— Почему же она без фар?
— Так у нас ведь летом круглые сутки светло. Потому я снял фары и динамо, чтобы сохранились в целости.
Садимся в кабину. Борис переводит рычаг. Машина качается на «волнах», идет то ровно, то упирается во что-то неподатливое — тогда Козлов поднимает нож выше, и мы переваливаем через какое-то препятствие. Объясняет:
— Мерзлота. Ее ножом не всегда возьмешь. Вот в том месте, — он кивает на противоположный конец полосы, — взрывать приходилось, а уж потом пускать бульдозер.
Так урывками, неотрывно глядя вперед, Козлов рассказывал. Да, он действительно один строит этот аэродром.
— Большое дело доверили, — говорит Борис. — Ну и я, конечно, понимаю это, не подведу. Скоро на полосе можно будет ИЛы принимать.
Совсем неподалеку отсюда, возле поселка Алискерово (названного по имени геолога Алискерова), тоже открыто месторождение золота. И прииску, и поселку нужен аэродром!
Так и трудится Козлов — то на тракторе, то на бульдозере. Сам их и ремонтирует: освоил специальность механика-ремонтника. Вообще тут полагаются четыре штатные единицы: тракторист, бульдозерист, помощник бульдозериста и слесарь. Борис заменяет четверых.
Первое время, когда только приступил к делу, работал и днем и ночью, экономил время на всем. «Полоса вот так была нужна!» Козлов как-то подсчитал: утром шел он от палатки до бульдозера двадцать минут да обратно столько же, а время дорого — вот и перенес из палатки в кабину свой кукуль — спальный мешок — и ночевал в машине.
Маета с северным грунтом большая! Сперва сними верхний слой земли, мха, убери коряги. Обнажается мерзлота — вязкая, самая противная грязь из всех, существующих на белом свете. Потом на эту грязь нужно нагрести гальку и плотно утрамбовать ее.
Наш бульдозер напрягается и выворачивает огромный, фантастического вида пень. Машина проходит метра три и вдруг начинает оседать, проваливаться.
— Попали на плывун! — кричит Козлов. Он дает задний ход. Куда там! Машина оседает еще больше. Над поверхностью торчит только кабина.
— Сами не выберемся, нужно трактором вытаскивать! — говорит Борис и выпрыгивает из кабины. — Прыгайте.
Он бежит поперек полосы, туда, где возле кустов стоит трактор. Бульдозер, словно попавший в западню жук, мелко дрожит (мотор не выключен) и жужжит как-то по-особенному, обиженно. И медленно оседает.
Козлов подъезжает на тракторе. Бросает мне конец длинного троса:
— Зацепите за крюк бульдозера.
Обе машины соединены. Затем Борис пускает трактор вперед, выскакивает из него на ходу — трактор сам идет! — и бросается в кабину бульдозера. Трос распрямляется, и в тот момент, когда трактор натягивает его стрелой. Борис включает скорость бульдозера. Рывок, еще рывок — и машина вырывается из цепких объятий плывуна.
Козлов снова выскакивает. Пока он бежит к трактору, обе машины идут самостоятельно, никто ими не управляет. Но вот трактор остановлен, а за ним-и бульдозер.
— Теперь машину вымою, вон какая грязь, даже кабина вымазана, — говорит Козлов.
Движемся к берегу Анюя Вспугнутая мотором, с шумом вспархивает из ивняка стайка темно-коричневых кедровок, делает круг и исчезает за сопкой. Наша стальная махина, осторожно приспустив нос, сползает в воду. Кажется, что к воде прильнуло какое-то живое существо и с жадностью утоляет жажду.
В НЕНАСТНЫЕ ДНИ
Я простился с Козловым и направился к лагерю геофизиков. В нем живут геологи и летчики, ведущие поиски полезных ископаемых с воздуха.
Сразу видно, что здесь устроились с максимально возможным комфортом: к лиственницам подвешены алюминиевые умывальники, в каждой палатке — железная печка, а у девушек — даже «паркетные» полы из досок от ящиков. Почти у всех легкие дачные раскладушки с непременными сетками — пологами от комаров. Есть рубленая баня, пекарня (железная бочка в срубе, наполненном галькой), палаточная столовая и даже… настольный теннис: из тоненьких лиственниц сделан решетчатый стол, который накрывается брезентом.
К геофизикам в эти дни прикомандирован, как он об этом уже говорил мне, Иван Агеев. Он быстро познакомил меня со всеми своими товарищами. Начальник партии Владимир Смирнов указал на какой-то ящик: «Садитесь, угощайтесь». На низком, вбитом в землю столе лежали хлеб, вареное мясо, стояли откупоренные банки консервированного компота, которые, словно кубки в Древней Руси, ходили по кругу.
На мое плечо легла рука Ивана Агеева.
— Правильно сделал, что и сюда завернул, — говорит он, — Увидишь, что это за работенка. Она не похожа на другие. Мы ведь не просто летаем — нам нужно прочесать определенную территорию на небольшой высоте. И сворачивать с прямой нельзя! Долина — идем долиной, за нею сопка — лезем на сопку. Одним словом, искать клады всегда трудно — и с воздуха, и шагая по земле.
Агеев повернулся к Смирнову:
— Володя, разрешишь корреспонденту полетать!
Смирнов поднял на меня серые глаза — одновременно и внимательные и мечтательные. В синем вельветовом костюме, несколько необычном для тайги, начальник партии казался моложе своих лет, а ведь ему нет еще и двадцати пяти!
