Илья хмыкнул.
Он знал из рассказов старших, что нынешний император Василий вряд ли усидел бы на престоле, кабы не помощь русов. А когда нужда в помощи отпала, богопомазанный Автократор тут же забыл о заключённых в нужде договорах. Память, правда, восстановилась, когда войско русов заняло Херсонес, но прежней любви и доверия между крёстным, императором Василием, и крестником, Василием-кесарем, коего свои по-прежнему продолжали звать великим князем Владимиром, нет, прежней любви уже не было. Так что слова отца о том, что нарушающий клятвы император есть истинный, то есть от Господа Бога, император в отличие от императора германского, вызвали у Ильи понятное удивление.
«Ничего, переживёт, – подумал Духарев. – Парень ещё в том возрасте, когда в тонкости вникать трудно. Пусть знает, что я так сказал, – и довольно».
– Византия, – продолжал он, – сосед не слишком удобный, потому что доверия к ромеям нет даже у меня, имперского спафария. Но они считают нас своими, да и угрозы военной от ромеев нам нет. Основные земли их далеко, армии – тоже, а в Херсонском номе против Руси и пикнуть не посмеют. А вот папа римский – совсем другое дело. Этому до нас рукой подать. Лехиты – его крыла. И чехи. И германцы. Они с нами торгуют, но своими не считают. Свои – это те, кто дань Ватикану платит. Ты – гридень и княжич, но окажись ты в Германии – и станешь ничуть не лучше какого-нибудь мастерового. Даже хуже, потому что за мастеровым – его гильдия, а за тобой – никого… Ну если не считать меня и великого князя! – улыбнулся Сергей Иванович, опередив возмущённый возглас сына. – Для любого германского рыцаря ты не знатный господин, а никто. Потому что он, рыцарь, полагает, что Господь лично его назначил своей рукой в этом мире, а общей головой у этой тысячерукой гидры является как раз папа. Который нас, русов, своими чадами не посчитает, только если мы от Византии отойдём и под Ватикан ляжем. А мы не ляжем, потому что власть их нам – чужая.
– Получается, что язычники-хорваты или ливы для нас лучше христиан с Запада? – спросил Илья.
– Нет, – качнул седой головой Сергей Иванович. – Язычники бесам кланяются, а христиане, они правильной веры. Но вера – это вера и касается душ человеческих, а когда речь заходит о землях и прочем имуществе, то вера, сын, ничуть не мешает христианам резать друг друга. И такая вот резня здесь непременно случится, когда умрёт князь Мешко. Причём драка между сыном-наследником и вдовой будет жестокая. И, заметь, этому не помешает, что Вера Христова и у Оды, и у Болеслава не от Константинополя, а от Ватикана. Хотя лехиты пусть и приняли веру от Ватикана, но по обычаю нам всё-таки ближе германцев. Хотя бы потому, что язык у них наш, словенский. Поляне, поляки… Невелика разница.
Тут Сергей Иванович малость покривил душой: обычаи у русов были скорее варяжские, чем полянские. Варягам же куда ближе не поляне-древляне, а скандинавы. Но говорить об этом Илье не стоит. Не то совсем запутается парень. Тем более что договариваться русам со словенами всяко легче, чем с германцами или теми же печенегами.
– Но ты же с германцами вроде дружишь, батюшка, – заметил Илья. – И в Нюрнберге у тебя такое же подворье, как в Великом Булгаре, а Богуслав говорил, что даже у самого императора Оттона во дворце принят был.
– То я, сын, а не Русь, – возразил Сергей Иванович. – Расположение государей, что восточных, что западных, включая и папу, купить не так уж трудно, если знаешь, кому заплатить и сколько. Особенно если каждый из правителей считает тебя своим человеком. Но то наш торговый дом, а то – государство Русь. Великого князя киевского германский император в своих подданных не числит, да и не будет числить никогда. И соседом для Руси будет ох каким неудобным. Похуже, чем нурманы. Так что Болеслав Храбрый и лехиты для нас вроде бы лучше, чем Ода и германцы, но и в этом у меня полной уверенности нет.
– Почему? – спросил Илья. – Ты же сам только что сказал: лехиты нам ближе.
– Так и есть, – согласился Сергей Иванович. – Но тут и другое надо учесть: в политике друзей не бывает. Только союзники, да и то временные. Пока выгодны. И сосед слабый, как правило, лучше сильного. А если сравнить Болеслава Храброго, полководца и политика, уже показавшего, что ему палец в рот не клади, с малолетками Оды, то ещё неизвестно, кого лучше иметь в соседях. Вернее, известно. Не Болеслава. Вот только Ода слабость своей позиции тоже понимает и на попе ровно не сидит. И по тому, что она делает, нам с ней точно не по пути. Так что выбор у нас невелик: князь краковский Болеслав Храбрый. А поскольку что это за правитель и чем может быть опасен, мы с тобой вроде понимаем, то постараемся быть в курсе его замыслов. А что для этого требуется?
– Чтобы он считал нас своими людьми? – предположил Илья, вспомнив сказанное отцом чуть раньше.
– Именно! Надо его задобрить. Причём просто золото или серебро или даже дорогое оружие, которым можно прельстить иного властителя, в данном случае не годится. Болеслав – человек такого сорта, которому показывать своё богатство нежелательно. За золото у таких, как Болеслав, покупают не дружбу, а безопасность. Золото для них – дань. Разок поклонился – и будешь платить постоянно. А если не заплатишь, сразу станешь врагом.
