– Ты, грешник, наши деньги украл! Ты гореть будешь в огне праведном, когда встретимся мы с тобой там, на высшем суде, и мы скажем, как ты мертвых обворовывал и живых, скорбящих по мертвым, обдирал за омовение тела усопшего. И будешь ты вечно за это в аду мучиться!
После этих слов дотронулся первый жмурик до лба Фединого, загорелся лоб огнем, а все мертвяки вмиг обратно на столы легли и простынями укрылись.
Очнулся Федя – лоб горит, смотрит – пока спал, метался, кастрюлю с картошкой, вчера оставленной вариться на плитке, рукой снес, и она случайно на его голову не упала, а то не было бы уже головы – сварилась бы. Только капли кипятка попали, пузырь вскочил от ожога, вот и горел лоб. Усмотрел в этом Федор знамение, хотел поделиться пережитым, да с кем? Явственно так стоял перед ним тот жмурик, не отпускал, пугал ночами, требуя назад свои деньги, и решил Федя к Богу податься за спасеньем от видения. Покрестился быстро и пошел послушником в монастырь, какие открывались нынче везде – мода была, что ли, а может, нужда в пристанищах потерянным рабам Божьим.
Поехал Федор на Белую гору, попросился туда, предъявил паспорт и военный билет, рассказал историю свою игумену и был принят послушником. Поначалу все было чинно, везде с молитвой на устах. Проникся Федя монашеством, но потом понял, что шумно тут слишком: народ ездит автобусами, машинами, дети бегают каждые выходные, мир захлестывает тишину и благость обители. Первое послушание было у него обжигать глиняные плитки в печи, на которых другой монах, бородатый суровый мужчина, живший в монастыре еще с девяностого, писал имена. Федя засовывал плитки в печь, не обращая внимания на надписи, только потом посмотрел. Там были написаны имена и фамилии разные, какие-то он знал – известные люди, – какие-то нет.
– Это что, брат, на памятники делаем? Вроде вот этот, губернатор, живой еще? – спросил он у монаха.
Тот покачал головой:
– Нет, это игумен в благодарность жертвователям обещал повесить на стену в южный придел, чтобы все знали, кто благодетель, и примером их подвигались на такие же богоугодные дела.
– Так вроде тщеславие это, грех. Ведь в Евангелии написано: любили начальники, кто и уверовал в Иисуса, больше славу человеческую, нежели славу Божию. Разве нет?
– Грех греху рознь. Если малый грех покрывается большим добром, то и не грех это вовсе. Бог простит. Ты давай, посматривай за печью, а то угли гаснут!
Федор сунул в печь еще пару табличек, только на одной из которых было выведено просто «Раба Божия», без имен и регалий, покачал головой и принялся закидывать угли в топку.
После его вообще поставили на тяжелое послушание – кирпич и цемент таскать. Работать Федя не любил, мирян не уважал, хотел вот Богу молиться, а тут, как каторжанин, трудится. Не выдержал, сбежал с Белогорья в Пермь, в Свято-Троицкий Стефанов монастырь. Да и тут было все не свято, по его мнению. Послушники спали на нарах в домах близ храма, работали на стройке, одно благо – мирян праздных шлялось немного. Просился Федя на постриг, да игумен был тверд: пока два года послушаний не пройдет – не быть ему монахом.
И вот прослышал Федор от зэков бывших да монахов со скитов, что есть на севере, недалече, святое место у большого озера, что в озере этом твари всякой рыбьей живет много, в лесах зверья густо, а на человека снисходит там благодать невероятная. Живет в тех местах человек, схимник, не монах, но святой, праведник и проповедник, места те блюдет, плохих людей не допускает, хорошим же дает кров и пищу. И захотел туда послушник Федор от суеты да работы уйти, манной праведника питаться да Богу молиться и счастье найти. Уж и дорогу туда узнал: что до Чердыни надо, потом на Ныроб, после рекой или лесом-тайгой до озера, а там уже братия живет, четверо монахов ушли да монахиня, правда, наперекор игумену, без благословения, и даже, говорят, расстриженными, но там они обитают и благость обрели. Вот и карта была у него, вырванная из атласа области.
Ждал Федор лета, чтобы посуху, по теплу, без лишнего груза туда дойти. Лишние вещи – тягость. Там святое место, там Бог всё даст. Ждал, ждал, а тут как-то раз шел уже за полночь в темноте к келье через пруд да увидел двух послушников из зэков, которые вели девчушку под руки в темное место. Девчушку ту Федя давно приметил: приходила изредка к ограде, просила подаяние, ей давали охотно. Она чистая была, как ангел, волосы светлые, глаза голубые. Взгляд на ней застывал, хотелось погладить, поговорить. Те два послушника вели девушку явно не для разговора. Хотел было Федор остановить их, девчонку спасти, благое дело сделать, да темно было, их двое, с зоны не так давно, нрава крутого, – вот и побоялся он, согрешил, спрятался за углом дома, наблюдая. Шептал молитвы, которые должны были помочь бедной девчушке, но вдруг вышел человек в черном плаще в тусклый свет фонаря, остановил нехороших людей – внял Господь молитвам, – да только упал тот человек. Метнулись две тени к Федору, пробежали мимо, не заметив, оставив девушку стоять там, где упал человек. Девчонка неуверенно подошла к упавшему, присела возле него, ощупала, положила руку ему на лоб. Федя, убедившись, что тех двоих нет, тихонько подошел. Девушка повернула голову в его сторону:
– Вы монах? Как те?
– Нет, я послушник.
