— Я согласен. Я сделаю плакаты, — с трудом выдавил он из себя. — Но прошу тебя, Катя, пусть это будет в последний раз.
Девушка улыбнулась.
Высказав опасения архимандриту Успенскому об опасности привлечения к реставрации икон и картин Казанского собора людей, не владеющих достаточными навыками реставрации, Травин и не предполагал, как он был близок к истине. Кто бы мог подумать тогда, что с письма Казанского соборного протоиерея Григория Дебольского начнется история, которая впоследствии перессорит Императорскую Академию художеств и Священный Синод.
«В Совет Санкт-Петербургской Академии художеств от Казанского соборного протоиерея Григория Дебольского.
Великие творения подвергаются порче. Художники, посещавшие собор, заявили, если оставить изображения без исправлений, то некоторые совсем пропадут, поэтому разумно будет обновить образы.
В настоящем году 15 дня сентября совершится пятидесятилетие Казанского собора, со времени его освящения в 1811 году 5 сентября. При сем имею честь представить в Совет Академии художеств на благоусмотрение две сметы по исправлению образов Казанского собора — одну, составленную в 1856 году, другую — в настоящем 1861 году.
1861 год, 3 мая, № 78».
В Академии художеств на письмо протоиерея Дебольского ответили быстро. 12 мая в Казанский собор был отправлен ответ:
«Высокопреосвященный Владыка, Милостивый Государь и Архипастырь!
Сметы едва ли будут достаточны для выполнения предполагаемой работы».
Еще одно письмо в Академию художеств на имя вице-президента Григория Григорьевича Гагарина пришло от митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского Исидора.
«Ваше Сиятельство, Милостивый Государь!
Касательно возобновления некоторых святых икон в К азанском соборе мною поручено Соборному протоиерею Григорию Дебольскому пригласить опытного художника для проверки написанных смет на месте».
На следующий день, 22 мая 1861 года, из Академии художеств ушло письмо вице-президента Академии художеств князя Григория Григорьевича Гагарина художнику-реставратору Петру Соколову, возглавившему после смерти Федора Табунцова реставрационную мастерскую Эрмитажа:
«Получив уведомление Высокопреосвященства Митрополита Исидора от 17 мая 1861 года, я предлагаю Вам встречу к протоиерею Григорию Дебольскому для осмотра икон по проверке сметы на исправление их».
Переписка между Академией художеств, протоиереем Григорием Дебольским и митрополитом Новгородским и Санкт-Петербургским Исидором касалась исключительно согласований по определению сроков работ, количеству участников составления сметы, решения других сопутствующих вопросов без разногласий. Однако очередное письмо митрополита Исидора вице-президенту Академии художеств Гагарину вызвало удивление.
«Ваше Сиятельство уведомлено, — писал владыка, — что протоиерей Григорий Дебольский пригласил еще Гавриила Яковлева, известного духовному начальству по занятиям его в Санкт-Петербургском Воскресенском женском монастыре, который нашел сумму сметы увеличенную и по его соображениям достаточно было на исправление образов около 2000 рублей».
На письмо владыки тут же откликнулся реставратор Петр Соколов:
«Вследствие отношения Новгородского и Санкт-Петербургского митрополита Исидора в Совет Академии художеств реставратор Соколов имеет честь объяснить — надо на реставрацию 2200 рублей серебром. За означенную работу можно и 1750 рублей и исполнить соответственно».
Ответа от Исидора не последовало. Замолчал и Григорий Дебольский.
Порфирий ходил по келье, заложив руки за спину, не обращая внимания на Алексея Ивановича, застывшего на входе возле массивной дубовой двери. Травин и сам был не рад новости, которую принес архимандриту: протоиерей Григорий Дебольский известил Академию художеств о начале ремонтных работ в соборе, которые не позволяли заняться реставрацией икон.
— Что замер аки баран перед жертвенным огнем? — сердито бросил Порфирий, остановившись напротив Алексея Ивановича. Взял его за руку и провел вглубь кельи, к столу, заваленному книгами. По дороге что-то бубнил себе под нос, словно репетируя выступление. Когда же усадил гостя, высказался:
— Меня не ремонт купола страшит. Ремонтировать когда-то тоже надо. Боюсь я, кабы под шумок не пришли в К азанский собор алчные люди и с помощью Дебольского не получили бы деньги, которые по усеченной смете таки выделят. И не думай, — махнул он рукой, не давая Травину возразить. — У меня нет даже малейшего сомнения в порядочности Григория Дебольского, а тем более митрополита Исидора. Оба честные, хоть и своенравные.
— А вдруг?.. — попытался вставить Алексей Иванович.
— Исидор опрометчиво поступать никогда не станет. Этот иерарх безупречной строгой жизни. Отличается личным благочестием, — неторопливо начал Успенский. — Нет у И сидора самостоятельных воззрений на дела церковные. Во всем подражает московскому митрополиту Филарету. Держится недоступно, величаво, а порой и грубо. Что же до Дебольского, то по призванию своему он педагог. До принятия сана преподавал немецкий язык и всеобщую историю в Тверской духовной семинарии, в последующие годы Закон Божий в Александровском сиротском доме, коммерческом училище, Инженерном училище морского ведомства и Царскосельском училище девиц духовного звания. Человек вовсе далекий от хозяйственных дел. Все больше по наукам, как, впрочем, и я.
