Оказавшись в Большой ротонде, Михайлов замер, напряженно вглядываясь в купол.
— Что здесь делает Антон Карлович Виги? — удивленно бросил он Травину, который неотрывно следил за пожилым мастером.
— Помогает мне, — улыбнулся Алексей.
Первая мысль, мелькнувшая в голове у Андрея Алексеевича, была пожурить живописцев и отправить Виги к себе в зал, где он так и не мог приступить к исполнению плафона по собственному рисунку «Триумф Геракла». Однако, присмотревшись к куполу, увидев, с каким старанием художник исправляет фигурку амура, он задумался и стал еще внимательнее следить за действиями итальянца.
«Об этом недостатке я и хотел сказать Травину. Выходит, Виги меня опередил», — поймал себя на мысли архитектор, как только художник завершил сюжет.
— Антонио давно предлагал мне помощь, — словно подслушав Михайлова, тихо сказал Алексей, ожидавший решения архитектора. — Как я пришел во дворец, он говорил, мол, одному с плафонами, если они не на холсте, работать почти невозможно. Сколько месяцев я как цирковой акробат прыгал вверх, вниз, но так и не увидел своих ошибок. Виги их сразу заметил.
— Признаться, я хотел сразу предложить вам вместе работать, — согласился Михайлов. — Но потом вспомнил, как вы ревностно защищали рисунок, и передумал. Пьетро Скотти и Барнаба Медичи, они почти всегда вдвоем, как, например, здесь, при росписи плафона с танцующими нимфами, или втроем с Фридолино Торичелли, как раньше при росписях помещений Адмиралтейства, а еще ранее в Казанском соборе.
— Виги работает один. Я буду помехой ему, — нахмурился Травин.
— Надо попробовать, — задумчиво произнес Андрей Алексеевич. — Вам скоро возраст Христа, тридцать три года, Антону Карловичу на следующий год семьдесят. Мне кажется, такое соединение мудрости и молодой энергии пойдет на пользу общему делу. Погодите, — завидев спускающегося итальянца, он поднял руку, — сейчас мы у него самого спросим.
— Вижу, осуждаете, — улыбнулся Виги, собрав на щеках сотни мелких морщинок.
— Обсуждаем, — поправил его Михайлов.
— Интересно знать, — он вытянул шею.
— Мне тоже интересно знать, — продолжал Андрей Алексеевич, — что вы думаете, если я предложу вам в дальнейшем работать совместно с Травиным?
Антон Карлович посмотрел на Алексея:
— Как вы оцениваете такое предложение многоуважаемого архитектора?
— Положительно, — ответил Травин.
— Я согласен, — кивнул Виги.
— Вот и замечательно, — хлопнул в ладоши Михайлов. — Пока не раздумали, идем ко мне и составим новый контракт.
Женщину с черной тюлевой вуалью Травин впервые увидел, когда начинал расписывать купол Большой ротонды. Облаченная в строгое серое платье, шитое у модного закройщика, она долго стояла, подняв вверх голову, придерживая одной рукой маленькую черную шляпку. Тогда он принял ее за одну из обитательниц дворца и не придал значения.
Женщина появилась во второй раз, в третий. При каждом посещении она меняла наряды. Неизменной оставалась тюлевая вуаль, и у Травина невольно возникал вопрос: кто прячется за вуалью? Женщина словно заигрывала с Алексеем: едва он намеревался опуститься к ней — сразу ретировалась.
Работы в Большой ротонде оставалось всего на несколько дней. Травин с Антоном Карловичем Виги уже намеревались перейти в другой зал, где им предстояло выполнить плафон «Триумф Геракла». Алексей, привыкший видеть незнакомку, нет-нет да и поглядывал по сторонам и уже нервничал, не замечая загадочной фигурки.
Незнакомка появилась неожиданно. Травин спустился вниз и собирался наполнить палитру. Расстояние до женщины было не более пяти шагов. Он успел разглядеть на ней узкую юбку и платье с пышными короткими рукавами, и самое главное — металлический вензель на голубом банте на левом плече.
Женщина резко развернулась и направилась к выходу. Алексей робко пошел вслед за нею. Расстояние между ними стало увеличиваться. Тогда он заторопился. Когда же молодой человек оказался на улице, он понял, спешить надо было раньше — от входа во дворец отъехала карета.
— Вы куда собрались, Травин? — услышал он голос Михайлова и, зябко передернув плечами от набежавшего холодного ветра, обернулся.
Архитектор стоял у входа во дворец в неизменном черном сюртуке, накинутом на плечи, и с интересом смотрел на него. У Алексея мысль мелькнула: о появлении незнакомки во дворце Михайлову известно. И вообще все ее посещения — какая-то игра, навязанная ему Андреем Алексеевичем.
— Вы не скажете, что может означать синий бант с вензелем на левом плече женщины? — спросил Травин, приближаясь к архитектору.
— Знак фрейлинский, — сказал, недоуменно глядя на молодого художника Михайлов. — А в чем дело?
— Женщина здесь была с таким бантом и вензелем, — признался Алексей, все еще продолжая подозревать архитектора в продолжении игры.
