Джек сел на доску, висевшую вровень с парапетом, пристроил тяжёлую сумку на колени и упёрся в парапет, словно боялся, что сыновья оттолкнут его раньше времени: опасение вполне обоснованное, поскольку он намеревался дать им отцовский совет.
— Итак, ребята, — сказал Джек, — либо это дело сработает, либо нет. Если всё пойдёт наперекосяк, не забывайте, что есть другие места, кроме Англии. Уж вы их навидались, вам я могу не объяснять. Великий Могол всегда возьмёт на службу бравых вояк. Королева Коттаккал будет рада принять вас в своём дворце и тем более в своей постели. Наши партнеры на Квиинакууте устроят вам торжественную встречу у подножия пика Элиза. Манила тоже славное местечко. Японию не советую. И помните, что если вы отправитесь в противоположную сторону, к берегам Америки, и будете долго ехать на запад, то рано или поздно найдёте старину Мойше, если команчи ещё не понаделали из него мокасин. В общем, если я окажусь на Тайберне, сваливайте отсюда поскорее. Только окажите мне прежде одну услугу.
— Хорошо, — нехотя отозвался Джимми.
В продолжение всей речи Джек избегал смотреть на сыновей, полагая, что те стыдятся слёз, ручьями бегущих по щекам. Теперь, взглянув на Джимми, он увидел сухие глаза и нетерпеливое недоумение. Обернулся к Дэнни — тот рассеянно глядел на Белую башню.
— Вы хоть что-нибудь слышали, черти?
— Ты просил об услуге, — отвечал Дэнни.
— Прежде чем начать новую жизнь за океаном, если до этого дойдёт, найдите Элизу и скажите, что я её люблю.
С этими словами он вырвал цепь сперва у Джимми, потом у Дэнни, наклонился вперёд, оттолкнулся обеими ногами и полетел над Лондоном. Плащ его распластался по ветру, словно орлиные крыла, явив всякому, кто смотрел в это время вверх, парчовый подбой, блеснувший в лучах заходящего солнца, как экипаж Аполлона. Начался его спуск.
Кофейня Уорта на Бирчин-лейн в Лондонезакат
Десять секунд Даппа простоял, не шелохнувшись, как будто неподвижность могла сделать его белым.
— Сэр! — хохотнул Джонс. — Как на вас похоже! Что здесь написано?
Благодарение Богу, что Джонс оказался таким непроходимым тупицей! Многие корабельные офицеры, поддавшись естественной склонности замирать от страха в шторм или в разгар боя, выходили из оцепенения, видя беспомощность команды.
Тело Даппы плоховато слушалось приказов со шканцев, поэтому, шагнув вперёд, он задел и едва не опрокинул стол. Однако листок он всё же схватил, затем обвёл взглядом кофейню. На него смотрели, но с обычным любопытством: что это эфиоп так дергается? Листка никто не видел.
— Что здесь написано? — повторил Джонс.
Даппа сунул листок в карман с чувством, что убирает туда какашку. По крайней мере там никто не мог его прочесть.
— Здесь написана неправда про меня. Гнусная, возмутительная ложь.
И тут же пожалел, что не выдержал ровный тон — от сильных чувств голос у него стал, как у придушенной курицы. Пришлось на мгновение закрыть глаза, чтобы взять себя в руки и подумать.
— Это нападение. Нападение на меня со стороны Чарльза Уайта. Тори. Почему на меня? Без всякой причины. Он нападает не на меня, а на «Минерву».
Даппа открыл глаза.
— Твой корабль подвергся нападению, Джонс.
— Мне не привыкать, сэр.
— Оружие нападающих — не ядра, а бумага. По тебе стреляет береговая артиллерия. Как ты поступишь?
— Вы хотите сказать, стреляет по нам, сэр, — поправил Джонс. — А поскольку с береговой артиллерией не поспоришь, надо выйти из-под обстрела.
— Верно. Однако договор, который мы пришли подписать, должен быть подписан — иначе мы сорвём обязательство перед поставщиком провианта. Мы должны выполнить свои обязательства, Джонс, иначе нам не будут верить впредь, понимаешь? Мистер Сойер честен, насколько бывают честны дельцы: когда он придёт, сделай вид, будто читаешь то, что он перед тобой положил, и подпиши. Затем беги на «Минерву» и скажи капитану, чтобы сейчас же начал выбирать якорь.
— Вы оставите меня одного, сэр? — испугался Джонс.
— Да. Я постараюсь вернуться на корабль до прилива. Если нет — отплывайте без меня.
Даппа взглянул в окно и увидел худшее, что могло быть: оборванец, раздававший листовки, выследил их в толпе и теперь прижимался к стеклу сальной физиономией. Взгляды их встретились. Такое же чувство Даппа испытал в Африке, когда мальчишкой играл на берегу реки и увидел направленный на себя полосатый глаз крокодила. Казалось, тысячи предков встали вокруг невидимым хором и кричат: «Беги! Беги!» Даппа и побежал бы, если бы не сознание, что на милю вокруг нет другого чёрного, а значит, далеко он не убежит.
Тень легла на кофейню, как будто туча закрыла солнце. Однако то была не туча, а огромная чёрная карета, запряжённая четверкой вороных. Она остановилась перед входом.
Оборванец не смотрел на карету. Физиономия его изображала дикий восторг — единственное, что могло сделать её ещё гаже. Не сводя глаз с окна, малый боком двинулся к двери.
— Повтори указания, — потребовал Даппа.
— Дождаться мистера Сойера. Посмотреть на договор, как будто его читаю. Подписать. Бечь на корабль. Уходить по высокой воде, с вами или без вас.
— А когда вернётесь из Бостона, Бог даст, разберёмся, — сказал Даппа и, обогнув стол, двинулся к выходу.
