— Она, может быть, и простила, да я себе не могу простить этого, ты понимаешь? — вырвалось у Алексея Ивановича. Он подошел к О бодовскому, похлопал его по плечу. — Прости. Я последнее время совсем нервным стал. И о Елизавете думаю, и Татьяну жалко. Жена все видит и молчит.
— Ты делом займись, и хандра пройдет, — попытался улыбнуться Ободовский.
— Уже занялся. И дело, скажу тебе, серьезное. Если получится, то сразу и слава и богатство придут, — немного оживившись, сказал Травин.
Ободовский улыбнулся. Развел руками.
— Чего лыбишься? Опять думаешь, начну сказки рассказывать про свою родословную, — нахмурился Алексей Иванович. — Черта с два. Я тут такое… Такое нашел…
Алексей Иванович продолжал говорить, не замечая удивления на лице Ободовского. Спустя несколько минут его пламенная речь утихла, уступив место плавному рассуждению.
— …Я ведь прежде чем к опытам приступить, попытался научиться азам энкаустики. Это… как бы проще тебе объяснить — искусство выжигания — техника живописи, в которой связующим веществом красок является воск. Живопись исполняется красками в расплавленном виде. Я же занимался изучением одной разновидностью энкаустики — восковой темперой, отличающейся яркостью и сочностью красок. Ею и написаны многие раннехристианские иконы. Те самые, которые, как я тебе рассказывал, привез из Синая Порфирий Успенский. Древнегреческие художники писали по деревянным доскам, терракотовым плитам, по мрамору, слоновой кости, а также в настенных росписях по штукатурке. Связующим звеном всех минеральных красителей у них был воск. Чистый пчелиный воск долго варили в морской воде и таким образом отбеливали его. Затем в полученную пластичную и горячую массу добавляли смолу и мелко растертые пигменты. Такую пасту они накладывали на основу с помощью разогретых инструментов. Меня так увлекло учение, что я потерял счет времени. Особенно, когда на доске стали проступать живоподобные черты ангелов, которые вдруг стали объемными. Цвет их стал загадочным, словно мерцающим из глубины… Извини, увлекся. Я не об этом хотел тебе сказать, — Травин задумался, потер ладонью по лбу. — Главным в теперешней учебе было для меня не создавать картины, а реставрировать их, не повреждая основы — лаваксы. Создавать цельные образа я не научился. Да и задачи такой не ставил. Мне главное было — вникнуть в технические свойства, чтобы понять, в каких случаях при реставрации лавакса разрушается. Сколько перепробовал разных растворителей. Даже спирт применял в разных пропорциях. А все оказалось, как и любое гениальное, просто. — Травин встал, прошелся по комнате к заветному углу, где у него всегда размещались самые необходимые для работы предметы. Вернулся он со свертком в руке, где под тряпицей была спрятана старинная икона. — Нашел образ самый что ни есть древний — доске триста лет, — горделиво выпячивая грудь, сказал Алексей Иванович. Приложил палец к губам и, загадочно улыбаясь, продолжил: — Случайно разговорились с соседом. Старичок похвастал, что держит дома икону времен Ивана Калиты. Сам он из Старой Ладоги. Говорит, этой иконе молились витязи новгородские, когда вместе с войском Дмитрия Донского на Куликово поле шли. Здесь, конечно, не энкаустика, — погладил он по поверхности рукой, — но процесс укрепления красочного слоя выполнен в технике средневековой желтковой темперы. Тут и мел на льняном масле, рыбном клее, который готовили из жира осетра, белуги. Да что я тебе рассказываю? Все равно не поймешь. Ты ведь главного ждешь — результата. Он появился неожиданно. Я уже собирался было бросить пробы. По случаю праздника выпил. Икона на рабочем столе у меня лежала. Как получилось, сейчас и не помню — разлил я стакан самогона на образ, а увидела этакое дело моя жена Татьяна утром. Испугалась она, подумала, что ненароком сама опрокинула, ну и стала вытирать тряпкой самогон. Я как после нее посмотрел… О Боже! Там, где грязь была, доска свежестью сверкает, а сами лики святых нетронутыми остались.
— Так ты теперь самогоном будешь иконы отца Порфирия чистить? — тихо, боясь сбить с мысли друга, спросил Ободовский.
— Ишь чего взял — самогоном образа поливать. Грешно, батенька. Я его пить буду, а заместо самогона что-нибудь другое, похожее применять стану. И чего раньше в голову не мог взять, что прежде чем воск растопить, его до кипения доводили! А значит, никакой спиртовой раствор не страшен воску. Ведь температура самого спирта ниже 100 градусов!
— Постой, постой, — затревожился Платон Григорьевич. Он вскочил с табурета и опять заходил по комнате. — Что же получается? Ты изобрел способ очистки икон и теперь будешь этим и заниматься. Как же тогда твои юношеские мечты о громадных картинах? Как же твои планы по украшению Санкт-Петербурга необычными домами и скульптурами?
— Это ты зря, Платон, паникуешь, — ухмыльнулся Травин. — Очищение икон ни в коей мере не станет помехой в моей основной работе. Зато благодаря своему секрету я выйду их нищеты, заживу как следует. С полгода всего прошло, как я первую икону вычистил, дай еще полгода, когда ко мне и народ знатный, у кого есть старинные иконы, потянется. А там, глядишь, напишу прошение в Академию художеств на рассмотрение моего ценного открытия.
