Золото твоих глаз, небо её кудрей

Alas, poore Booke, I rue

Thy rash selfe-love; goe, spread thy pap'ry wings:

Thy lightnes can not helpe, or hurt my fame.

Thomas Campion. The Writer to his Booke{1}

Ты в пути, моя книга, в тяжёлом и трудном пути.

Глухими окольными тропами бредёшь-пробираешься ты к читателю своему, моя книга. Мысью серой пластаешься ты промеж интеллигентских котурнов и охранительских берцев. Иные тебя бранят; некоторые — недостаточно восторгаются; многие даже гнушаются тобою, как овидьевым свитком элегий{2}или велесовыми дщицами{3}.

Вот пример. Тайный мой друг, поэт Караулов, сосватал тебя, моя книга, в лонг-лист престижной литературной премии. Много ль ты обрела с того почёта, признания? Вовсе нет! Маститые литераторы, члены жюри, тебя распяли, пригвоздили и похоронили за плинтусом, отвалив на прощанье щедрых духовных бздянок. К примеру: скверно отозвалась о тебе литераторша Погодина-Кузьмина. Едкой лисьей щёлочью обрызгала нежные странички твои, о моя прелесть, литераторша Погодина-Кузьмина! Стыдно! — а ещё женщина! Хотя мужчины тоже хороши. В том же жюри засевший литератор Пермяков посмотрел на тебя, моя прелесть, узколобо. Он не услыхал твоей музыки, он не увидал твоих слёз, цветов и радуг. Он даже не содрогнулся, хотя было ведь от чего. Он чувств никаких не изведал. Мужлан! — чтобы не сказать хуже.

Читать дальше