— Разве это самородок? Самородочек! — Аркадий Васильевич подбросил кусок золота на ладони. — Глубже надо копать, глубже! Там, видать, еще не такое будет… — Он повернулся к штейгеру: — Выдать всем по бутылке водки!
Разведку вели и ночью, при свете лучин. Перед рассветом старатели немного вздремнули и еще до восхода солнца снова приступили к работе. К вечеру Аркадий Васильевич приказал выдать еще бочку водки, и, получив свою долю, старатели пьянствовали всю ночь.
Аркадий Васильевич был доволен. Разгоряченные водкой, старатели не считали, сколько брали потом в кредит еды и вина. Скоро по прииску раздавались пьяные песни, кто-то даже подрался. «Еще поколотят, — подумал управляющий. — Нет, лучше я в шалаш не пойду». Он подозвал собаку и по узкой, освещенной бледным светом луны тропинке пошел по берегу реки к шурфам.
19
Разведка закончилась только в ноябре. Как и предсказывал Мордер, пласт золота оказался не очень «молодым», но по мере приближения к высокой горе шел все глубже в землю, и скоро глубина шурфов достигла пятнадцати — двадцати аршин. Реку запрудили и на плотине установили вашгерды, в которых промывали породу, подвезенную на подводах. Управляющий оставил на новом участке штейгера, перебрался в контору, выстроенную в верховье Юргашты, и на работах больше не появлялся. Уехал он неожиданно, и Кулсубай, все ожидавший награды, пришел наутро к штейгеру.
В шалаше, крытом драницей, было сумрачно. Закиров еще не вставал, хотя и проснулся. Услышав шаги, он спросил недовольно:
— Ну, кто там еще?
— Что, не признал? А я за расплатой пришел, тебя ж тут за хозяина оставили!
— Какая еще расплата?
— Известно какая! Золотое место кто пока зал?
— Ну, ты…
— Вот и плати!
— Ишь ты, хочешь, чтобы тебе за одно и то же дело два раза платили?
— Как два раза?
— Водку пил — пил, мясо жрал — жрал, твой мальчишка одних конфет целый мешок умял, это ведь все тоже денежек стоит, или ты думал, тебя тут даром кормили?
— Ах ты, сволочь! — Кулсубай схватил штейгера за плечи. — Лошадь, корову обещали, душу вытрясу, пока не дашь!
— Да что ты, что ты! — забормотал Закиров. — Свихнулся? Я, что ли, тебе лошадь обещал? Кто обещал, с того и спрашивай!
— Ну, подожди, — погрозил Кулсубай, — по плачешь ты еще у меня, все поплачете, и ты, и управляющий! — и вышел из шалаша.
— А урядник на что? — вслед ему крикнул Закиров.
— Идем, Гайзулла, — сказал Кулсубай стоявшему возле шалаша мальчику. — Разве от них добьешься чего? К вам пойдем, в деревню…
По лесу, утопая в сугробах, они добрели до дороги и пошли в Сакмаево. Голые деревья с головы до пят были убраны снегом, резкий ветер вздымал столбики снежной пыли по укатанной колее.
— Прыгай, дружок, прыгай, — говорил Кулсубай, — а то ноги отморозишь!
Впереди с дерева посыпались хлопья снега, и тут же протяжно крикнула сойка.
— Ну-ка, ну-ка, где она? — сказал, подходя, Кулсубай.
— Вон, — показал рукой Гайзулла, — какая красивая, голубая, с хохолком!
— А как же, птицы все красивые, не то что люди! Если бы наш штейгер в птичку превратился, не птичка была бы, а целая свинья!
Когда впереди показался поселок, Гайзулла и Кулсубай двигались уже еле-еле, лица их покраснели, мальчик едва переступал ногами, и перед воротами Кулсубаю пришлось подхватить его на руки и самому внести в дом. Старенькая Фатхия, увидев их, всплеснула руками и тут же стала хлопотать у чувала…
Уже через неделю Кулсубай понял, что в деревне ему не удержаться, не прожить. Никто больше не звал его, чтобы помочь больному или роженице. «Не иначе как Нигматулла меня охаял», — думал он.
На следующий день он пошел к Хажисултану-баю, но тот и на порог его не пустил.
— Разве ты не слышал, что говорит про тебя мулла? — крикнул он, не открывая ворот. — Ты продал веру! На том свете тебя ждет ад, ад! Для мусульманина грех даже руку тебе подать!
— А Галиахмет-бай? Ведь и он живет среди русских, почему же его не ругает мулла?
— Про Галиахмета лучше молчи, неверная со бака, он тебе не чета! Посмотри на таких же, как ты, с голым задом. На наших сакмаевских — кто из них ходит работать на прииск?
— Кто не ходит, а кто ходит!
— А кто ходит — тот враг, как и ты, таким у меня работы просить нечего! Иди отсюда, пока цел, а то собаку спущу!
После этого случая Кулсубаю и Гайзулле не давали на улице прохода, кидали вслед камни и куски навоза, кричали:
— Чужаки! Русским продались! Уходите от сюда!
Не в силах терпеть это, Кулсубай решил податься на завод.
— Может, Машу найду, — говорил он, собирая свой нехитрый скарб. — По крайней мере хоть на кусок хлеба заработаю. А ты за сына не беспокойся, Фатхия, ему там хорошо будет…
Рано утром они вышли на дорогу. Гайзулла держался за рукав Кулсубая, так как за ночь дорога заледенела, и он то и дело падал. Отойдя немного, мальчик оглянулся назад.
