— Так это ж ваша, Владимир Иванович! — откликнулся Михаил. — Мне ее Татьяна Павловна отдала. Сказала, что села после стирки и маловата вам стала. Я ушил немного в боках — и порядок. Ведь модная, марлевка!
Ульянский внутренне напрягся. Да что она себе позволяет! Почему отдала без его разрешения? Он только недавно подумал, где рубашка, которую Антоша купила ему в Швеции на свои гроши! А она, нате-пожалуйста, на его шофере. Ну устроит он ей сегодня нескучный вечерок. Что за самоуправство такое! А от Мишки надо избавляться. Подумает, под каким соусом это сделать, и потребует другого водителя.
Так получилось, что на все свидания с Антошей он ездил в Мишкину смену. Парень сообразительный. Слишком даже. Наверняка понял, что к чему. Как бы не сболтнул лишнего Татьяне в знак признательности. Благодетельница, понимаешь ли, нашлась!
— Извините, если что не так, Владимир Иванович, — почувствовал Михаил недовольство Ульянского…
Эти слова оказались последними в его жизни.
На полном ходу машина врезалась в груженный картофелем огромный прицеп тринадцатитонного трактора, неожиданно рванувшего наперерез со стороны совхоза «Коммунарка». Высокая платформа прицепа, под которую наполовину вмялась «чайка», как ножом срезала часть крыши. Михаил умер мгновенно. Скорее всего, он даже не понял, что произошло, и ему не было страшно.
Момент удара Ульянский не помнил. Очнулся от резкой боли в ноге и попытался выбраться из машины, но не смог. Одну дверь заклинило, другую сорвало, и выход наружу загородило колесо прицепа. Он огляделся по сторонам — ни души. Стиснув зубы и закрыв глаза, стал ждать помощи.
Первым на месте аварии оказался газик, приписанный к расположенной неподалеку воинской части. С его помощью солдаты с трудом вытянули из-под прицепа то, что осталось от «чайки». Постепенно на Старо-Калужском шоссе выстроилась вереница машин как в одну, так и в другую сторону — объехать место происшествия было невозможно. «Скорую помощь» вызвал Большаков, направлявшийся из «Архангельского» на работу. Пока ждали врачей, об Ульянском как могли заботились: закрыли от дождя какой-то клеенкой, под сломанную ногу подложили доску; кто-то пытался собрать намокшие листы бумаги, которые он вынул из портфеля незадолго до аварии.
— Это, наверное, ваш портфель? Возьмите! — Какой-то пожилой человек протягивал ему заляпанный грязью портфель, вылетевший от удара на асфальт.
Ульянский положил портфель на колени и погрузился в забытье. Очнулся, когда приехала реанимация. Первое, что он почувствовал, придя в себя, — бархатный аромат абрикосового варенья, витавший еще некоторое время в воздухе, пока все не смыл дождь.
В больнице на улице Грановского, куда доставили Ульянского, им овладело суетливое злобное беспокойство. Он яростно отпихивал медсестер, снимавших с него грязный костюм, чтобы переодеть в больничную пижаму, категорически отказался от укола, все время смотрел на часы, порывался встать и кричал на врачей. Те, понимая, что он в шоке, тем не менее тушевались перед мощным натиском «высокого» пациента.
Немного успокоить его удалось простой санитарке, пожилой грузной женщине, которая, нисколечко не робея, погладила Владимира Ивановича по голове и, называя то голубчиком, то соколиком, ловко облачила в больничное.
Со своим ободранным и очень грязным портфелем Ульянский не расставался, никому не разрешал его трогать и лишь на время переодевания поставил на пол. Потом велел дать ему наволочку, как чехол сам надел ее на портфель да так и катался по больничным коридорам с белой торбой на животе. Так и в палату его вкатили, чуть не до обморока напугав Татьяну.
Бледная, заплаканная, с трясущимися губами, она сиротливо сидела на стуле в ожидании мужа и, как тигрица, кинулась ему навстречу, рыдая и причитая.
— Ну, все, все… — успокаивал жену Владимир Иванович, поглаживая по плечу. — Живой я! В отличие от Михаила.
Как только они остались одни, голос Ульянского стал жестче.
— Все! Хватит, я сказал! Соберись и слушай меня внимательно! Я все обдумал. — Опершись на локоть, подавшись вперед, с лихорадочным блеском в глазах он начал бессвязно вышептывать Татьяне разбушевавшегося в нем беса: — Пусть в семье останутся! Поняла? Кто угодно мог взять… Никогда не найдут… Раз так случилось… Все в портфеле… Частный коллекционер… Альбинке и внукам… Огромные деньги…
Татьяна даже не сразу поняла, что муж говорит о скифском золоте, а поняв, замахала на него руками:
— Бог с тобой, Володя! Ты просто в шоке. Давай я позвоню Зимину — пусть приедет и заберет…
— Ты не слышишь меня, что ли? Я не спрашиваю твоего совета, — зашептал он зловеще. — Унеси это домой!
— Володенька! На что ты меня обрекаешь? Как я Зимину скажу? — взмолилась Татьяна.
Ульянский сделал резкое движение рукой, отметая прочь ее аргумент:
— То, что золото осталось в портфеле, а не вылетело на асфальт, — совершенно невероятно! Каждый поймет — при такой аварии оно было обречено. Любой мог украсть! И Зимин это поймет. Никто не виноват — так случилось!
