— Не верю, — резко ответил Ободовский.
— Это почему же?
Любимых не бросают. А ты это сделал дважды.
— Ну, знаешь ли….
— Первый раз, — продолжал Ободовский, — когда узнал о трагедии в их семье. Девушка осталась одна в чужом городе, ты не то чтобы не стронулся с места, а попытался забыть ее. Разве я не помню твоих увлечений галичскими девицами, да и костромскими. Погоди! Я еще не договорил, — Платон отвел руку Алексея и продолжил. — Второй раз, накануне свадьбы с Татьяной, у тебя была возможность, прежде чем жениться еще раз попытаться найти любимую. Ты сам рассказывал, что услышал знакомый голос, когда выходил из Троицко-Измайловского собора. Но ты, похоже, заглушил зов сердца и поддался голосу разума — решил связать свою жизнь с дочерью купца, с которой был знаком чуть более часа.
— Прекрати! — крикнул что есть силы Травин.
Люди, стоявшие возле костра, обернулись к ним. Городовой, пробежав пальцами по пуговицам шинели, будто по клавишам гармони, напрягся в ожидании развязки. Даже бродячие собаки, поняв, что рядом скоро может разыграться драка, визгливо залаяли.
— Прекрати! И больше не напоминай мне об этом, — прошипел Травин, сверкая глазами.
— Я правду сказал, — потупив взгляд, тихо молвил Ободовский.
— Правда, она двоякая. Ты ведь всего не знаешь, — покачал головой Алексей. — Я первым делом, как о пожаре узнал, к ее бабушке побежал. Она мне и сказала, что Елизавета в надежных руках, и лучше будет, чтобы люди, приютившие ее, считали, что она одна-одинешенька на белом свете. Конечно, сейчас понимаю, что зря старуху послушал. Она тогда уже не в уме была от горя. Что же до второго раза, то голос Елизаветы я слышал много раз. На него я бежал в Галиче, на него откликался в Костроме. Да и в столице он мне слышался не раз и не два. Я потом к этому привык, а тебе рассказал про последний ее окрик.
— Ты мне такого не рассказывал, — буркнул Платон.
— И сейчас бы не рассказал, если бы ты не оскорбил меня, — примиряюще отозвался Алексей. Взял за пуговицу кафтана, покрутил ее, — А я, грешным делом, подумал, ты упрекнешь в том, что я Татьяну не бросил, на условия Елизаветы не согласился.
— Подумал… — протянул Платон. Улыбнулся. Покачал головой. И вдруг его хмурое лицо оживилось, словно и не было ссоры у них, — Я ведь тебе еще историю не рассказал про Ораниенбаум.
— Ну, — подтолкнул друга Алексей.
— Про подарок Елены Павловны для своей фрейлины узнал от великого князя Константина Николаевича. Я ему и его братьям Николаю и Михаилу преподаю русский язык, — словно не прерываясь на паузу, продолжил все тем же загадочным тоном Ободовский. — Так вот, разбирали мы с ним поэму Пушкина «Евгений Онегин». Тут Константин Николаевич и говорит мне: «Это разве любовь! Вот у нашей фрейлины Елизаветы Богдановой любовь! Она замуж выходит за статского советника Борщова, а сама художника любит и не скрывает своей любви, не боится, что ее в обществе осудят. Елена Павловна сказала ей, мол, проси, что хочешь — выполню. И она попросила… Ни денег ей на приданое, ни украшений, а обеспечить своего любимого работой на реставрации Придворной церкви Святого Пантелеймона».
— Тут я деньги получил от неизвестного адресанта, — задумчиво сказал Травин. — Долго не думал — сразу понял: Елизавета. Мы когда с ней в сквере разговаривали, я пожаловался на должников, на несправедливости судов. Видно, запомнила и прислала помощь.
— Повезло тебе, Алешка! — цокнул языком Платон. — Жена красивая, работящая, верная, еще и любимая женщина — поклонница таланта и благотворительница. А тут одни любовницы и ни на одной путной, ни на одну нельзя положиться, какая тут женитьба. Ой! Совсем позабыл, — Ободовский изменился в лице, — хотел сразу тебе рассказать, да ты сбил.
— Опять тень на плетень наводишь, — нахмурился Травин. — Говори коротко, замерз я уже.
— Я незадолго до встречи с тобой императора видел, — торжественным тоном заявил Платон. — Он выезжал на Михайловский манеж, где проходил смотр войск, отправлявшихся в Крым. Объезжал полки. Войска приветствовали государя. Выглядел он молодцом. Настрой был боевой. Надежда появилась, что не все у нас так плохо.
— Дай Бог ему здоровья, — вздохнул Алексей.
Несмотря на уверенность Травина в скором вызове к великой княгине Елене Павловне, приглашение стало неожиданным. Отпустив курьера, он победоносно посмотрел на жену. Татьяна усмехнулась, махнула рукой, отвернулась и втихомолку вытерла слезы.
Просьбу Травина о заключении контракта между его краскотерным магазином и И мператорской Академией художеств на поставку краски и прочих художественных предметов в Академию проигнорировали — даже не удосужились на нее ответить. Спустя десять дней после получения его письма направили профессора Маркова и инспектора Крутова к купцу Раппе и составили с ним контракт на поставку материалов.
