Реальное училище Вася закончил с положительным результатом. Вниз тянули языки и Закон Божий. Если французский он кое-как вызубрил благодаря матери, то немецкий был просто невыносим. Вася путал все шесть времен и артикли. И к чему эти немцы напридумывали столько сложностей? Есть три времени в русском языке – достаточно для любого человека, куда больше? Преподаватель не разделял этого мнения, и тройку Вася заработал с трудом. А уж Закон Божий… В Бога реалист не верил. Ну откуда Бог? Земля круглая, авиаторы летали в небо, белых пятен, кроме полюсов с их вечным льдом, вроде бы уже и нет на планете. Астрономы изучили Вселенную, там только звезды-солнца да десяток планет недалеко от Земли. Причем на этих планетах нет жизни. Господин Дарвин написал о развитии человека из обезьяны – эту информацию Василий почерпнул из старинного выпуска журнала «Знание», взятого в библиотеке и зачитанного до дыр. Спросив отца Иоанна о том, где, мол, Бог обитает, еще не зная, что подобная реакция на слова Смердякова была описана в романе Достоевского «Братья Карамазовы», потому что на подобные заумные книги времени не было, получил ее в полном объеме: кондуит, карцер и «Отче наш» каждое утро в Воскресенской церкви под строгим присмотром учителя Закона Божьего. Однако убеждения своего не оставил. Потому как, если бы он был, Бог, так разве не услышал бы молитв, возносимых поздними вечерами реалистом, умолявшим Господа дать любви ему, и чтобы Варенька взаимностью ответила. Конечно бы, услышал, ибо даже соседи слышали, и сердобольная родственница предложила как-то раз Васе помощь в знакомстве: мол, у нее на примете есть прекрасная скромная девушка, круглолица и стройна, как в сказке, папаша – извозчик, так и не будет выкобениваться, отдаст дочь за будущего ученого-инженера. Уж вырос, не мальчик, женилка готова, надо и под венец, а то с ума сойдет от любви к Вареньке какой-то, напридумывал себе образ светлый. Но Василий, стесняясь таких разговоров, наотрез родственнице отказывал, и тогда она вздыхала, вспоминала своего умершего в младенчестве сыночка и шептала слова молитв, крестясь на лампадку под иконой, глаза уже у бабки только огонек видели, а лика не зрели.
Так неужели Бог есть, а не слышит? Ни его стенаний, ни бабкиных слез о давно усопшем младенце? Что он, Бог, тогда делает? Где обитает? Как всемирную гармонию блюдет? Да и есть ли эта гармония? Разве в том она, чтобы лето сменяло весну и дальше, а Кама текла вниз, к Волге? Чтоб учить дурацкий немецкий, если хочется читать стихи? Жить в закуте у старухи-родственницы с топчаном, где зимой холодно, а летом душно и пахнет лошадьми и мышами, вместо того, чтобы вдыхать запахи южных трав на берегу голубого моря, обнимая наяду и перебирая струны арфы в такт ветру? Нет, что бы ни говорил отец Иоанн, как бы ни стучал крепкой десницей по затылку, сколько бы ни стоял Василий перед иконой, речитативом произнося молитву, – нет его, нет Бога.
Именно поэтому и пришлось ему потрудиться в последнем классе, дабы получить оценку «три» по Закону Божьему. Кое-как сдал испытания.
Пришло время осуществлять задуманное. Юнкерские училища размещались вдоль железной дороги – в Казани, Москве и Санкт-Петербурге. Казани Василий побаивался: говаривали, там местные татары чужих не любят, хоть и триста лет уж минуло после того, как царь Иван IV Казань взял. Сам не ведал, но все об этом говорили, знающие люди и самый главный авторитет на Разгуляе – Костя Желтиков. Уж он-то знал, в Казани у него жила тетка, к которой он не раз уезжал на лето.
Санкт-Петербург пугал Василия своим столичным блеском, да и военные училища там были не для реалистов из глубинки. Выбор пал на Москву. Документы Вася тихо, никому не говоря, даже маменьке, запечатал на почте в конверт вощеной бумаги и с замирающим сердцем отправил в адрес Алексеевского военного училища.
Денег не было, работать после окончания реального было в Перми негде, да и родственница после отказа от ее протеже, извозчицкой дочки, указала на дверь. Пришлось Васе ехать в Соликамск к маменьке. Нужны были деньги на билеты и проживание в московских номерах. Зарабатывал в лавке подносчиком мешков с товаром да на разгрузке барж на пристани: летом они активно грузились солью и разгружались купеческими товарами. К августу накопив нужную, как ему казалось, сумму, простившись с маменькой, через Пермь отправился в Москву. Но хотелось ему еще раз взглянуть на Вареньку. Он не видел ее вот уже два месяца, томился, ночами приходил ее светлый образ в воспаленную страстью душу. По приезде в Пермь первым делом бросился к дому Вари, по пути в лавке захватив букет цветов, собрался с духом и постучал в калитку. Ждал долго. Вышла кухарка, несколько лет назад гонявшая его, еще мальчишку, с забора.
– Чаво тебе? – Кухарка вытерла руки о фартук и грозно посмотрела на Василия.
– Варвара Григорьевна дома ли? – смущаясь и пряча цветы за спиной, спросил он.
– Нету их, на море с матерью они.