Он не успел дойти до двери, как она распахнулась. Улицу заслонял блестящий чёрный бок экипажа. Даппа отвёл руку назад, приподнял полу камзола и потянулся к спрятанному на спине кинжалу. Он нащупал рукоять, но вытаскивать пока не стал. Оборванец стоял в дверях, загораживая выход, вне себя от счастья, и прыгал с ноги на ногу, как ребёнок, которому приспичило в туалет. Смотрел оборванец вбок, видимо, на человека, открывшего дверь, всем своим видом призывая того в свидетели и помощники. Наконец малый вновь повернулся и навёл на Даппу палец, как пистолет. Листовки он бросил, и они кружились у его ног, залетая в кофейню.
За спиной оборванца возник другой человек, выше его на голову, белокурый, голубоглазый и молодой. Он был гораздо лучше одет и держал в руке трость. Сейчас он высоко подбросил её вверх, перехватил за середину и, не сбавляя темпа, опустил. Медный шарик набалдашника припечатал оборванца по темени. В том произошла метаморфоза: сперва лицо, а затем и тело утратили тонус, как будто все двести шесть костей разом превратились в желе.
Прежде чем оборванец упал, загородив вход, молодой человек шагнул вперёд и сдвинул его с дороги. Оборванец исчез из виду, остались только его ноги. Высокий молодой человек позволил трости скользнуть вниз, чтобы набалдашник вновь оказался в руке, затем учтивейшим образом поклонился Даппе и свободной рукой указал на карету, предлагая его подвезти. Только тут Даппа узнал Иоганна фон Хакльгебера, ганноверца, прибывшего в Лондон вместе с герцогиней Аркашон-Йглмской.
Даппа сидел в деревянном чреве кареты. Там пахло Элизиной туалетной водой. Иоганн, не залезая внутрь, захлопнул дверцу и принялся на верхненемецком отдавать приказания кучеру и двум лакеям. Лакеи спрыгнули с запяток и начали выбирать из уличного мусора разлетевшиеся листовки. Даппа смотрел на них через окно кареты, а когда она дёрнулась вперёд, опустил шторку и зарылся лицом в ладони.
Ему хотелось плакать от ярости, но слёзы почему-то не шли. Быть может, если бы всё завершилось быстро и благополучно, он бы успокоился, а успокоившись, разрыдался. Однако они были на одной из самых запруженных лондонских улиц, и Даппа не спешил давать указания кучеру. До ближайшего поворота — перекрёстка с Корнхилл — оставалось футов сто, то есть по меньшей мере четверть часа.
Даппа сунул руку в карман и достал листок. Расправил его на коленях и поднял шторку, впуская свет. Каждое движение требовало сознательного усилия и выдержки, потому что сильнее всего ему хотелось откинуться на сиденье и сделать вид, будто всей этой низкой, подлой, вопиющей, отвратительной гнусности не произошло.
Даппа не знал, сколько ему лет — вероятно, около шестидесяти. Его косички были черные на концах и седые у корней. Он обогнул земной шар и знал больше языков, чем средний англичанин — застольных песен. Он — первый помощник на торговом корабле и одет лучше, чем любой завсегдатай клуба «Кит-Кэт». И тут какая-то бумажонка! Листок отпечатал Чарльз Уайт, но мог — кто угодно. Эта конкретная конфигурация типографской краски на бумаге превратила свободного человека в затравленного зверя, отдала на милость гнусного раздатчика уличных листков, заставила бежать из кофейни. И загнала ему в живот пушечное ядро. Так ли чувствовал себя Даниель Уотерхауз, когда носил в мочевом пузыре камень размером с теннисный мяч? Быть может; но несколько минут работы скальпелем, и камень вынут. Ядро из живота Даппы так просто не извлечёшь. Более того, оно будет появляться снова всякий раз, как он вспомнит события прошедших минут — и так до конца дней. Возможно, он доберётся до «Минервы» и выйдет из-под обстрела, но даже в Японском море ядро, выпущенное Чарльзом Уайтом, будет ударять его в живот всякий раз, как он мысленно вернётся в сегодняшний день. А возвращаться он будет, как пёс на свою блевотину.
Вот для того-то и нужны дуэли. Ничем иным такое бесчестие не смыть. Даппа за свою жизнь убил несколько человек, в основном пиратов и по большей части из пистолета. В честном поединке его шансы убить Чарльза Уайта были бы довольно высоки. Однако поединки — для джентльменов; раб не может вызвать хозяина.
И вообще, глупая мысль. Надо добираться до «Минервы». Карета сворачивала на Корнхилл, вправо, то есть к Гавани, а не к Лестер-хауз, где живёт Элиза со своим выводком ганноверцев. Да, лучше бежать из города.
И всё же идея вызвать Чарльза Уайта на дуэль, всадить в него пулю, была чрезвычайно соблазнительной. Первой приятной мыслью с тех пор, как Даппа увидел своё лицо в объявлении о розыске.
Он ещё приподнял шторки и выглянул сперва в боковое, затеем в заднее окно. Иоганн смотрел прямо на него с расстояния не больше двенадцати футов. Он шёл за каретой там, где толпа ещё не успела сомкнуться. Резким движением головы Иоганн велел Даппе опустить шторки и обернулся. Теперь Даппа увидел, что их неспешным шагом преследуют два субъекта. Каждый держал в руке по листовке. Дальше на Корнхилл раздавали такие же. Даппа подумал, что крикнуть: «Лови!» субъектам мешает только нежелание делиться наградой. Так что пока их было только двое, и они, видя шпагу Иоганна, боялись подойти ближе. Однако Чарльз Уайт будет плодить новых преследователей со скоростью типографского станка.