Толстая шапка снега покрывала крышу родного дома, из еле видневшейся трубы шел слабый дымок. Постройки двора были разрушены, еще вчера Кулсубай и Гайзулла разломали на доски и распилили последнюю стенку сарая, чтобы было чем старушке топить длинными зимними вечерами чувал.
— Не горюй, дружок, — сказал Кулсубай, видя, как сморщилось лицо мальчика. — Мы же не навсегда уходим, заработаем денег, приедем, еды привезем. Зульфие бусы купим! Знаешь, как мать обрадуется!
К вечеру впереди показалось большое село. В свете заходящего солнца казалось, что оно охвачено со всех сторон ярким пламенем, и красный расплавленный круг садится прямо в середину, на крышу одного из домов.
— Что это за деревня? — спросил Гайзулла.
— Это не деревня, это Кэжэнский завод. Видишь, труба длинная, дым идет? Там чугун варят, за двадцать верст на санях руду привозят. Таких заводов здесь пруд пруди! Ну, что приуныл?
— Нога болит…
— Потерпи, теперь уж немного осталось Знаешь, сколько у меня на заводе знакомых? У них и переночуем. — И, поглядев на осунувшееся лицо мальчика, добавил: — И поесть нам дадут…
Они остановились у небольшого домика на краю поселка. У крыльца лаяла тощая собака, по очереди поднимая то одну, то другую закоченевшую от стужи лапу. Кулсубай постучался. В сенях что-то зазвенело, и мягкий женский голос спросил по-русски:
— Кто там?
— Это я, Костя! — ответил Кулсубай.
— Какой Костя?
— Не помнишь, Наташа-апай?
— А, Константин! Где ты пропадал? —обрадовано засмеялась светловолосая женщина, открывая им дверь. — Проходите, проходите! Ого, а это кто? Костя, у тебя уже такой большой сын?
— Нет, Наташа-апай, сиротка малай, такой же, как я…
— Ну, идите же, идите! Замерзли небось? Господи, стужа-то какая!
Войдя, Кулсубай снял камзол и подсел к печке. Гайзулла, боясь тронуться с места, так и стоял, прислонившись к дверному косяку. Глаза его удивленно и испуганно пробегали по комнате, то и дело останавливаясь на иконах, висевших в правом углу.
— А ты чего ждешь? — спросила Наташа. Она подошла к мальчику и взяла его за плечи: — Ну? Так и будешь стоять? Давай-ка раздевайся!
Она сама сдернула с него полушубок, и Гайзулла с наслаждением прижался к горячему, белому, пышущему жаром, пахнущему мелом боку печки и притих, продолжая разглядывать комнату — полати, веревки, протянутые для белья, деревянную кровать у стены. «Все не так, как у нас, — подумал он. — Вот если бы вместо кровати были нары, а вместо большой печки маленький чувал, как было бы хорошо, совсем как дома! Нехорошо живут, не по-нашему! И платье у нее без оборок…»
Тем временем Наташа хлопотала у жарко натопленной печи. Скоро она поставила на стол пузатый коричневый горшок, доверху наполненный дымящейся картошкой, тарелку с нарезанными кусочками сала, полкаравая хлеба, налила в граненые стаканы крепкий чай.
— Садитесь, — улыбнулась она Кулсубаю. — Угощайтесь, чем бог послал. Мужик вчера деньги принес, вот и купили муки, сала, а картошка своя, слава богу…
— А где сам-то, Алексей Иванович? — спросил Кулсубай. Он обеими руками держал кружку с горячим чаем и время от времени дул на него.
— Хозяин? Руду на завод возит.
— Давно не видал его. Придет сегодня, нет?
— И-и, куда там! — рассмеялась Наташа. — Он у меня домой только в конце недели приходит! Да вы ешьте, ешьте! — Она —посмотрела на Гайзуллу, который сидел на лавке, опустив глаза и не притрагиваясь к еде. — А ты чего не ешь? На-ка! — Она положила перед ним несколько картофелин и придвинула ближе тарелку с салом. — Ишь какой худой… Тебя как звать-то?
— Гайзулла, — ответил за мальчика Кулсубай.
— Ох, ну и имечко, у меня язык такое сказать не повернется! Ничего, по-нашему, стало быть, Гриша будешь. Сынок мой года на два, на три постарше был бы, в прошлом году в карьере камнем придавило, царство ему небесное!
Наталья перекрестилась, глаза ее заблестели! Подняв фартук, она крепко вытерла им лицо и, как бы отгоняя горькие мысли, махнула рукой и обернулась к Кулсубаю:
— Ты-то, Константин, как, не женился еще?
— Как же, женился на вашей, на русской, Машей зовут! Богатея дочка… Год в лесу прожили, только вылезли, тут нас цап-царап! — меня в Сибирь, а она где — не знаю…
— Ой, что ты дальше-то делать будешь, горемычная душа?
— А что делать, Наташа-апай, так и живу!
— Оставайся у нас, и мальчонка пусть живет!
— Спасибо, Наташа-апай, помню я твою доброту и как дружно мы все вместе жили, и теперь бы у вас остался, да боюсь! Поймают, по головке не погладят, да и жену найти хочется! Плохо мне без нее… — Кулсубай помолчал. — Эх, кабы ты знала, до чего надоело бродяжить, так хочется на одном месте пожить, а вот…
— Да про тебя уж и забыли небось. — Наташа подперла щеку рукой и глядела на Кулсубая ласково и жалостно.
— Как же, забыли! У тех, кто каждый день вволю жрет, память в брюхе сидит, никогда ни чего не забывают! Мне бы Машу только найти, я б и носу сюда не казал… Уехали бы дальше, на север, жили бы в маленькой деревне, а то и вовсе в лесу бы построились…