Позже, приступив к деловой части встречи, они не раз отвлекались на воспоминания и с трудом возвращали разговор в нужное русло.
— Вот уж никогда бы не подумал, что спустя почти пятьдесят лет мне придется вновь просить помощи Травина, — покачал головой Успенский. — Вы и представить себе не можете, дорогой мой Алеша, как вы меня выручите, если очистите иконы, привезенные мною с Востока.
— Постараюсь, — скромно ответил Алексей Иванович. — Но у меня… он замялся, — у меня к вам тоже просьба будет.
— Я весь внимание, говорите, — Порфирий, словно ученик гимназии, сложил перед собой руки на столе.
— Хотел бы знать судьбу рисунка моего, — с расстановкой начал Травин. — Видите ли, сдается мне, дом когда-то принадлежал одному из моих родственников, а вот кому, я бы и хотел выяснить, узнав от вас. Известно мне, первые покупатели, для кого я рисовал дом, его не приобрели. Он достался кому-то другому. Вы, должно быть, знаете кому.
— Отчего же не помочь по старой дружбе, — улыбнулся Успенский. — Дай памяти, новым заказчиком на приобретение дома в Галиче была придворная дама Мария Петровна Травина. Я кое-что о ней знаю — Мария Петровна была покровительницей ученого и писателя Андрея Тимофеевича Болотова, преинтереснейшей, разносторонней личности. Но вас писатель, как я вижу, не интересует. Да и сама Травина тоже.
— Вы правы, ваше святейшество, — кивнул Алексей Иванович. — Я ищу в этом деле мужской след по линии Травиных.
— Если поможет моя догадка, то вам придется дополнительно проверять, — задумчиво сказал Успенский. — Я ведь из истории знал про одного Травина, игумена Серапиона. Так вот, его правнук или праправнук был родственником той самой Марии Петровны Травиной.
— Праправнук! — чуть было не крикнул Алексей Иванович.
— Ну, видите, вы и сами много знаете, — усмехнулся священник.
— Не много, — махнул рукой художник. — Мне один человек рассказывал о помещике Каширского уезда Федоре Игнатьевиче Травине, якобы приходившемся правнуком игумену Серапиону.
— Вот вместе и решили задачку, — тряхнул головой Порфирий. — А там, глядишь, дальше сами со своей родней разберетесь. Только не забредайте в дебри — не ищите покупателя дома через родственников игумена Серапиона. — он задумался, погладил бороду. — Хорошим делом занимаетесь, Алексей Иванович, хорошим. Ведь у нас только цари да вельможи из князей, графов, баронов за своими родословными следят. А что до простого народа, то я что-то и не припомню, кто бы таким делом занимался.
Слова благодарности, сказанные священником, прозвучали неожиданно и ударили больно. Травин сделал вздох и, едва не задохнувшись воздухом, закашлялся. От шеи к щекам пополз жар, опасаясь, что Порфирий увидит, как краснеют щеки, Алексей Иванович быстро закрылся ладонями.
Все это не ускользнуло от глаз Успенского. Но он по-своему понял стеснение собеседника. Улыбнулся, — да будет вам. Не подвиг и совершили. А за дело благое — спасибо. Россия наша всегда была сильная крепкими корнями. И помнить о них мы обязаны. Ну да что я… — махнул он рукой и направился к столу.
Когда же он вернулся, увидел Травина возле дверей. Художник стоял, опустив голову, тупо глядя себе под ноги.
— Вы куда, Алексей Иванович, засобирались, — удивленно заморгал он. — Или я сам чего напутал?
— Засобирался, — буркнул Травин, все еще не поднимая головы.
— Не припомню, чтобы об этом разговор был, — архимандрит пожал плечами.
— Стыдно стало, вот и хотел уйти, чтобы не срамиться боле, — художник поднял голову и печально посмотрел в глаза Порфирию.
Успенский заметил болезненную бледность на лице Травина. Глаза его, в первые минуты встречи блестящие искорками радости, внутренней жизненной энергии, вдруг стали тусклыми, бесцветными. Порфирий видел, как большой желвак ходил под скулой вверх и вниз, будто желая вырваться наружу. И сам Алексей сжался в комок, словно меньше ростом стал.
— Я ведь это самое… Я про дом спрашивал в Галиче…. Мне не родство надо было установить… Я хотел, чтобы они богатством поделились, — он говорил тяжело, делал большие паузы, словно обдумывая каждую фразу. Травин не находил покоя рукам: то он потирал ладони, то прикладывал их к лицу, то сжимал в кулаки. Однако успокоился, сложил руки на груди, и речь потекла его плавно, хотя не менее эмоционально. — Я забывать стал про свои юношеские мечты — отыскать клад воевод Травиных, как позвал меня к себе учитель местной гимназии. Он оказался из нашего рода. Павел Егорович Козлов всю свою жизнь устанавливал разветвленное древо Травиных. Особенно тщательно он проверял родство после игумена Серапиона. У Козлова был точный план поиска родственников, когда он поехал по трем адресам, где проживали Травины, а, вернувшись в столицу, скоропостижно скончался. До сих пор не верю, что его кто-то из родни мог отравить. Не так давно мои сомнения подтвердились. Его жена передала мне письмо одного из Травиных, от которого он домой отъезжал. Они поделились новостью о подвиге нашего предка. Предок тот с другим воеводой еще до Ермака Сибирь завоевывал. Стали бы они писать ему письмо, если бы в смерти виновны были?