Иван называл Смирнова просто — Володя. И, как я заметил, в тайге любые дружеские отношения нисколько не мешали делу и тем правам, которыми были наделены люди.
…Меня разбудили какие-то звуки. Прислушиваюсь, это кричат пролетающие над лагерем гагары. Часы показывают третий час ночи — пора подниматься.
Холодно. Вылезать из спального мешка никак не хочется. Но Агеева уже нет.
Выбираюсь из палатки. Иван стоит в одной рубашке, ворот распахнут. У него такой вид, словно ему жарко.
— Ветерок из-за той сопки тянет. Там Восточно-Сибирское море; та сторона всегда портит погодку, — недовольно ворчит Агеев.
Шагаем к взлетной полосе. Под ногами — зеленые мягкие кустики, их веточки как у елки, только иглы еще короче и толще, мясистей. А на веточках черные круглые ягоды. Это — шикша. Сколько ее тут! На вкус вяжущая, чуть приторная, немного напоминает паслен. Язык сразу становится черно-фиолетовым, как от шелковицы.
Возле двух сросшихся лиственниц Иван останавливается и показывает на вершину: там приткнуто к веткам круглое гнездо.
— Тут белочка-летяга живет. — Он стучит пальцами по стволу.
Из гнезда показывается серенькая мордочка, бусинки глаз — точь-в-точь шикша! — уставились на нас. Белка зацокала.
— Ну, дурешка, пикируй вниз, — говорит Иван и раскрывает ладонь: на ней лежит кусочек сахару.
Белка спустилась, схватила сахар и стремительно умчалась обратно к гнезду.
Когда мы дошли до самолета, надвинулась туча, начал накрапывать дождь. В течение десяти минут погода резко изменилась. Вылет отменили.
Ни на второй, ни на третий день не могло быть и речи о полетах на съемку. Сперва был беспросветный дождь. Прижавшаяся к краю взлетной полосы «аннушка» казалась закоченевшим кузнечиком.
…Наша палатка стоит на самом берегу Малого Анюя.
Об Анюе я впервые услышал только на Севере. Вернее, о двух реках — Малом и Большом Анюе. На карте они похожи на оленьи рога — два русла соединяются и впадают в Колыму единым потоком. И любопытно, что Малый Анюй называется еще Сухим Анюем, в чем виден «характерец» реки: она то обсыхает, сажая все плывущее на мель, то снова ревет после дождей, заливая неосторожных и доверчивых путников, принявших высохшее на время дно реки за берег. Малый Анюй не хочет образумиться — он по-прежнему хитер и коварен.
…К вечеру ветер снова задул неожиданно и сильно. Палатки затрепетали, надулись бока; чудилось — это в агонии дышит тяжелобольной. Заметались лиственницы, и на землю то здесь, то там посыпались маленькие шишечки. И казалось, что в этот вечер солнце быстрее спустилось за сопки, словно упряталось от ветра.
Ночью было не до сна. Палатка рвалась и трещала.
Несколько раз после сильных порывов ветра я открывал глаза, ожидая увидеть над собою небо, но палатка каким-то чудом еще держалась. Иван Агеев тоже ворочался, и ему не спалось. Рядом упала лиственница, потом еще одна, и еще.
Справа от нашей палатки была особенно мощная — упала она или еще стоит? Лучше было бы, конечно, если бы уже упала.
Рассвело. На территории лагеря вдоль и поперек валяются деревья, обнажив серые корни, похожие на мертвых, застывших спрутов. Корни лиственниц растут не вглубь (там вечная мерзлота), а стелются по земле, едва прикрытые мхом.
Спускаюсь к Анюю: нужно все-таки умыться. Река неузнаваема: она стала почти вдвое шире, мутная, грязная и мчится, унося кустарник и даже деревья. Там, где было чуть уже, она даже выгнулась — середина была выше краев. Право же, это какой-то хищный зверь, он гонится за добычей. На моих глазах Анюй захлестнул две галечниковые косы, исчезла последняя протока, река теперь неслась еще стремительней. Вот вода достигла лиственницы на берегу, забурлила вокруг ствола, а дерево только беспомощно протянуло ветки-руки, словно просит: «Помогите!»
Пока я умывался, мне пришлось несколько раз пятиться, так быстро прибывала вода.
— Ну и река! Да это не река, а зверь! — воскликнул за моей спиной геолог, тоже пришедший умываться.
Он схватил крупный голыш и запустил им в реку.
— На той неделе, — сказал геолог, — мне довелось тут переправляться через протоку. Так что вы думаете? С меня резиновые сапоги сорвало течением!
Свиреп Малый Анюй!
На четвертые сутки, вечером, произошло важное событие: прибыла кинопередвижка, впервые за несколько недель. Лагерь сразу оживился. Одни тащат аппарат, другие — коробки, третьи — простыни для экрана. Все это делалось без киномеханика. Где же он?
— Мы и без него обойдемся, сами все умеем, — раздается в ответ. Тут же мне рассказали: киномеханик в тайге — редкость, он на вес золота. Если попадет в какую-нибудь партию — скоро не вернется оттуда: не отпустят. Как же быть другим? Им тоже хочется смотреть фильмы. Вот геофизики и задумали обходиться собственными силами. Выбрали «начальника света», «начальника звука», «начальника экрана» и т. д. Общими усилиями одолели трудную науку. Правда, первый фильм смотрели… без звука. Никак не ладилось со звуком! Но теперь — порядок!