Его размышления прервались стуком в дверь. Завидев молодого монаха, Травин подумал, что тот ошибся адресом, и продолжил рассматривать эскизы.
— К вам, Алексей Иванович, — услышал он голос жены и, подняв голову, увидел настороженный взгляд священнослужителя.
— Архимандрит Порфирий Успенский сожалеет, он не может прибыть к вам ввиду срочности отъезда его в командировку и шлет послание, — сказал молодой монах с расстановкой, слегка склонив голову вперед и будто кланяясь ею в такт.
Забыв поблагодарить священнослужителя, Травин развернул розовый листок бумаги. Ему не терпелось увидеть длинное письмо, в котором Успенский извещал Алексея о том, что помнит его и надеется на скорую встречу по возвращении из путешествия.
«Александр Иванович! Откликаясь на просьбу протоиерея Раевского, шлю вам весточку, но пригласить на встречу не имею возможности, так как срочно уезжаю на Синай. Жаль, что вы художник, а не реставратор, и я не имею возможности обратиться к вам за помощью в очистке старинных икон от копоти и грязи. По возможности свидимся. Порфирий Успенский».
«Не вспомнил!» — с горечью подумал Травин, вглядываясь в текст, словно ища еще чего-то между строк.
— Уехал? — брякнул он, поднимая глаза на монаха.
— Нонче, ранним утром, — с готовностью ответил тот.
— Вот тут, — Алексей ткнул пальцем в записку, — сказано о старинных иконах. Они очень древние?
— Их святейшество считает, что написаны образа не позднее VII века, — отозвался он.
— Значит, не маслом иконы нарисованы.
— Не маслом.
— Воском?
— Должно быть так.
Монах отвечал на вопросы Травина охотно. Но стоило Алексею попросить его показать иконы, покачал головой и сказал сухо:
— Не велено никому показывать.
Едва за монахом закрылась дверь, Алексей потер руки и торжественным голосом заявил жене:
— Теперь, милая моя сударушка, я знаю, как разбогатеть!
Она посмотрела на него, кивнула головой и продолжила возиться у плиты. За долгие годы жизни с Алексеем Татьяне не привыкать было слушать такие заявления. Дела мужа всегда начинались шумно, но когда заканчивались, она даже не замечала, а сама и не спрашивала, до чего привычны были для нее искания и потери Алексея, как-то еще умудрявшегося находить деньги на содержание их большой семьи.
Солнце долго плутало среди туч, похожих на серые тюлевые занавески, посылая на землю робкие тонкие струйки света, потом, наконец, выбралось на простор и застыло. Его холодные лучи осветили склонившуюся над окном вербу, усыпанную едва проклюнувшимися белыми почками.
Легкое дуновение ветерка — и вот уже одна из веток, самая взлохмаченная, постучалась в окно, словно приглашая Елизавету в парк, куда с утра вышли на прогулку выздоравливающие пациенты Мариинской больницы. Она представила их, ленивой походкой разгуливающих по аллеям, жмурящихся от яркого солнца и белого снега, жадно вдыхающих морозный воздух, насыщенный едва заметными запахами весны — нагретой на солнце корой деревьев и талым снегом.
«И маленькая Анюта там», — с любовью подумала она о девочке, с которой довелось пробыть неделю в одной палате.
Аня, девочка лет восьми, лежала вместе с Верой Николаевной, симпатичной нервической женщиной, женой коллежского советника. Для Елизаветы было странным, что малышка называла женщину тетей Верой, а та ее строго по имени — Анна. Девочка сильно кашляла, особенно ночами, соседка шлепала ребенка, покрикивала на нее. Елизавета вступалась за малышку и каждый раз слышала в ответ оскорбления.
Однажды после такой перепалки Вера Николаевна в запале выкрикнула:
— Не дочь она мне. Ее любовница мужа родила и умерла при родах. Потом и он скончался.
— Так Аннушку еще больше жалеть надо, — попыталась успокоить Елизавета.
— Вот вы и жалейте сами, — гневно выкрикнула женщина.
— И пожалею, — с вызовом ответила Богданова. — Своих детей нет, заберу к себе и воспитаю Анну.
На следующее утро она увидела Веру Николаевну сидящей возле окна. Хотела, было, продолжить вчерашний разговор, но увидев ее вздрагивающие плечи, с опаской посмотрела на кровать, где обычно спала Анюта. Кровать пустовала.
— Скажите, пожалуйста, девочка где? — с замиранием сердца спросила она.
Ответа не последовало.
Елизавета подошла к Вере Николаевне, обняла ее за плечи и ласково так сказала:
— Не переживайте. Все будет хорошо.
Женщина обернулась. Впервые за время совместного пребывания в палате она улыбнулась. Вытерла платочком слезы. Ее губы едва шевельнулись:
— Дай Бог!
Дверь в палату открылась. Вера Николаевна вскочила с табурета, прижимая руки к груди. Врач, высокий широкоплечий мужчина, посмотрел на нее, покачал головой и, ни слова не говоря, вышел из палаты.
— Извините, я думала она на операции, — сказала Елизавета с расстановкой.
— Ушла, — тихо всплакнула женщина. — Она давно говорила, уйдет, если я ее буду ругать. Вот и ушла, — она развела руками.
— Вы сами-то предполагаете, где она должна быть? — осторожно спросила Елизавета.
— Где-где?! У старушки-соседки.
— Вы врачам говорили?
— Да.
— А они?