Интересует меня по большей части весть, что в доме, который находился в Галиче, многие кирпичи были начинены золотыми монетам. Учитель гимназии, рассказывая мне об этом, ссылался на письма, якобы доставшиеся ему от бабушки, которая приходилась правнучкой Серапиону по его старшему сыну. И моих родных он нашел. Оказывается, отец мой, который все время матери твердил о богатстве, на самом деле приходился праправнуком Серапиона и даже в детские годы бывал в том доме и возможно, что-то слышал о богатстве, потому что жене все время обещал добыть много денег. В ту пору, когда мне все это стало известно, я бедствовал. Денег едва-едва на жизнь хватало и вдруг — на тебе клад. Вот голова и закружилась.
Честно признаюсь, меня всегда мучило чувство несправедливости. Ну как же еще? Кладом, который был завещан всем сыновьям поровну, мою семью, как и семью Козлова, обошли. Потому мы и решили вместе с ним искать справедливость. Я ведь все эти годы на вас надеялся, через вас хотел узнать адрес покупателя дома. Узнал. И что? Услышал от вас слова благодарности, дескать, молодец какой, о родословной своей обеспокоился, корни свои ищешь. Стыдно стало — не корни я искал, а адрес человека, чтобы деньги потребовать. Простите отче. Простите.
— И было чего расстраиваться, — выждав паузу, сказал тихо Успенский, внимательно глядя на Травина. — Дело житейское. Оно и решается на земле, а не на небесах. И в том, что вы хотите получить положенную долю богатства, нет ничего пагубного. Вы ведь свое хотите получить, по праву вам положенное?
— Но вы хвалили меня за поиск корней родословной, а я… — попытался высказаться Алексей Иванович.
— Правильно и делал, что хвалил, — перебил его архимандрит. — В поисках денег вы так или иначе поднимали из прошлого имена своих предков, их дела. Думаю, они теперь не будут забыты, через ваших сыновей и дочерей дойдут до внуков и правнуков ваших.
— Древо я показывал своим детям. Рассказывал о подвигах наших предков, но о кладе ничего не говорил, — твердо сказал Травин.
— Вот и хорошо, — Порфирий, погладил бороду. — Теперь слушайте меня, — он пошевелил губами и тихим голосом, словно боясь, что их кто-то услышит, произнес. — Теперь, когда мне известна истинная цель поиска, я займусь делом сам. У меня больше возможностей тихо, без скандалов выяснить, кто и куда вывез дом из Галича. Самому интересно стало, как распорядились кладом ваши родственники.
Алексей Иванович согласно кивал Порфирию. Голос священника, певучий, уверенный он готов был слушать и слушать до бесконечности.
Черные доски с едва видимыми непонятными изображениями на них испугали Травина. Страх невольно нагнетал и архимандрит. По предположениям отца Порфирия, это были энкаустические иконы абиссинского письма, писанные восковыми красками в самое отдаленное время. Как помнилось Алексею Ивановичу, в далекой древности иконы создавались при сильном нагревании доски солнечным жаром и в накладке на нее восковых красок по нарезным и нагретым очеркам.
Пытаясь научиться энкаустическому способу письма, Травин не прошел и половину пути, посчитав, что для понимания процесса достаточно знаний. Сейчас, рассматривая иконы, он ругал себя за поспешность. А тут еще священник предположил: среди икон есть работы наиболее позднего времени — нубийских живописцев.
— Я доверяю, Алексей Иванович, — сказал Порфирий, после того как они завершили осмотр икон. — Но для начала, чтобы мне чувствовалось спокойнее, очистите, пожалуйста, хотя бы одну здесь, при мне, в келье. Вот ту, — он показал рукой на большую доску.
«Травин из пузырька налил на вышеописанную синайскую икону мою какую-то изобретенную им жидкость, которая не издавала никакого запаха, дал ей постоять тут несколько минут и потом острым лезвием начал чистить ручку Пресвятой Девы. Смотрю и вижу: копоть с лаком очищается; верхний слой краски показывается; колорит иконы обнаруживается; ручка белеет; царапин на ней от лезвия не остается. Такой опыт усилил мое доверие к г. Травину; и я отдал ему, на первый раз, четыре иконы», — так написал архимандрит Успенский спустя три года в журнале «Духовная беседа», но сейчас он сидел рядом с Алексеем Ивановичем, боясь шелохнуться. Изображение долго не проявлялось, и Порфирию казалось, оно вообще не появиться, потому, как художник соскреб его лезвием.
Рука Пресвятой Девы появилась неожиданно, словно кто-то отдернул завесу и обнажил ее. Порфирий вздрогнул. Ему показалось, что на руке нет мизинца. Тогда он, волнуясь, напрягая зрение, начал пересчитывать пальцы. Для уверенности даже вытянул к картине руку, но, поймав удивленный взгляд Травина, убрал ее.
— Пять, — прошептал Порфирий сухими губами.
— О чем вы, ваше преосвященство? — не отрывая взгляда от иконы, спросил Алексей Иванович.
— Мне показалось, что на руке Девы исчез палец, — улыбнулся священник.