и Татьяна помрачнела. Плотно сжались ее пухлые губы, образовав тонкую полоску рта, напряглись щеки, скрыв сотни мелких морщинок.
Травин сегодня специально задержался дома. Дети давно выросли и понимали, в каком бедственном положении находится семья. Они не имели, как прежде, на выходной и праздник своих монет для покупки сладостей. Новая одежда и обувь не покупалась: часто сами девочки штопали свои платья и штаны братьев, туфли же отдавались сапожнику, который накладывая очередные заплатки, горестно вздыхал о нелегкой судьбе соседей.
Нужда стала ощущаться, как Травины в прошлом году продали за долги магазин москательных товаров. Перед сделкой он пришел в лавку рано утром и долго ходил по небольшому помещению, трогая товары, лежавшие на полках, стулья, счеты, листал книгу прихода и расхода. В двери заглядывали покупатели. Он, виновато улыбаясь, объяснял им: магазин скоро откроется, они смогут получить товар от другого хозяина. Когда самые любопытные начинали допытываться, дескать, почему у другого хозяина, он беспомощно разводил руками и говорил: «Такова Божья воля».
«Им так не скажешь», — подумал Алексей Иванович, вглядываясь в лица притихших детей.
Прежде чем решиться на откровенный разговор с детьми, он многое передумал. Травин умел писать слезные письма в Академию художеств. Он мог унизительно просить поддержки у профессоров. В семье Алексей Иванович, даже в самые трудные времена, держался молодцом, бравировал, приукрашивая свое положение в обществе.
— Дети мои, — наконец промолвил Травин и перевел взгляд на жену, пытаясь найти у нее поддержку.
Татьяна сидела, опустив глаза. Ее прямое худенькое тело застыло в ожидании. Руки, положенные, словно плети, на стол, едва-едва перебирали кончики пальцев. Не дождавшись, пока жена посмотрит на него, одобрительно кивнет или скажет что-то ободряющее, Алексей Иванович продолжил:
— Вы уже взрослые и должны понимать: ваш папаша состарился и не может, как прежде, работать, обеспечивая один благоденствие всей семьи. Нет-нет! — воскликнул он, замечая настороженные взгляды Авдотьи и Екатерины. — Я вовсе не хотел сказать, что отказываюсь дальше работать. Я буду как и прежде прилагать усилия для исполнения своих обязанностей. И, возможно, очень скоро получу выгодный заказ, на исполнение которого возьму с собой Ивана и Петра. Но прежде чем это произойдет, нам надо на что-то жить. Как облегчить ситуацию, где отыскать дополнительные средства — вот об этом я и хотел сейчас с вами поговорить.
Став художником, после завершения учебы в Академии художеств я получил личное почетное гражданство, дающее мне право на свободное передвижение, освобождение от телесных наказаний, принудительных работ, рекрутской повинности, подушного налога и других утеснений. Получив звание назначенного в академики, теперь на ближайшем рассмотрении моего прошения буду принят в академики. Это даст вам право самостоятельно по праву наследия стать почетными гражданами. Как видите, будущее у вас хорошее.
Являясь детьми почетного гражданина, вы и сейчас можете пользоваться всеми привилегиями, данными мне. А посему найти работу для вас не представляет сложностей. Это относится ко всем без исключения. И не говорите мне, что лет вам мало. Я в ваши годы деньги зарабатывал и матери помогал.
Петр! Ты завтра утром пойдешь со мной на Лиговку, — он посмотрел худенького мальчишку с курчавыми черными волосами. — Там у меня есть знакомый Авксентий Игнатьевич Копейкин, брат Ивана Игнатьевича Копейкина, открывшего в Санкт-Петербурге еще в начале сороковых годов пуговичную фабрику. Сначала побудешь в учениках, а затем и самостоятельно станешь работать. Дело нехитрое — пуговицы. Понравится — научишься делать гербы, знаки отличия для гвардии, флотских и армейских частей, полиции, учащихся, студентов.
Что до Авдотьи, — он задумался, опять посмотрел на жену, сидящую с безразличным видом, и продолжил. — Ей на правах старшей завтра вести за собой к Ольге Бульбенковой сестру Катерину. Записку я к О льге Николаевне дам. В записку впишу адрес. Это недалеко отсюда — в центре. Может и сами видели вывеску «Г-жа Ольга».
Будете учиться шить одежду у лучших мастериц столицы. Бульбенкова исполняет заказы царской семьи и высшей знати. Профессия швеи для девушки всегда в жизни пригодится. Смотрите, не подведите отца!
Иван же, коль до конца учебного года он от занятий в университете освобожден, может поработать у архимандрита Успенского. Пойдешь, Иван?
Иван, внимательно слушавший отца, чуть не выпрыгнул со стула.
— Пойду, — радостно отозвался он.
Татьяна вздрогнула, повела плечами, улыбнулась. Повеселели и лица других детей. Сидевшие до этого серьезные, они вдруг преобразились и стали о чем-то шептаться меж собой, то и дело поглядывая на Ивана. Алексей Иванович вдруг понял: для них сейчас намного важнее был не разговор о занятости каждого, а судьба старшего брата.
