Катерина прошептала: «Это депутаты Михаэлис, Ген и Стефанович».
Генерал-губернатор обратился с речью. Он выразил сочувствие юношеству вообще, но в то же время — твердую решимость препятствовать всякому со стороны студентов беспорядку вне стен университета. Затем потребовал, чтобы студенты разошлись, но попечитель объявил о намерении наскоро собранной им комиссии выслушать депутатов. Тогда Игнатьев согласился подождать и вышел в другие комнаты.
Катерина и Травин сидели в зале совета и слушали, как депутат Михаэлис излагал требования от имени студентов. Алексей Иванович начинал понимать, о чем говорил это молодой чернявый и верткий мужчина. Что-то о позволении студентам пользоваться университетской библиотекой во время закрытия университета. Еще про то, чтобы были отменены правила, которым студенты подчиняются по матрикулам.
Председатель собрания, он же попечитель, объявил, дескать, правила не могут быть отменены; студенты, напротив, должны обязаться честным словом исполнять правила матрикула, и в таком только случае им позволено будет вступить в университет. Если же они не хотят обязаться, то могут оставить университет: это совершенно зависит от их воли. Это род договора, который университет заключает со студентом.
— Дать честное слово они дадут, а исполнять не будут, — бросил реплику Михаэлис.
По залу прокатился гул одобрений.
— Что я слышу из уст молодого человека? Чему он учит студентов! Честным словом нельзя пренебрегать, — сказал профессор Александр Никитенко.
— Что же, тогда мы должны дать его по принуждению, — отвечал депутат.
Со стороны президиума, где находились преподаватели, послышались слова возмущения. Появился генерал-губернатор и предложил всем разойтись.
Все время, пока Травин находился в зале, он искал среди присутствующих сына. Когда студенты после очередного предупреждения генерал-губернатора начали расходиться, он с измученной улыбкой посмотрел на К атерину. Она будто прочитала его мысли и поспешно ответила:
— Иван не пошел на собрание.
Катя куда-то пропала, когда они выходили из зала. Травин еще недолго потоптался у входа в здание, поймал возницу и направился к дому.
Ивана он застал в мастерской. Сын сидел перед мольбертом, на котором был закреплен портрет Катерины. Он что-то напевал про себя, раскачиваясь на стуле, и не услышал, как в помещение зашел отец.
— Песенки поешь? — с ехидством спросил Травин.
Иван дернулся всем телом и застыл. Медленно поднял голову и тоскливо посмотрел на отца.
«И так тошно и ты еще тут», — вопрошали его глаза.
Алексей Иванович в нерешительности повел плечом. Ему не терпелось поговорить с сыном. И в университете, и в повозке по дороге домой он нервничал, кипел, придумывая разные козни для Ивана. Попадись он ему по дороге — побил бы в горячке. А тут — увидел, и проснулось в нем отцовское, родное, мало кому другому понятное чувство, когда вместо стремления наказать сына вдруг приходит жалость к нему.
За бешеным темпом работы он и не заметил, как его первенец Ваня вдруг вырос и стал мужчиной. Редкие дни можно пересчитать, когда он находился рядом с ним, помогал делать уроки. Да и мастерству своему Травин не обучал, хотя видел Ванины рисунки и понимал: у парня есть талант. Считал — рано. Пусть, мол, подрастет. Он и сейчас оставался для него мальчишкой-гимназистом, который как-то придя домой, по-взрослому сказал отцу: «Я скоро выучусь и буду помогать тебе».
— Мы поссорились с Катей, — сказал он тихо.
— Я видел ее, она ничего мне не говорила, — покачал головой отец.
— Она виду не покажет — гордая, — произнес он чуть возвышенно, но тут, будто кто его толкнул, резко поднялся, стал ходить по мастерской и чуть ли не выкрикивать отдельные фразы: — Я испугался идти со всеми вместе в университет. Говорили — будут аресты. Катя требовала, чтобы я был со всеми. Она назвала меня трусом. Папаша! Разве я трус? Я помогал ей — рисовал плакаты, лозунги. Ей этого теперь мало. Она хочет, чтобы я возглавил движение студентов университета. Она требует…
— Постой, постой, — Травин поймал сына за руку, притянул к себе. — Как это ты говоришь «она хочет», «она требует». Да кто она такая, чтобы командовать тобой? А ты? Ты мужчина или нет?
— Но я люблю ее, — попытался отстраниться от отца Иван.
— Любить не значит со всем соглашаться. Надо свое мнение иметь. Женщинам не нравятся послушные мужики, запомни. Женщины любят силу, — резко и громко высказался отец. — А теперь выслушай меня, — он надавил Ивану на плечо, усаживая его на стул. — Все ваши выступления, митинги ни к чему не приведут. Император уже сделал шаг навстречу народу. Пусть шаг небольшой, но сделал. Вас не поддержат крестьяне, да и рабочие тоже не поддержат. Что вы сможете сделать против жандармов, против армии? Я знаю даже, чем это закончится. Несколько человек арестуют, а остальные утихомирятся. И ты хочешь быть среди тех, кто пойдет на заклание? Не пущу!
