. Говорила, дескать, отец ей тайну перед смертью открыл. Настаивала, мол, потратим одни деньги — приобретем другие и много больше, — сказал Козлов, пристально глядя на собеседника.
— Отец мой дом вспоминал, и своим родителем Петром Травиным все время хвастался, — радостно потирая руки, признался Травин.
И тут ему отчетливо вспомнилось то далекое ощущение знакомости дома, когда он с другом Платоном и семинаристом Костей пришел к зданию в Галиче.
Вместе с едва ощутимым видением из юности у Травина вдруг мелькнула шальная мысль: «Там жил мой дед и мой отец. Они хорошо знали дом, каждую комнатку, каждую половицу, и все это от них перешло ко мне. Потому что во мне продолжают жить и дед, и отец, пусть не полностью, какими-то частичками, и я что-то помню, ощущаю, как помнили и ощущали они».
Он хотел было продолжить мысль, но испугался: «Да что это я? Так ведь и с ума сойти недолго!» — и Алексей Иванович, чтобы отвлечься, перевел взгляд на Козлова, лицо которого цвело в улыбке и выглядело моложе.
«Кто бы со стороны посмотрел и послушал: сидят два чудака, говорят о несметных богатствах, родстве их с князем Рюриком. Оба одеты чуть лучше нищих. У обоих глаза, как у сумасшедших. Ну как тут не пригласить врачей из психиатрической больницы?», — подумал Травин и, едва не рассмеявшись своей думке, закрыл лицо руками.
— Вот видите! Я не зря вас пригласил! — Козлов подскочил со стула.
— Чему вы радуетесь? — недоуменно посмотрел на него Алексей, отрывая руки от лица.
— Как это чему? Теперь мы вместе можем начать поиск наших с вами родственников, — не снимая улыбки продолжал учитель.
— Зачем их искать? — удивился Травин. — Поедем в Галич и там увидим.
— Причем Галич?
— Так если ваши родители дом не купили, его приобрели другие родственники Травины, — недоуменно посмотрел он на учителя.
— Нет дома в Галиче.
— Как нет?
— Я же вам в самом начале разговора сказал, вывезли в неизвестном направлении, — махнул резко рукой Козлов.
— Давно?
— Да почти сразу, как мы рисунок получили, где-то в году одна тысяча девятнадцатом или двадцатом, — Козлов задумчиво посмотрел на Алексея. — У меня мама после этого сразу заболела и умерла.
Травин вспоминал. Через год после встречи с семинаристом он уехал в Санкт-Петербург. Вернувшись в Галич, к домику не ходил. Потом снова отправился в столицу, учиться в Академию художеств. Рисовал великую княгиню, выполнял заказы самой Марии Федоровны. В Галич приезжал раза два — чтобы схоронить мать, а потом дом продать, вещи в Санкт-Петербург вывезти. В Преображенский собор не заходил, значит, отсутствие дома не заметил.
Отвлекшись, он не расслышал, что сказал Козлов. Переспрашивать было неудобно. Учитель сам пришел на выручку.
— Вы рисовали дом по заказу тех, кто его продавал моей матери. Они потом продали дом другому покупателю. Выходит, вы знаете, к кому можно обратиться за адресом приобретателя дома, — сказал он, стесняясь.
— Рисовал по заказу, — с готовностью ответил Травин. — Заказчик был семинарист Константин. Точнее, его отец. Он, наверняка сейчас уже не Константин, а Кирилл, Алексей или Никон. Хотя… — он наморщил лоб, — фамилия известная. Да, да, очень известная. Вспомнил: Успенский!
— Вот теперь что-то близкое к разгадке, — развел руками Козлов. — Как говорят у нас, лиха беда начало.
Прозвенел звонок. Из коридора донесся шум. Они переглянулись.
— Не смею задерживать, — сказал Козлов. — Как станет хоть что-то известно, прошу сообщить. Да, — он поднялся и протянул руку. — Сыну вашему я поставил четверку за то, что он попытался меня обмануть, сказал, мол, дом сам срисовал с натуры. Как я понимаю, он его с вашего рисунка списал.