— Они ищут только в пределах больницы.
— Тогда вы сами сходите домой.
— Меня не отпустят. Нас обеих держат с подозрением на инфлюэнцу, — тихо сказала Вера Николаевна. Заметила удивление на лице Елизаветы и, усмехнувшись, добавила. — Так называют грипп. У него бывает несколько форм. Самая страшная форма — катаральная, которая может зимой перейти в тиф. Я чего это все знаю? Муж у меня болел. Тогда повальная эпидемия в столице была. Многие умирали. И он умер.
— Вы мне адрес старушки скажите, — решительно спросила Елизавета.
— Это еще зачем? — Вера Николаевна даже отодвинулась, испуганно оглядывая с ног до головы соседку по палате. Нет-нет. Я вам ее не отдам. Это все, что осталось в память о муже. Аня на него похожа. Да и у меня кроме ее никого нет. Нет. Не отдам! — она вскочила опять с табуретки и подошла к окну с таким решительным выражением лица, что показалось, скажи ей хоть еще одно слово о девочке, и женщина выбросится со второго этажа.
— Да как вы могли подумать такое? — прошептала Елизавета, обхватив руками лицо.
— Тогда зачем она вам? — соседка продолжала настороженно смотреть на Богданову, все еще прижимаясь к подоконнику.
— Чтобы к вам ее привести, — простодушно сказала она, оторвала руки от лица и протянула их к Вере Николаевне. — Идите ко мне милая, идите, не бойтесь. И извините меня, что я вчера на вас накричала. Аня испугалась за вас. Я ведь угрожала забрать ее к себе. Из-за меня девочка ушла. Значит, и возвращать ее обязана я.
— Вам тоже нельзя покидать больницу, — лицо женщины, оживившееся было улыбкой, вдруг снова стало строгим.
— Можно, — махнула рукой Елизавета. — У меня обычная простуда.
— Тогда почему вы здесь? — нахмурилась она. — С простудой в эти палаты не помещают. Отделение у нас для тяжелобольных.
— У меня муж — статский советник Борщов, дружен с начальством больничным. Начала я кашлять. Вот он и попросил их присмотреть за мной, пока по делам службы в Москву ездит, — словно доверяя какой-то секрет, поглядывая на дверь, тихо сказала она.
— Не верится мне что-то, барышня, — уважительно, однако все еще подозрительно хмурясь, прошептала Вера Николаевна.
— Хотите — верьте, хотите — подозревайте, — но если желаете, чтобы девочка продолжила лечение, называйте адрес, — заявила решительно Елизавета, всем своим видом показывая, отступаться от задуманного она не намерена.
Елизавета поднялась с кровати, шатающейся походкой, подошла к окну. В 1828 году после смерти императрицы Марии Федоровны больница получила название Мариинская. Богданова приезжала сюда вместе с великой княгиней Еленой Павловной, и после окончания торжества они долго гуляли по парку. Позже с великой княгиней она была в больнице по случаю открытия в 1836 году оранжереи.
«Теперь вот одна, — с грустью подумала Елизавета, вглядываясь в окно, пытаясь отыскать маленькую Анюту среди многочисленной толпы больных и сотрудников персонала, высыпавших из здания надышаться весенней погодой, по которой соскучились за длинные зимние месяцы. — Одна ли?» — испуганно спросила она себя, представляя перед глазами испуганное лицо девочки.
Поздним вечером, подкупив дежурного врача и получив одежду, Богданова вышла из больницы. Спустя час она была на Васильевском острове, возле дома, где проживала Вера Николаевна с Аней.
Дверь долго не открывали. На настойчивые призывы Елизаветы откликнуться, стали выглядывать соседи и советовать стучать громче, дескать, старушка плохо слышит.
Позднее, оказавшись в квартире, поговорив с пожилой женщиной, она поняла, дело вовсе не в глухоте хозяйки квартиры. Виной всему Аннушка, которая убедила сердобольную соседку, что за ней охотится чужая женщина и хочет ее отобрать от Веры Николаевны. Немало трудов стоило Елизавете, чтобы убедить обеих в искренности своих побуждений — доставить девочку в больницу для дальнейшего лечения.
Когда она ехала на Васильевский остров, шел снег. Пока была в квартире у старушки и уговаривала Аню поехать в больницу, погода резко изменилась. Перемену ее Елизавета почувствовала сразу, едва они с девочкой вышли на улицу. Мороз стоял такой, что трудно было дышать, приходилось варежкой закрывать рот. Скоро и варежка покрылась инеем и при каждом прикосновении ее к губам ощущалась обжигающая ледяная твердь.
На набережной, как назло, извозчиков не оказалось, — испугавшись мороза они разъехались по домам. Пустынно было до Николаевского моста. Девочка мерзла, плакала и просила ее обогреть. Елизавете пришлось снять с головы платок и обвязать им малышку. Чтобы самой не замерзнуть, она предложила Ане бежать наперегонки. Так добрались они до Сенатской площади, где отогрелись у костра в компании бездомных собак и городового.
Вера Николаевна, несмотря на позднее время, не спала. Она сидела возле окна. Впервые за время их знакомства Елизавета увидела ее такой торжественной, опрятной и красивой. Но больше всего женщина удивила пышной прической, которую Елизавета вряд ли могла допустить, постоянно видя жидкие грязные волосы соседки. Едва они с Аней вошли в палату, Вера Николаевна с радостным криком бросилась к девочке.