— Зачем это нам? У нас и так все есть!
— Да что у нас есть-то? — почти одними губами, чтоб не услышали за стенкой, гневно произнес Ульянский. — Ничего у нас нет, кроме привилегий да казенной недвижимости! Ты решила своими куриными мозгами, что это на всю жизнь?
Татьяна заплакала. Опять он обижает ее. Разлюбил! Значит, разлюбил! Иначе не говорил бы так грубо.
Мысль о том, что муж накажет за непослушание недовольством, холодным отношением, а то и вовсе оставит, привела ее в ужас, слезы потекли еще сильнее. Вспомнился вчерашний вечер. Володя был таким хорошим — оживленным, общительным. Впервые за последние недели они ласкались в постели. Да не пойдет она против его воли! Володя умный! Она привыкла доверять ему и подчиняться… Хочет, чтобы отвезла золото домой? Хорошо! Отвезет! Все сделает, как он скажет.
Она утерла слезы и приготовилась слушать мужа…
Скифское золото Татьяна вынесла из больницы в большом пакете, среди вещей, которые Ульянский оставил в приемном покое. На прощание он ласково поцеловал жену и пообещал, что шумиха вокруг пропажи сокровищ уляжется быстрее, чем она думает.
4
Все произошло, как и предполагал Ульянский. Шум, связанный с пропажей скифского золота, утих довольно быстро.
По ходатайству Института археологии и Эрмитажа было начато расследование, которое сразу же зашло в тупик. На месте происшествия побывало человек триста, а то и больше, и все разъехались кто куда, как только расчистили шоссе. Следователь посетил воинскую часть, опросил солдат, но никаких результатов это не дало.
Ульянскому пришлось тоже давать объяснения, но что может помнить об аварии человек, который сам в ней пострадал! От шока он оправился только к вечеру — это подтвердили врачи стационара на улице Грановского. Он не помнил даже, кто поднял с асфальта портфель. Во всяком случае, так говорил Ульянский. А о том, что портфель пустой, он узнал только в палате. До этого был уверен, что ценности по-прежнему там. Он глаз с портфеля не спускал, даже дотронуться до него никому не позволил. В больнице это запомнили — действительно не позволял. Поэтому, когда следователь поинтересовался, как бы невзначай, тяжелым ли был портфель, — ответить никто не смог.
С Ульянским беседовали корректно и уважительно, скорее всего, чтоб соблюсти формальности. Татьяну тоже пытались расспросить о событиях того дня, но говорила она нервно, сбивчиво, невразумительно, и скоро ее оставили в покое. Она все время утирала слезы, доставала из сумочки валидол, а вспомнив погибшего Михаила, унять рыданий уже не могла.
Виновник аварии — совхозный тракторист — был мертвецки пьян в то злополучное утро. Мало того, когда понял, что натворил, — сразу сбежал домой, поэтому ничего не видел, и беседовать с ним о портфеле оказалось таким же пустым делом, как спрашивать, зачем нализался.
…Когда Ульянский вышел из больницы, на улице Грановского его ждала новенькая «чайка» — начищенная и сияющая, как и та, что разбилась. Водитель пахнущего свежей краской лимузина чем-то отдаленно напоминал погибшего шофера и, самое удивительное, носил имя Михаил. У Ульянского возникло ощущение, будто ему предлагают переписать испорченную страницу своей судьбы. Но оказалось, что, несмотря на реконструированные декорации, за стенами больницы его ждала совсем другая жизнь, нежели та, которой он жил прежде.
Он не знал, что будет так. Не знал! Он вообще, как выясняется, не знал себя. Сказал бы кто, что он сможет воспользоваться ситуацией и украсть, — никогда б не поверил! В своих мыслях Ульянский, правда, не употреблял слово «украсть». Границу между жизнью той и настоящей называл «Сережкино золото».
Да… Все, связанное с Зиминым, угнетало больше всего. Даже больше, чем страх разоблачения. Он звонил ему из больницы. Сказать, что Сергей был расстроен, — не сказать ничего. Ульянскому показалось даже, что тот немного не в себе, — говорил односложно, бесстрастно, совершенно потухшим голосом. И вот вчера дочь сказала, что у Зимина инфаркт.
Черт! Этого предусмотреть он никак не мог. Ну что за дурак Зимин, в самом деле! Ответственность, граничащая с идиотизмом!
Ульянский хотел перевезти его из районной больницы в какой-нибудь стационар Четвертого управления, но Зимин пока был нетранспортабелен. Сегодня к нему поехал кардиолог с Мичуринского; Ульянский оплатит все лекарства, помогло бы только — состояние тяжелое.
С Татьяной что-то творится. Все время плачет… Придет к нему в больницу, сядет на стул, уставится в одну точку, слезы утирает и молчит. Зачем, спрашивается, навещать больного в таком настроении?
Но самая большая тревога — дочь! Пришла вчера его проведать. Заговорила о Зимине. Потом вдруг всхлипнула как-то и запричитала по-бабьи: «Если Сергей Матвеевич умрет, Игорь навсегда свяжет смерть отца с нашей семьей! Он тогда не захочет на мне жениться, папа!» Владимир Иванович вспомнил, какое безысходное, тягучее отчаяние затаилось в глазах дочери, и горестно закрыл лицо рукой.