Из гимназии Травин собирался идти в Академию, но разволновался и отложил посещение Совета правления до следующего дня. Придя домой, бросив на стол прошение о принятии его в академики, ни словом не обмолвившись с Татьяной, отправился в свой краскотерный магазин. Последнее время товар раскупался хорошо, и Алексей надеялся выкроить из выручки сумму, необходимую на поездку в Кострому или куда далее, чтобы разыскать Константина Успенского.
Несколько раз он пытался одернуть себя:
«И куда я поеду. И где это я буду искать людей, а потом еще от них требовать свою долю. Прежде чем требовать, надо доказать, что имеешь на клад право. Художник я. И мое призвание писать картины, делать скульптуры, проектировать здания. Вот умру, что после меня останется? Плафоны во дворце Юсупова, росписи в Троицко-Измайловском соборе, евангелисты в парусах, написанные в церкви Сошествия Святого Духа при Николаевском кавалерийском училище, иконы в церкви царевны Александры при Александрийской женской больнице, роспись в церкви при Обуховской больнице, плащаница и заалтарное „Снятие с креста“, да скульптура „Икар“. Мало. Нужны большие работы. Надо имя прославить на века».
Остановился. Повернул к дому, но тут пришла другая мысль:
«Без денег я никто. Сейчас, имея магазин, я не могу наскрести средств, чтобы купить материалов и сделать достойные образцы по скульптуре и архитектуре для подачи их в Академический Совет. Да и потом — если мне по праву полагается часть богатства предков, почему я должен отказаться от этого? Ведь никуда кроме как на искусство деньги не будут потрачены».
Он еще больше засомневался в успехе своего предприятия, когда побывал в Костроме и узнал, что родители Константина Успенского умерли, а сам он давно уехал в столицу. Обнадеживала информация, полученная из костромской духовной семинарии, — после ее окончания Успенский поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию.
Вернувшись в город, Травин пропустил очередной срок подачи прошения о присвоении звания академика. Побывав в духовной академии, он узнал, что Успенский окончил ее в 1829 году и тогда же был пострижен в монашество с именем Порфирий. Далее отца Порфирия отправили в О дессу, где он, получив 1 июля 1831 года степень магистра богословия, был назначен законоучителем Ришельевского лицея. Там же в Одессе с 1834-го по 1838 год Успенский служил настоятелем второклассного Успенского монастыря и был введен в сан архимандрита. Поиски Порфирия привели в Херсон, где тот работал ректором Херсонской духовной семинарии до 1840 года. Далее путь вел в Вену.
Травин возвращался домой из Москвы, куда прибыл рано утром из Костромы, где безуспешно разыскивал родственников Успенского. Теперь, когда голова освободилась от мыслей о богатстве, он подсчитывал убытки. Их было предостаточно: на год сдвигался срок подачи нового прошения о принятии в академики, пропущен срок подачи нового иска по делу купчихи Рабыниной.
«На эти деньги, что я проездил, можно было всем детям новую одежду купить, жену нарядить. В театр с Ободовским собираюсь, а у Татьяны платья нового нет, — с горечью думал он, вспоминая виденные им на подъезде к Москве поля с колосившейся пшеницей, рожью. — Нынче пуд ржаной муки стоит 6 рублей 21 копейку, а пшеничной — 5 рублей 40 копеек. Сколько же я потерял на переездах? — и он начинал лихорадочно считать, сбиваться, начинать снова. Пока не пришел к выводу: вот и, получается, потерял по 10 пудов ржаной и пшеничной муки за путешествие».
Алексей Иванович, бросив расчеты, принимался успокаивать себя, мол, приеду домой и буду без выходных работать на подрядах, но, помечтав, понимал: потраченных денег не вернешь. Да и до дому еще добраться надо. От Москвы до Санкт-Петербурга на поезде ехать 604 версты, 21 час пути. Голодный не поедешь. Опять расходы. Ехать третьим классом? А вдруг кто знакомый увидит? Значит, надо тратить деньги на первый класс. Это двадцать рублей на билет из кошелька вынимай. От такой мысли становилось еще тоскливее. А тут еще под ложечкой засосало — с утра ни крошки хлеба во рту. Проглотив слюну, он б