Почувствовав на себе внимание всей семьи, Иван смутился и покраснел. Мотнув головой, он поднялся и, глянув на отца, сказал:
— Папаня! Я в мастерскую пойду. Давно за мольбертом не сидел. Коль к архимандриту Успенскому идти, надо позаниматься.
Не дождав ответа, он быстрой походкой направился к двери.
Травин заметил, как, улыбаясь, вслед ему смотрела Татьяна. И ему было радостно на душе. И мысли о нехватке денег, будоражившие мозг, ненадолго забылись.
По обеим сторонам от дилижанса вставали заснеженные дома. Три дня в Санкт-Петербурге непрерывно шел снег. Он лежал на крышах большими мохнатыми шапками, свисал над тротуарами, громоздился на подоконниках. Ветви деревьев и кустарников, одетые в пышную белую бахрому, устало висели под его тяжестью. Сквозь корявые сучья мелькало серое небо, на котором то там, то здесь начинали появляться черные полосы облаков, предвещавшие снегопад. Белое царство сверкало в едва пробивающихся бледных лучах солнца желтыми, голубыми, розовыми огоньками, маня к себе и ослепляя.
Повозку, в которой ехал Травин, обогнали несколько троек веселящихся компаний. Ими управляли кучеры, одетые в русские кафтаны, шапки с павлиньими перьями. На лошадях — сбруи с серебряными наборами и бубенцы.
Алексей Иванович невольно залюбовался промчавшимся экипажем. Привлекли его внимание сани с высокой спинкой, расписанные цветами и петушками в сказочном русском стиле. Он где-то видел их, но не мог вспомнить. Голова была забита совсем другими мыслями.
Старшего сына несколько раз вызывали на допросы, но не арестовали. Спустя месяц после выхода из Петропавловской крепости пригласили в университет и объявили об исключении. Никого не судили, но пятерых студентов, зачинщиков беспорядков, выслали из Санкт-Петербурга. Всего было исключено 32 студента с правом держать выпускные экзамены.
— Вот и сбылась ваша мечта, папаша, — сказал Иван после того, как объявил об исключении. — Теперь уж точно в художники пойду учиться.
Алексей Иванович не увидел в глазах сына задора, хотя тот и пытался бравировать, мол, что бы ни делалось — все к лучшему. Травин попытался узнать, когда сын намерен пойти в Академию художеств, но так и не получил конкретного ответа. Иван вдруг заговорил о том, что, возможно, после сдачи экзаменов его восстановят в университете.
«В художники он пойдет, — насмешливо думал Алексей Иванович, закрывая глаза от слепившего снега. — А сам все в университете трется. Ох, не накликал бы новых напастей! — едва затихла эта тревога, как выступила новая. — Про Катерину молчит. Неужто отстала? Хотя поверить трудно. Портрет ее так и стоит в мастерской, да и сам Иван при упоминании о ней глаза отводит — видать, что-то скрывает».
Повозка миновала здание университета. Впереди показался купол Академии художеств. Он скользнул по нему взглядом и отвернулся к Неве. На расчищенных от снега площадках возле правого и левого берегов кружилась на коньках молодежь. Посередине Невы, ближе к ее устью, зрелище еще заразительнее — на северных оленях мчались самоеды-возницы, одетые в оленьи шкуры кверху мехом.
Его внимание привлекло черное пятно, передвигающееся с левого берега реки. Сосредоточившись, Алексей Иванович распознал человека, бегущего на коньках и толкающего перед собой примитивно сколоченные двухместные дрожки с пассажирами. Он вспомнил — это был своеобразный рикша. Рикши обычно работали от хозяина, часто от арендатора лодочных перевозов, переключившихся на зиму на новое доходное дело.
«Он знает, за что толкает сани, а я уже какой месяц ни одного отзыва не могу получить на мое изобретение, хотя на словах все одобряют», — усмехнулся Травин, выбираясь из дилижанса и прижимая к телу завернутый в рогожу образ Божией Матери.
Алексей Иванович ранее встречался с ректором по исторической части Федором Антоновичем Бруни, показывал образ ректору по архитектурной части Константину Андреевичу Тону, был у профессора религиозной и исторической живописи Алексея Тарасовича Маркова. Сегодня назначена встреча с профессором религиозной, исторической и портретной живописи Петром Васильевичем Басиным.
С Басиным он связывал надежду — после написания профессором рекомендательного письма напишут их и другие. Петр Васильевич обладал авторитетом в кругу преподавателей. С Травиным его роднила тяга к романтической стилистике произведений. Оба стремились передавать состояние света в определенное время суток и время года, освещение и цветовые ощущения.
Они не виделись больше года. Когда Травин зашел в кабинет профессора и увидел Басина, поднимающегося ему навстречу, ему вдруг показалось, тот вырос за год и пополнел. Петр Васильевич обладал высоким ростом, широкими плечами, но в отличие от других людей такой комплекции был подвижен.
Быстро поднявшись с кресла, он легкой походкой подошел к Травину, взял за руку и проводил до стола. Алексей Иванович достал сверток, но профессор отстранил его и сам стал снимать рогожу. Положив перед собой образ, Петр Васильевич долго смотрел, приближаясь к иконе, отстраняясь от нее.