лечь к себе внимание представительного господина.
Алексей Иванович закрыл книгу, перекрестился и, глянув на священника полными слез глазами, спросил:
— Где?
Они проходили по Лазаревскому кладбищу. Читая надписи на памятниках, Травин отмечал про себя знакомые фамилии соратников Петра Великого, в их числе Долгорукий, Шереметев. Когда перешли к Ново-Лазаревскому кладбищу, на глаза стали попадаться люди искусства: писатели, поэты, скульпторы, художники. С грустью отмечал Алексей Иванович, что давно уже нет Ломоносова, Фонвизина, гениального инженера и организатора многих начинаний в столице Бетанкура, скульпторов Воронихина, Захарова, Мартоса, Старого. В молодые годы он завидовал им, старался походить на них.
— Здесь, — звонкий голос молодого священника заставил его вздрогнуть.
Травин посмотрел перед собой. Чуть левее, в последнем ряду он увидел маленький свежий холмик земли.
«Она», — подумал Травин и быстрыми шагами приблизился к кресту, возвышавшемуся над могилой.
Ноги подкосились сами собой, и Алексей Иванович ощутил коленями мягкость земли. Взял в руки горстку ее, растер на ладони.
На следующий день Травин проснулся рано. Первое, что бросилось ему в глаза, — отглаженные визитка и рубашка и поблескивающие свежестью лакированные туфли. Чуть поодаль, это он заметил позднее, возле печки сохли гольфы.
Алексей посмотрел на спящую жену, покачал головой и сел за рабочий стол. О вчерашнем дне старался не думать. Снова, как и вчера, до прихода женщины с ребенком, он колдовал над пропорциями содержимого раствора и сантиметр за сантиметром отвоевывал у времени четкие черты ликов, покрытые слоями пыли и копоти.
Его лицо, помятое после вчерашних потрясений, постепенно разглаживалось, приобретало одухотворенность. И по мере того как лики женщины и ребенка на иконе становились светлей, в глазах его все чаще появлялось удивление. Под конец работы он уже не мог сдержать радости: женщина с девочкой, в которых он вчера видел знакомость, были похожи на образа Божией Матери с Младенцем.
Глава шестая. Образа святые
Князь Орлов, обещавший Травину поддержку, слово сдержал. Он встретился с министром императорского двора Владимиром Федоровичем Адлербергом и попросил помочь одаренному русскому художнику в случае, если тот обратится за помощью.
Адлерберг в точности исполнил обещание, данное князю. После поступления прошения от свободного художника Травина в канцелярию третьего отделения Министерства императорского двора в Академию художеств тотчас ушло письмо:
«Милостивый государь граф Федор Петрович!
По приказанию господина министра императорского двора имею честь препроводить Вашему сиятельству принесенное графу Владимиру Федоровичу Адлербергу академиком Травиным прошение относительно уплаты ему 791 рубля за произведение им в 1849 году по поручению Вашему устройства в Брюлловском зале эстрады для музыкального класса Академии. Покорнейше прошу Вас, милостивый государь, сообщить мне, с возвращением сего прошения Вам по оному отзыв для доклада Его Сиятельству. В. И. Панаев».
Письмо в Академию было написано 26 января, а уже 4 февраля на него последовал ответ вице-президента Императорской Академии художеств, графа Федора Петровича Толстого:
«Милостивый государь Владимир Иванович! В исследовании отношения Вашего Превосходительства от 26 сего января № 165 имею честь уведомить, что музыкальный класс при Императорской Академии художеств был открыт для художников и ученичества с 25 мая 1848 года по инициативе покойного президента Его Императорского Высочества герцога Максимилиана Лейхтенбергского. На его содержание отпускалось по плану по 540 рублей серебром в год. 1 мая 1851 года класс уничтожен. Классом этим заведовал чиновник Академии коллежский секретарь Соколов, пожертвовавший для класса собственных денег 1000 рублей серебром, который в 1853 году уволен из Академии за истечением стажа и в 1855 году умер.
Ни от меня, ни от Академии никаких потребностей для музыкального класса художнику Травину заказано не было, и Соколов никаких его счетов не представлял. Но известно всем, что Травин взялся сам строить эстраду безвозмездно, ибо в ней собственно надобности для Академии не было, чтобы сделать потом пожертвование в пользу товарищей своих художников. Тем более по уничтожению класса мною было Травину приказано эстраду со всеми принадлежностями разобрать и взять из Академии, что и было тогда им исполнено».
Министра императорского двора ответ не удовлетворил. Опытный чиновник увидел в нем плохо оформленную отговорку, которая не соответствовала предыдущим письменным ответам художнику. В Академию был направлено новое отношение, с просьбой уточнить, в каком случае ответ графа можно считать достоверным.
Пока шла переписка, Травин успел вернуться в Ораниенбаум и выполнить подготовительные работы по строительству новой деревянной церкви на каменном фундаменте: составил смету, начертил план фасада и разрез церкви. Смету и план утвердила великая княгиня Елена Павловна.
Из Михайловского дворца Алексей Иванович на пролетке прибыл к Академии художеств. Вбежал по центральной лестнице на второй этаж и чуть не сбил с ног профессора Брюллова.