– Скажите, почему он светиться перестал? Он так ярко светился, а сейчас потускнел. Я никогда не видела, чтобы так было. Люди светятся, я так их вижу – кто-то тускло, кто-то ярко, – но не гаснут. Мне кажется, это мерцают их души, так мне баба Клава объясняла. А этот погас.
Федя поднял девушку, вытер ее руку, испачканную в крови, подолом подрясника.
– Он умер.
– Как это умер?
– Жизнь его угасла, душа улетела.
– А почему? Куда улетела? Я не видела этого. Хоть я и мало что вижу, но душу должна была. Если бы она улетела, то поднялась наверх, на небо. А она просто угасла.
– Может, ты не душу видишь. Да и остается она в теле еще три дня. Вот и не улетела. А нам с тобой надо уходить. Есть место, я знаю, где благость и Бог. Хочешь туда?
Девушка кивнула.
– Пойдем со мной, я знаю, где это, я покажу.
Девушка послушно пошла за ним в сторону автобусной остановки мимо торговцев наркотиками, мимо машины милиционеров, крышующих торговцев наркотиками, мимо гаишников, обдирающих пьяного водителя за почетный эскорт до дома, она шла, видя лишь их души, которые светились – у кого ярко, у кого тускло, но у всех, и только у человека по имени Миша, что лежал в невысохшей луже у пруда, ничего не светилось.
…Когда они добрались до Вижаихи, перейдя Колву, покрытую темнеющим уже льдом, их нагнал армейский вездеход. Из кабины вышли офицер и батюшка.
– Эй, куда дите тащишь, брат? Да это и не дите, девчушка. Что творишь? – Батюшка при поддержке офицера был смел, борода топорщилась, палец грозно указывал на Федора.
– Послушник Свято-Троицкого Стефанова монастыря Федор я, иду в святое место на озеро. Отрочица эта юродива, слепа, у монастыря толклась, спас я ее от лихих людей, с собой веду, на божье место, – соврал Федя.
– Ага, от кого про божье место слыхал?
– Так монахи говорили, люди разные, мол, там насельники есть, старцы, место святое, манна небесная там людей питает, аки народ израилев в пустыне.
– Манна, говоришь… Ну, залезайте в кузов. Возьмем их?
– Пригодятся, – офицер кивнул, священник махнул рукой: мол, залезайте.
– Я игумен Гавриил… Был. Зови меня просто – отец Гавриил. Без благословения небось поехал?
Федя кивнул, потупил взгляд.
– Ничо, я тож. Залазьте.
В кузове стояла невиданная доселе Федором техника – квадроцикл, лежали стройматериалы и прочие деловые вещи. Федя усадил Анастасию поудобнее, устроился сам, осенил себя крестным знамением, машина дернулась и повезла двух путников в кузове к святым местам.
Поначалу Федя слушался отца Гавриила, таскал бревна, сажал картошку вместе с другим не очень вменяемым послушником, отсидевшим все срока от малолетки до строгача и оказавшимся здесь, как он утверждал, по благословению игумена Иоанно-Богословского монастыря в Чердыни, докуда, по видимости, только и смог дойти из колонии. Послушник был странен, тих и косноязычен. Сближало их с Федором то, что работать они не хотели, а ждали знака Божественного, который не мог не появиться в таком святом месте. В итоге первым ушел от отца Гавриила отсидевший послушник, поселившись за Матрениным логом у старого кладбища в полуразрушенной избе. Следом ушел Федор, так как поспорил с отцом Гавриилом о том, что есть святость и отшельничество: мол, раньше монахи молились Богу, жили в пещерах, ели кору, покуда не ниспошлет им Господь манну и просветление, и негоже теперь работать, как миряне, сажать картошку, ибо смысл их существования есть молитва, а Бог сам даст пропитание, когда услышит их. Отец Гавриил за такие слова погнался за Федором с березовым дрыном, пытаясь достать по спине, сломал дрын, пожелал недоброго и ушел восвояси. После этого Федор пищи, какую доставлял Гавриилу катер ГУИНа из Ныроба, больше не видал.
Анастасия обычно сидела молча, слушая перебранки двух рабов Божьих, лишь только раз своим кротким голоском сказала:
– А вы Бога спросите, как правильно поступить. Зачем зря ссоритесь?
Мужчины устыдились тогда и разошлись. Федор поселился на самом берегу Вишерки в старой бане. Настя пришла к нему, прижалась щекой к его колючей бороденке, взяла за руку:
– Ты ярче его, я с тобой буду, ладно?
Федор смутился и пошел за водой на ключ. Наступило лето, можно было есть коренья, ранние ягоды да птиц, что приманивал к себе ненормальный монах-натуралист с кладбища. Иногда выкапывал картошку, благо, отец Гавриил частенько и надолго уезжал в Ныроб. Но голод заставлял ходить по редким избам, где охотники с зимы оставляли соль, сахар, макароны, крупу. Федя за начало лета обошел все избы в окрестности, иногда за день проходя по двадцать километров. Самая доходная изба была на Ларевке, далеко, все тридцать до нее, но там на чистом столе всегда стояли крупа и соль, как будто кто-то специально оставлял. Да вот идти туда было слишком трудно и долго, ночевать приходилось в избе, поэтому ходил туда Федя редко. Иногда еду давали рыбаки, но они бывали нечасто – не сезон. Анастасия ела мало, в основном пища требовалась Феде, который исхудал за три месяца, как каторжанин. Поэтому, когда на реке застрекотал мотор, Федя сразу пошел на звук.