– Кто там, Аглая? – со второго этажа из приоткрытого окна послышался мужской голос, в котором Вася опознал голос отца Вареньки и еще более смутился. Вот к чему он тут стоит с букетом, как объяснить ее отцу свое появление?
Господин в сюртуке и белоснежной рубашке высунулся из окна.
– Тута к Варе пришел парнишка, Григорий Палыч…
– Не Павел ли Востриков? Так уехала Варенька, Паша… – Голос отца осекся. – А, так это не Паша… Кто вы, господин хороший? Реалист?
– Нет, ваше высокоблагородие, окончил училище нынче, – голос Васи срывался, – уезжаю поступать… в Москву…
– Ах, дочка, дочка, выросла уж, с цветами захаживают кавалеры… Первый раз вас вижу вас, сударь. И давно вы знакомы с моей дочерью?
– Я… я… Давно…
– Так знайте, сударь, что сначала вы должны были познакомиться со мной, а потом уж цветы носить и ухаживать за Варей. Иначе неприемлемо в обществе, которого достойна моя дочь. А ежели вы, сударь, давно знакомы с ней, а я вас до сих пор не знаю, стало быть, вы, как тать в ночи, крадете чужое и не достойны общества Вари. Подите вон.
Кухарка с ухмылкой захлопнула калитку, оставив Васю стоять на тротуаре с букетом уже не нужных, даже бессмысленных и смешных цветов. Так вот и познакомился он с грозным Вариным отцом. С грустью в душе и желанием только одного – доказать всем, что достоин своего ангела, – он плелся на поезд, который отходил на Москву.
Прапорщик Оборин ввалился в блиндаж на утренней заре, когда солнце только окрашивало вершины гор розоватым неясным светом. Он отпихнул заспанного денщика, пытавшегося лично доложить штабс-капитану о его прибытии.
– Уйди, Семен, не до тебя, сам разбужу. Василий Андреевич, проснитесь!
Штабс-капитан откинул шинель, под которой спасался от ночного холода, протер глаза.
– А, господин прапорщик. Что же вы так долго? Уж и господа из полкового комитета были, еду обещали, да только нет ее, а вы все где-то шляетесь. – Василий Андреевич попытался улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса: губы от холода сводило.
– Так вот про это-то и узнавал. Тикать надо!
– В каком смысле «тикать»? Куда? Зачем?
– В штабе полная катавасия. По сути, штаба уже и нет. Есть разброд.
– Это как? Объяснитесь, прапорщик, что вы несете? Я думал, что вы пошли узнать о смене нас первой ротой, уже неделю перестояли на передовой. Кроме того, могли бы получить довольствие. А вы ввалились ночью, небритый. Вы пьяны, что ли, Оборин? Где кухня? Где рота смены?
– Господин штабс-капитан! Временное правительство свергнуто! В Петербурге переворот, власть захватили большевики еще в конце октября! До нас только что дошло письмо из Ставки. Его превосходительство генерал Духонин убит. В полку не осталось офицеров, первая рота без командира, все уехали. Смены не будет!
– А полковник Дмитриев? Где командир полка?
– Уехал спешно третьего дня. С денежным довольствием полка. Нет никого, Василий Андреевич, нету!
Штабс-капитан вытянул папиросу из портсигара, закурил. Солнце поднималось все выше, туман сползал с гор в долины, словно густая, вязкая каша окутывала линию окопов.
– И… что теперь?
– Я еще не всё сказал. Точнее, всё, но вы не поняли меня. Тикать надо!
– Да что за слово такое – «тикать»? Где вы набрались этих просторечий?
– Забываете, я из унтеров, четыре месяца училища в пятнадцатом, – прапорщик улыбнулся. – А тикать надо, потому как завтра придет сюда рота сброда под начальством бывшего рядового Каминского, большевика – теперь он полком командует, – и заберет нас, тепленьких, под арест, а там и пулю недолго получить. В соседнем полку уже самосуд был, судя по слухам. Зуб у него на вас отчего-то.
– А, был он вчера тут. Вот оно что.
– Ну, так что делать будем, Василий Андреевич? Если вы остаетесь, то я пошел. Мне совсем все это не нравится.
– А как же Ставка, фронт… Ах да, действительно, Ставки больше нет… Надо солдат известить в роте.
– Василий Андреевич! Каких солдат? Которые вас завтра на штыки поднимут? Умоляю, идемте, пока утро. Может, к обеду до хутора доберемся, переждем, а там по темноте до станции или подводу попутную найдем. Поздно будет!
– Хорошо, подождите, я на минутку, – штабс-капитан накинул шинель и вышел в траншею. Семен стоял у входа в блиндаж.
– Семен, тут такое дело. Уходить мне надо. Господин Оборин нехорошие новости принес.
– Да я слыхал, вашбродь, уж простите.
– Ты давай тихо по унтер-офицерам пройдись да по фельдфебелям, расскажи новости. На обратном пути сними затворы с пулеметов и прикопай их в укромном месте. Мы тебя дождемся, может, кто с нами уйдет. Все, окончилась служба, кажется.
– Ага, мигом. – И денщик исчез за поворотом траншеи.
Вернулся через полчаса с унтером Мартюшевым.
– Затворы мы сняли, закинули в лесок, не найдут. Больше никого звать не стал, извините, вашбродь, чего шум поднимать, еще кака вошь свистнет – и кранты. Готовы мы.
– Ага, – подтвердил раскрасневшийся дядька Мартюшев.
– Винтовки-то зачем прихватили?