— Ты, Алексей Иванович, всегда был прыток. Едва мысль созреет, а ты уже результаты подсчитываешь, — покачал головой Ободовский, переходя, как и было в начале разговора, к тону назидательному. — В таком деле, как очистка икон, торопиться не следует. Мне кажется, ты зря забросил пробы. Надо испытывать новые и новые методы. Было бы так все просто, как у тебя получилось, неужели другие до того не додумались?
— Другие не могли. А я смог! — выпалил Травин. — У меня доказательство одно — очищенная икона. — Он снова потряс перед Платоном Григорьевичем старинным образом.
— Тогда бросай судиться с обманщиками. Сделай красивый жест и откажись публично от своих притязаний, — Ободовский остановился подле Травина, положил руку ему на плечо. — Ты и без нервных потрясений денег на иконах заработаешь куда больше.
— Да как ты… Ты, как… — он сбросил руку с плеча, вскочил и сам принялся ходить по комнате, на чем свет ругая друга.
Ободовский стоял, зажав уши руками. Внутренне он проклинал себя последними словами, что, зная принципиальность Алексея, мог вслух высказать каверзную мысль.
— Хорошо, хорошо. Согласен я, — попытался Платон Григорьевич успокоить его. — Давай-ка лучше сменим тему. А еще лучше… — он посмотрел на притихшего Алексея. — Съездим на Ново-Лазаревское кладбище. Я ведь Елизавету знал.
Уговаривать Травина не пришлось. Выйдя из дома, они наняли экипаж, а спустя минут сорок были в Александро-Невской лавре. Провожатого брать не стали. Алексей Иванович хоть и проплутал немного по кладбищу, но к могиле вышел самостоятельно.
— Вот она, благоверная Елизавета Ивановна, — высокопарно произнес Травин, вытирая с лица скатившуюся слезинку.
— Ты мне так и не сказал, что с ней произошло. При каких обстоятельствах? — тихо спросил Ободовский.
— Лиза пошла на самопожертвование. Пусть это будет слишком торжественно сказано, но иначе и не назовешь тот факт, когда больной человек в лютый мороз снимает платок с головы и обвязывает им ребенка, подвергая себя опасности. Сколько помню ее, Лиза всегда была такой, — проговорил Алексей Иванович, не отрывая взгляда от могилы.
— Извини за неудачное сравнение, но она и тебя без боя отдала Татьяне. Другая бы женщина продолжала бороться за любимого и еще ой, сколько нервов попортила. А Елизавета не стала рушить семью, — сказал твердо Ободовский.
— Ты прав. Я очень боялся, что она будет продолжать настаивать на разводе, — согласился Алексей Иванович.
— Боялся? — вскинул глаза Платон Григорьевич.
— Да ведь фрейлина. Думал, побывала в кругу избранных и изменилась, научилась всяким там выкрутасам, — смущенно насупился Травин.
— Нет, дорогой Алеша, ошибаешься. У человека либо есть это самопожертвование в крови, либо нет. Оно не бывает приобретенным. Оно от рождения, — несколько нервно отреагировал Ободовский.
— Согласен с тобой. Давай помолчим. А то разругаемся. На кладбище как-то неприлично ссориться, — улыбнулся Травин.
Алексей Иванович достал из кармана чистый платок. Подошел к памятнику и стал вытирать его лицевую сторону. Его примеру последовал и Платон Григорьевич. Друзья молча убрали с земли несколько сухих веток, перекрестились и, ни слова не говоря друг другу, направились к выходу.
Шагали посреди аллеи. Перед аркой на них вышли несколько человек, облаченных в черные сутаны. Процессию возглавлял рослый кряжистый священник. Из-под клобука выбивались длинные седые волосы. Седой была и его большая борода. Несмотря на возраст, шел он размашистой походкой, горделиво подняв вверх голову.
— Высокого сана святой отец, — бросил Ободовский.
— Не ниже архимандрита, — согласился Травин.
Они оказались напротив священника. К друзьям подбежали монахи. Это внесло сумятицы еще больше. Теперь перед их преосвященством было не двое, а пять человек. И между ними назревал конфликт.
— Пропустите граждан, — громким напевным голосом сказал святой отец и неторопливо отошел к обочине.
— Ваше преосвященство! Отец Порфирий! Да разве так можно? — обернулся к нему самый молодой из монахов.
— Нужно, — махнул он рукой. — Это мы с вами прогуливаемся. А люди с кладбища идут. Дело богоугодное творили. Пропустите их!
Монахи кучно отошли на обочину и бросились следом за святым отцом. Ободовский и Травин остались стоять под аркой, с изумлением глядя на удаляющуюся процессию.
— Ты слышал? — спросил Ободовский.
— Слышал, — кивнул головой Травин.
— Так это же Порфирий?
— Порфирий.
— Он тебе нужен?
— Да.
— Догоним?
— Ты что? — Травин тряхнул головой. — И чего ты скажешь? Это, дескать, я вас ваше преосвященство, пылью окатил на одной из улиц славного города Галича сорок с лишним лет тому назад. Неужто не помните Платона? Или я начну вспоминать, как Порфирий в юности в лапту гонял? Нет, дорогой. С ним надо специально встречаться. Для меня главное, что он вернулся в Санкт-Петербург.