— Вы всегда торопитесь, Травин, — поморщился Александр Павлович.
— Спешу подать прошение на присвоение звания академика, — не понимая шутки, выпалил Алексей.
— И, как обычно, опаздываете, — завершил свою мысль Брюллов.
— Почему опаздываю? — удивленно посмотрел на профессора Травин. — Сегодня последний день.
— Я, вообще-то о жизни говорил, — нахмурился Александр Павлович. — Сколько лет замечаю — вы все бегаете, что-то приносите в Академию, предлагаете какие-то свои идеи, то вы в живописи, то в скульптуре, то в архитектуре, а в результате — он развел руками — нигде, — покачал головой и уже добродушно посоветовал: — Нельзя так рвать себя на части, дорогой Александр Иванович. Остановитесь. Выберите для себя главное направление и неторопливо двигайтесь вперед. Не вечные мы. Время для жизни земной отпущено ой как мало, гораздо меньше, чем мы в мечтах его имеем.
Травин хотел было напомнить ему про долг за иконостас, но беседа неожиданно приняла другой оборот. В совете Александра Павловича не было ни малейшего намека на подвох, говорил он не назидательным тоном, а дружески советовал. Так редко кто с ним говорил из преподавателей Академии. Наоборот, последнее время старались упрекнуть в несовершенстве работ.
— В этот раз сдаю в комиссию работу по живописи, — словно оправдываясь, тихо сказал Травин. — Принес три эскиза плафонов в малых размерах и автопортрет, писанный масляными красками.
— Автопортрет это вы зря. Не ваша тема, — покачал головой Брюллов. Травин не успел обидеться на него, как лицо профессора изменилось — он улыбнулся. — Что до плафонов, то они у вас всегда получались. Я вам в этом сам чуточку завидовал. Признаюсь, я удивился, когда вас пригласили во дворец Юсуповых. Там были мастера декоративной живописи Виги, Скотти, Медичи, Торричелли — и вдруг никому не известный Травин. По завершении работ я посмотрел росписи плафонов и понял, что Андрей Алексеевич Михайлов поступил правильно, выбрав вас. Потом был в квартире князя Орлова у Красного моста и там любовался вашим плафоном. У вас есть талант, но вы не умеете распоряжаться своими возможностями.
— Меня влечет скульптура, архитектура, — начал было Травин.
— Увлекайтесь! — перебил его восторженно Брюллов. — Но ради Бога, не надо стремиться достичь в этих видах искусства каких-то вершин. Продолжайте работать с исторической живописью. Извините, что отнял время.
Профессор развел руками. И снова в прощании его Алексей, как ни старался, не увидел снисходительности, лукавства.
«Что это я все плохое в людях ищу? Откуда у меня спесь на всех и вся?» — подумал он, отводя взгляд от Брюллова. Возможно, на том и закончилась бы самокритика, но речь профессора произвела на него впечатление, зацепила за живое, и он вдруг стал лихорадочно рассуждать.
«Надо не вопросы себе задавать, а прежде чем совершать поступки — анализировать, может, тогда и не было бы стольких ошибок и неприятностей, и недругов был бы куда меньше. Скоро шестьдесят лет, а никого друзей, кроме Ободовского, нет. Да и Платон не частый гость. Приходит, когда ему самому что-нибудь надо».
Вспомнилась великая княгиня Елена Павловна.
«Вот уж кто должен был обозлиться на весь мир. Четверых детей потерять, мужа! И не растерять благородства, милосердия, а умножить добрые дела свои. Более того — воодушевлять других, закалять их для борьбы с физическими, нравственными страданиями. По характеру великая княгиня своенравная, умная женщина. Она могла бы после всех перенесенных ею несчастий или впасть в прострацию, либо взбунтоваться. Чего же я тогда проявляю нетерпение ко всяким мелочам и, порой не разобравшись, как следует, огульно обвиняю людей?»
Из глубины сознания выплыл образ матери.
Однажды накануне дня Святой Троицы к нему в комнату зашла мама. Она была в легком летнем платье из батиста, купленном на деньги от удачного выполнения Травиным заказа. Алексей не помнил, когда видел ее после смерти отца такой нарядной, с ликующим выражением лица. Он даже залюбовался ею.
Настроение сразу изменилось, как только Алеша услышал от Агафьи Петровны просьбу — проводить ее в храм и постоять с ней всенощное бдение. Он удивился, почему вдруг мама не идет, как обычно, с соседкой. Когда же она сказала, что хотела пойти с ним, чтобы другие видели, какой красивый сын у нее вырос, то и вовсе заблажил. Дескать, буду я всякие твои прихоти исполнять. Ума, что ли, лишилась?
Он снова встретился с матерью за ужином. Говорили о разном. И ничто в ней не напоминало об обиде, нанесенной сыном.
Вспомнилось, как умирала мама. Алексея позвали проститься. Он зашел в комнату, увидел стоящих вдоль стены родственников и смутился. Ему казалось, подойди он к матери — и все взгляды будут обращены на него. Алексея непременно будут жалеть. Называть сиротой. Предрекать жалкое существование.