Михайлов подошел к Травину, приобнял его за плечи. По обыкновению строгий, порой суровый, резкий, Андрей Алексеевич имел доброе сердце. Он мог накричать на Алексея, что тот без надобности покинул рабочее место. Однако, легко подтолкнув в спину, шутливо сказал:
— Гордитесь, любезный, вами заинтересовался императорский двор. Спешите работать, дабы интерес к вам не ослабевал.
Алексей не стал перечить, ушел. Но мысль о фрейлине, которая посещала дворец Юсуповых и уже второй год следила за его работами, не давала ему покоя весь оставшийся день.
Едва он получил подтверждение своим мыслям от Михайлова — женщина, уехавшая на карете, принадлежала к императорскому двору — Травин стал думать, что ее появление во дворце Юсуповых является неким продолжением счастливых обстоятельств, приключившихся с ним более десяти лет назад. Тогда ему, никому не известному комнатному художнику, неожиданно поступило предложение встретиться с обер-гофмаршалом Кириллом Александровичем Нарышкиным.
Встреча с царским вельможей имела счастливое продолжение. Он сообщил: молодым художником интересуются великий князь Николай Павлович и его жена.
Чего только не передумал Алексей в дни ожиданий, перед тем как пойти в Зимний дворец. Скромно полагал: возможно, каким-то образом о нем известил двор друг Ободовский, лет пять назад выехавший на жительство в Санкт-Петербург и занимавший некое место в светском обществе столицы.
Приходила и совсем уж сказочная мысль: нашлись родственники, которые оказались потомками Ивана Ивановича Салтык-Травина, который был первым воеводой «судовой рати» в походе на Вятку в 1489 году. Вспомнился отец, мечтавший разыскать родню, и Алексей шептал благодарственные слова в адрес усопшего родителя.
Молодого человека служивые люди буднично встретили у служебного входа. Провели в кабинет вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Она вместе с двумя фрейлинами проводила художника в покои к жене великого князя Николая — Александре Федоровне. Она познакомила Травина с главным человеком, ради которого художник и был приглашен во дворец, — с новорожденной Ольгой Николаевной.
За рисование портрета княжны была определена сумма в 500 рублей серебром. Алексею после исполнения заказа дополнительно выдали еще 300 рублей. В течение трех лет, пока была жива Мария Федоровна, он исполнял ее поручения по декорационной живописи.
В Павловске, в Придворной церкви, Травин написал плафон и плащаницу. При больнице святой Марии Магдалины, в церкви равноапостольной Марии Магдалины, вместе с известными художниками Алексеем Егоровичем Егоровым и Петром Ивановичем Лавровым писал иконы для одноярусного иконостаса. Здесь же Травин стал автором плащаницы и заалтарного «Снятия с креста». Был приглашен Алексей и в крупнейшую в столице Обуховскую больницу на роспись двусветного храма. Льстило молодому художнику — он имел счастье пользоваться для проезда каретой с гербом в четыре лошади.
«Если бы думно было опять пригласить меня во дворец, то зачем тайно следить за мной, а потом еще подаваться в бегство? — повторил Алексей про себя вопрос и сам себе ответил: — В 1822 году не сама Мария Федоровна меня позвала, а по совету другого человека, близкого ей… Близкого?»
Травин увидел себя, ошеломленного вниманием царственных особ, ослепленного блеском украшений, нарядов, улыбок красивых женщин. Разве могло тогда ему, совсем молодому человеку, прийти в голову, что кто-то из людей, окружавших его, улыбавшихся ему, а может даже и беседовавших с ним, был причастен к такому триумфу. Ни догадок, ни подозрений не возникало. Он порхал, словно мотылек, беззаботно и счастливо, считая, что празднество будет бесконечным.
В какое-то мгновение он вдруг останавливался в воспоминаниях своих на той или иной особе, но, не найдя подтверждения заповедной мысли, искал новые лица. Алексей знал, кого ему хотелось увидеть среди окружения царственных особ, но представить не мог. Лицо ее, едва появившись, еще не обретя четких контуров, размывалось в памяти и исчезало бесследно.
Он снова был под куполом дворца. Болели ноги от многократных спусков на пол для визуального наблюдения со стороны и карабканий к куполу, затем чтобы внести дополнительные мазки. Небосвод меньше давил на голову своей близостью, а устремлялся в бесконечность, туда, к центру, к скоплению маленьких звезд. Алексей понимал: еще немного усилий, и переход этот из близкого расстояния в далекое, бесконечное, будет плавным, незаметным. Для этого оставалось наложить дополнительный слой краски на «ближнее небо», но осторожно, чтобы совсем не затемнить его. И тут перед ним, как в яви, на фоне синего звездного неба появилось лицо девушки.
— Елизавета, — прошептал он и, испугавшись собственного голоса, огляделся по сторонам.
Белые мраморные стены ротонды переходили в купол, выделенный полихромной росписью плафона. В самом центре его устремлялось ввысь, в кажущуюся бесконечность, голубое небо с рассыпанными по нему золотыми звездами. Вокруг него танцевали грации, резвились амуры. Казалось, пройдет мгновение, и они стремительно спустятся вниз и увлекут его в огненную пляску.