Вернувшись из мастерской в квартиру, Алексей Иванович сказал жене:
— Прошу тебя, если к Ивану придет Катерина, не пускай ее.
— Они поссорились? — спросила Татьяна, с мольбою глядя на мужа.
— Так решил я, — ответил грубо Травин.
Ночью в Санкт-Петербурге арестовали студентов.
Толпа молодых людей — человек шестьсот — собралась на университетский двор. Об этом было дано знать генерал-губернатору. По его распоряжению выдвинулся батальон Финляндского полка, который составил каре на улице против университетских ворот. Приехал сам Игнатьев. Навстречу ему вышли шестеро студентов. Среди них был Иван Травин. Он заявил о желании направиться в качестве депутатов к министру — просить за своих арестованных товарищей.
Об этом Алексею Ивановичу рассказал околоточный надзиратель Валерьян Егорович. Он же успокоил потрясенного новостью отца: сын его не арестован и состоит в переговорщиках. Еще сказал, благодаря Ивану удалось избежать серьезных столкновений студентов с полицией.
Весь сентябрь продолжались волнения. Они не были так многочисленны, как первые, зато жандармы теперь находились постоянно возле университета. Сюда, как на работу, каждый день ходил Травин, стараясь хоть что-то узнать о сыне. Говорили разное: одни — будто он задержан и находится в Петропавловской крепости, другие — лежит в лазарете, а третьи просто пожимали плечами.
Иван вернулся домой через две недели рано утром, когда в квартире все еще спали. Алексею Ивановичу со сна показалось, что к ним пришел посторонний человек. Он пощипал себя за руку, протер глаза и, убедившись, наконец, что перед ним стоит родной сын, позвал его:
— Что, как чужой у двери выставился? Проходи. Садись.
Иван и на самом деле изменился. На нем не было визитки, в которой он ушел 27 сентября из дома. Вместо пиджака на плечи поверх рубашки была наброшена суконная куртка. Не оказалось на сыне и брюк. Их он, по всей видимости, поменял на шаровары, снятые с гигантского роста мужчины. Исчезли и туфли. Иван был одет в сапоги, явно не его размера.
Сын осунулся. Щетина клочьями торчала с подбородка и некогда румяных щек. Алексей Иванович, осматривая Ивана, находя в нем перемены, боялся заглянуть в глаза. Когда же он поднял на сына взгляд, его болезненное состояние, его душевные муки, переживания, разом отринулись — перед ним стоял все тот же уверенный в себе Иван.
— Мы проиграли, но мы победили, — сказал он хрипло и словно подкошенный сел на стул.
— Ты был там? — Травин побоялся назвать вслух Петропавловскую крепость.
— Там, — тихо сказал Иван, повел плечами, словно готовясь к бою, и уже уверенно продолжил: — Я с малых лет видел, как ты бьешься за справедливость, ходишь по судам, пишешь письма к людям, представляющим власть в стране. Ты много работаешь и хорошо работаешь, я это видел. Но мы не живем лучше. Живут лучше другие, которые обманывают тебя, которые не боятся судов и твоих писем. Извини, но я без твоего спросу читал ответы на твои прошения. Они издевались над тобой, чувствуя свое превосходство. Больше всего меня возмутили письма из Академии художеств. Я не думал, что люди искусства — профессора, академики — могут уподобляться обычным лавочникам. И если я выступил против власти, несправедливости, то я пошел против нее не только за себя, за студентов, но и за тебя и таких, как ты.
— Против силы должна быть сила. А что эти ваши выступления? Один пшик, — покачал головой Алексей Иванович, с горечью понимая правоту размышлений сына.
— Вы говорите, а сами своим словам не верите, папаша, — попытался подняться со стула Иван, но, скривив лицо от боли, опустился снова. — Неправильно говорите, наши выступления уже имеют результаты. К нашим требованиям прислушались. Я участвовал в переговорах и видел, чувствовал — они уже боятся нас.
— А теперь… — он хотел поинтересоваться у сына, что будет у него с учебой. Не выгонят ли его из университета, но в разговор вмешалась жена, все это время наблюдавшая за ним и мужем.
— Ты сначала сына дай покормить, а потом пытай, — со стоном выкрикнула она.
Не сказав больше ни слова, Татьяна бросилась на кухню. Скоро оттуда послышался грохот посуды, а спустя еще несколько минут от стола, стоявшего посреди комнаты, потянулись ароматные запахи борща.
Глава восьмая. С одобрения императора
Обед в семье Травиных подходил к концу. Младшая Катерина допивала чай вприкуску с пряником, не отрывая взгляда от блюдца. Авдотья, смахнув в ладошку со скатерти хлебные крошки и бросив их в рот, с нетерпением посматривала на сестру, понимая, что из-за нее она не может покинуть стол и заняться вязанием. Петр, он закончил обедать первым, положив нога на ногу, смотрел в окно, следя за падающими снежинками. И только Иван, так и не прикоснувшись ни к борщу, ни к картошке, хмуро глядел перед собой.
Алексей Иванович остановил взгляд на жене. Вот она подобрала кусочки хлеба, выпавшие из плетеной корзинки, и сложила обратно. Погладила по голове Авдотью и что-то прошептала ей на ухо. Взгляд ее наткнулся на Ивана,