— Выходит, ждать будем? — качнулся вперед всем телом Травин.
— Какое там ждать! Спешить надо. Опережать других, — возмутился Успенский. — Сейчас же поезжай домой, бери бумагу, перо и садись за письма профессорам Академии. Пойдешь с письмами к ним, и каждому будешь показывать образ Божией матери с младенцем наполовину тобой очищенный, чтобы видели они, какой была икона, и какой стала.
— Что вы, ваше преосвященство! Надо еще с мыслями собраться, — возразил Травин.
— Мысли всегда должны быть собраны, — нахмурился Порфирий.
Попрощавшись с Травиным, отец Порфирий достал с верхнего ящика стола дневник, к которому по возвращении в Россию обращался редко. Разговор с художником об образах и картинах, подвергавшихся порче в Казанском соборе, задел его легкоранимое сердце. При Алексее он не подал виду. Теперь же, оставшись один, он снова думал о давно наболевшем, взывающем к справедливости попирании правды и неспешно выводил на бумаге слова откровения, давно уже обдуманные им:
«Антоний, Илиодор, Гедеон, вы, члены Синода, и вы, графы и превосходительные чины канцелярии, и вы не боги, ибо нет в вас правды, милости и провидения. Долой с пьедестала! Ах! Эти мраморные статуи вооружены крепко. Не могу я расшибить и испепелить их. Это камни, но не те, от которых Бог может воздвигнуть себе чад».
На Невском проспекте пролетку, на которой ехал Травин, остановили жандармы, посоветовав изменить маршрут. Возле Владимирской церкви — опять заслон жандармов, а за их спинами гудящая разноцветная толпа.
Там и тут, где громко, где тихо, слышались реплики прохожих, из чего Алексей Иванович узнавал — на Невском проспекте и здесь митингуют студенты. Рассчитавшись с возницей, он попытался проникнуть на площадь, но вынужден был обходить ее дворами.
Большая толпа молодых людей с голубыми воротниками и такими же околышками на фуражках поворачивала на Колокольную улицу. Среди студентов видны были партикулярные платья, офицерские мундиры и форма медицинских студентов. Они толпились возле одного из домов и громко кричали.
В хаосе криков отдельных голосов не разобрать, но жесты, махание платками, палками, шляпами свидетельствовали об исступлении, в каком находились молодые люди. Слышались выкрики:
— Господа, без скандала!
Давка усиливалась. Алексей Иванович взобрался на парапет ограды, окружающей Владимирскую церковь. Отсюда он увидел, как из дома выходит господин и разговаривает со студентами. Вот он машет рукой, и толпа в окружении жандармов направляется к Невскому проспекту.
Путь Травину к дому освободился, но он, сам не понимая почему, последовал за толпой, всматриваясь в лица митингующих. Когда стоял на парапете, показалось, что кто-то его окрикнул. Голос показался знакомый.
— Иван? — болезненно подумал он и почувствовал, как с бешеной скоростью заколотилось сердце.
Только теперь он понял, что с первой минуты, как увидел студентов, думал о сыне.
— Алексей Иванович! И вы с нами! — раздался подле него звонкий женский голос.
— Катерина? — увидев знакомую своего сына, Травин отшатнулся от нее, но сразу был подхвачен под руку.
— Алексей Иванович, дорогой! Вы понимаете, что здесь происходит! Мы наконец-то вытащили попечителя нашего университета из дома, и он согласился идти с нами на переговоры, — горячо дыша, продолжала Катя.
— Иван где? — спросил громко Травин, все еще не воспринимая происходящее, но остро чувствуя опасность для сына.
— Он здесь, где-то в первых рядах, — радостно прокричала она.
— Где? — он повертел головой и тут же сник.
Алексею Ивановичу вдруг вспомнился день, когда после посещения его квартиры отцом Порфирием он попытался поговорить о будущем с сыном и его девушкой. Тогда Травин не обратил внимания на многословные речи Ивана, тот все превращал в шутку. Сейчас Алексей Иванович отчетливо понял: слова о ведущей роли студенчества в борьбе за права человека Катя произнесла вполне серьезно. Иван не возразил ей. Когда Катя говорила, он восторженно смотрел на нее.
«Это она во всем виновата», — подумал с ненавистью Алексей Иванович и попытался освободиться от руки Катерины.
— Куда вы? — удивилась девушка. — Самое интересное впереди. Мы идем в университет, куда приедут городские власти. Такого пропустить никак нельзя! Если Ваня узнает, что вы были здесь и ушли — обидится.
Травина вместе с Катериной пропустили через швейцарскую университета. Много народа осталось на улице. Из окна были видны кареты, дрожки, с которых выходили все новые люди. Прибыл оберполицейский Паткуль. Следом за ним генерал-губернатор Игнатьев. Вошли какое-то важные господа и уселись отдельно от представителей власти.