На днях Алексей получил ответ из Совета Академии на прошения художника по выплатам от профессора Брюллова и вице-президента Толстого. В нем сообщалось, что по первому делу истцу все объяснено и отказано, а что же касается второй просьбы, то в ней отказано, дескать, художник Травин за устроение сцены в зале Брюллова «взялся по собственному желанию безвозмездно».
Алексей собирался, воспользовавшись советом князя Алексея Федоровича Орлова, написать жалобу на несправедливость, проявленную к нему от Академии художеств, в адрес министра императорского двора графа Владимира Федоровича Адлерберга. Но прибыл курьер от великой княгини Елены Павловны. Отложив написание жалоб, Травин, принарядившись в лучшие одежды, направился в Михайловский дворец.
На подходе к дворцу он встретил несколько подвод, груженных ящиками и мешками, сопровождаемых медицинскими сестрами. Коричневые платья с белыми обшлагами и белого цвета фартуками мелькали в лабиринтах просторных помещений. Словно мотыльки, они порхали мимо Алексея, и трудно было среди них отличить княгиню. Лишь благодаря подсказке служивого человека Травин смог выделить из сестер Елену Павловну.
— Извините, я художник Травин. Вы меня приглашали, — осторожно обратился он к симпатичной женщине в белом чепчике.
— Вот вы какой! — улыбнулась она, но сразу посерьезнела. — Подождите меня минут пять.
«Она все еще красива несмотря на свои пятьдесят лет», — подумал Травин, провожая взглядом великую княгиню.
Вот она мелькнула справа, где загружали медикаментами обоз, вот переместилась влево, там ее ожидали люди в военной форме. Потом пропала из виду и снова возникла у входа во дворец в створе солнечных лучей.
В октябре прошлого, 1854 года, Елена Павловна стала одной из основательниц Крестовоздвиженской общины сестер милосердия. Нравственно поддержанная хирургом Николаем Ивановичем Пироговым, несмотря на явное противодействие со стороны высшего военного начальства, великая княгиня сумела добиться согласия императора Николая Первого и создала первую в России военную общину сестер милосердия.
Для креста, который предстояло носить сестрам, Елена Павловна выбрала Андреевскую ленту. На позолоченном серебряном кресте были надписи: на лицевой стороне — «Ты, еси, Боже, крепость мою!», на оборотной стороне — «Возьми иго мое на себя». 5 ноября 1854 года после обедни великая княгиня сама надела крест каждой из тридцати пяти сестер, которые на следующий день уехали в Севастополь.
Тогда же великая княгиня обнародовала воззвание ко всем русским женщинам, не связанным семейными обязанностями, с призывом о помощи больным и раненым. Крестовоздвиженская община объединила патриотически настроенных российских женщин самых разных слоев общества: рядом с женами, вдовами и дочерьми титулярных и коллежских советников, дворян, помещиков, купцов, офицеров были простые малограмотные женщины.
Перебирая в памяти скудные знания о деятельности великой княгини, Травин удивлялся русскости немецкой принцессы. Его поражало столь стремительное вхождение в русскую словесность, культуру, быт, нравы российского общества женщины, рожденной с другим менталитетом. При встрече с ним она обронила несколько фраз. Они были сказаны на чистом русском языке, с русской манерностью.
— Извините, я вас заставила немного подождать. Пойдемте на улицу, там не так шумно, — голос великой княгини прервал его размышления.
Весенние солнечные лучи разливались повсюду, поблескивая на стеклах дворца, прокладывая световые дорожки по аллеям парка, весело играясь с едва высунувшимися из почек зелеными листочками. На небе кое-где виднелись маленькие барашки облаков. Они больше теснились по горизонту, предоставляя солнцу свободно передвигаться по синему простору. Легкий майский ветерок приносил едва ощущаемые запахи весеннего цветения, завораживая и пьяня.
— Не правда ли, весна больше любого времени года напоминает, что человеческая жизнь — самое чудесное благо из всех земных благ? — произнесла она, зажмурив глаза и подставив лицо солнцу.
— Смею не согласиться, — осторожно заметил Травин. — О жизни я чаще всего задумываюсь осенью.
— Вы правы лишь в том, что осенью, когда природа увядает, люди чаще всего задумываются о краткости жизни, — сказала она грустно и, направившись в глубину парка, резко перевела разговор на другую тему. — Я давно задумывалась над реставрацией домовой церкви святого великомученика Пантелеймона в О раниенбауме. Решение созрело в 1853 году. Но тут началась война с турками. Потом надо было заниматься общиной сестер милосердия, искать средства на приобретение медицинских препаратов, завозить их, даже из других стран. Чуть образовался просвет, и я сразу вспомнила о вас.
Елена Павловна остановилась. Обернулась к Травину. В ее глазах Алексей прочел то, о чем она промолчала.
— Почему именно меня? — пришел ей на помощь Алексей.
— Почему вас? — переспросила она, делая вид, что рассматривает его, потом улыбнулась и ответила: — художника Травина мне порекомендовала Елизавета Богданова. Это имя вам о чем-нибудь говорит?
— Мы познакомились с Лизой, когда были совсем молодыми. Не наша вина, что мы потеряли друг друга. Я как и прежде люблю ее, но у меня есть семейный долг, — сказал он решительно.