– Может, ему сокола подарить или жеребца знатного? – предложил Илья. – Как, любит он охоту?
– Любит, как не любить, – усмехнулся Духарев. – Например, на полабов[13]. Но мыслишь ты верно, что радует. А подарок для Болеслава у меня есть. И как раз такой, какой надо. Такой, что дорогого стоит. Правда, если поднести вовремя. Так что если поднесём мы князю краковскому этот подарочек, то он тут же у нас в долгу окажется. И не в денежном, от которого только вред был бы, а именно в союзном. Однако и тут ни на миг не забываем, что Болеслав не жеребец гордый и верный, а зверь лютый. При малейшей твоей оплошке или своей выгоде ты из союзника вмиг станешь пищей. В политике, как я уже сказал, по-другому не бывает.
– Получается, и верить никому нельзя? – искренне огорчился Илья.
– Верить можно, – сказал Сергей Иванович. – Мне. Матушке. Братьям. Великому князю нашему, если…
– … Если? – нахмурился Илья, ожидая услышать ещё что-нибудь неприятное – уже о великом князе. И не ошибся.
– Русь, – сказал Духарев. – Если на одной чаше весов окажется благополучие Руси, а на другой – гридень Илья, это значит, гридню здорово не повезло. Но мы постараемся, чтобы такого не случилось. А пока просто накрепко запомни, сын: Болеслав Храбрый – очень опасный человек. Так что лишнего не болтай. Да, нет, благодарю за честь… Внял?
– Да понял я, батя. Ты уже говорил.
– Ничего. Крепче запомнишь. На нашу удачу интересы Болеслава нынче не в направлении Киева лежат. Силезия, Поморье, Малая Польша… Ну и то, что великий князь Мешко вот-вот помрёт, особенно важно. Болеслав не упустит прибавить к краковскому княжению и великопольское.
– Ну так он в своём праве, – заметил Илья. – Он же старший сын.
– Это так. Но Ода по собственной воле ему точно не уступит. И как раз то, что она намерена сделать, чтобы отодвинуть пасынка, одновременно и её делает нашим окончательным врагом и даёт нам отменное средство приручить Болеслава.
– А может, ну их? – предложил Илья. – Пусть погрызут друг друга всласть. Чем больше крови выпустят, тем нам лучше. А Болеслава мы потом поддержим, когда тот послабее станет?
– Дорога ложка к обеду, – сказал Сергей Иванович. – Стоит показать заранее, на чьей ты стороне. Особенно если тебе это ничего не стоит, а на будущую драку это вряд ли серьёзно повлияет. Я, сын, уверен, что Болеслав и без нашей помощи сумеет занять отцовский стол. Ода против него не потянет. Но если сумеет обзавестись сильными союзниками, то драться Болеславу придётся уже не с ней, а с этими союзниками. И вот тут мои сведения будут очень кстати, потому что, как я сказал, Болеслав Храбрый не только полководец знатный, но и политик отменный. И сумеет, я полагаю, планы своей мачехи расстроить. И тогда Русь получит пусть и весьма опасного соседа, но дружественного. А что лехиты сильны, так с этим уже ничего не поделаешь. С тех пор как Мешко польские племена собрал и усилил. А вот Болеслав может из отцовой державы такого зверя вырастить, что только держись. Его ведь не зря Храбрым зовут. Он себя показал ещё в твоих годах, с язычниками воюя. И Краков ему не отец на блюде преподнёс и даже не дядя его, чешский князь Болеслав Благочестивый, чьего расположения мы с тобой, кстати, тоже искать едем. Наш Болеслав Храбрый это княжество сам под себя загрёб. Сговорился с владетелями местными, которые ещё не забыли времена Великой Моравии, пришёл и обосновался.
И, заметь, всех это устроило. И Болеслава чешского, который хоть и считал эти земли своими, но не был уверен, что удержит. И Мешко, который хоть и положил глаз на этот сочный кусок Великоморавского княжества, но в драку из-за него лезть не очень хотел. Мешко куда милее червенские земли, которые мы у него из-под носа увели. Вот только отнять их у Владимира – руки коротки. Наш князь и остальные хорватские земли приберёт, можешь не сомневаться. И если мы с чехами договоримся, то тем более. Мешко болеет, так что поперёк нашей дороги только Ода со своими может стать… И это будет даже хорошо, потому что тогда Болеслав точно не ввяжется. Вот когда он станет единовластным правителем на отцовой вотчине, тогда другое дело. Но сейчас – вряд ли. Потому что положение своё понимает и расчёт его будет таким же точным, как когда он на глазах у своих отца и дяди Краков прибрал. И именно это, сын, и делает его таким опасным. Храбрых воинов в мире немало, а вот умелых политиков – намного меньше. А раз так, то пусть считает нас друзьями. Это тоже политика, сын.
– Политика. – Илья покачал головой. – И где же Болеслав таким хитростям научился? Такие игры больше ромейским императорам пристали, чем князю словенскому.
– Насчёт императора ты почти угадал, – похвалил Сергей Иванович. – Довелось ему и при императорском дворе побыть. Правда, не по своей воле и не в Палатине, а у другого императора – Оттона Германского. Отец его в заложники отдал, когда Болеславу и семи лет не было. Не по доброй воле, понятно. Крепко ему тогда германцы вломили. Так что пришлось. И провёл Болеслав при дворе императора Оттона Первого целых пять лет. Срок немалый. Домой его уже следующий император, Оттон Второй, отпустил. Однако матери своей, Дубровки Чешской,