Бывший сталкер понял, что дело плохо: Древо только что пообещало ему больше не наливать.
— Господин и повелитель, раскаиваюсь во прахе и пепле… — затянул он, ментально распластавшись перед Древом.
— Иди нахуй, Полищук. Заебал, — просто ответило Древо и отключилось.
Буратина зло ухмыльнулся. Вредный гусь доскелся.
У Полищука не то чтоб было к Буратине что-то личное. Просто он был убеждён: младших надо чморить, чтоб место знали. Буратина был младшим. К тому же у него был какой-никакой разум ещё до Присоединения к Древу. Это Полищука беспокоило. Новичок мог понравиться Малику Абд-ар-Рафи: тот вообще был склонен к фаворитизму. Поэтому гусь Буратину всячески курощал, подставлял по каждому поводу и не давал нормально работать{253}.
Впрочем, работа и сама по себе не радовала.
На подключение мозга бамбука к Древу понадобилось часов десять. Сказать, что это было жёстко — значит ничего не сказать. Особенно адово пришлось, когда нервные трубки прорастали через нос.
Когда же весь этот ужас закончился, бамбук очутился во внутреннем ментальном пространстве Древа. Где его и ознакомили с местными реалиями.
Как выяснилось, его поймали вовсе не для того, чтобы он висел на ветке и прохлаждался. О нет! Остаток жизни ему предстояло трудиться. Утешением служило то, что работа предлагалась руководящая, а за хорошие результаты обещали выпивку. Точнее, введение спирта в кровеносную систему. Да, спирта. Малик Абд-ар-Рафи не заморачивался со всякими там нейромедиаторами, в вентральные ядра гипоталамуса не лез. Зачем? Он награждал отличившихся старыми, проверенными способами. И наказывал: уксусный альдегид, вырабатываемый Древом, тоже действовал на всех.
После инструктажа Малик Абд-ар-Рафи на́лил новичку в кровеносную систему пару капель, придал ему дуболомов и показал фронт работ.
Дуболомы вырастали из обломанных сучков Древа. Оно же их и питало{254}. За это они несли обязанности. Пока Древо было юным, их обязанности состояли в питании и разрыхлении почвы, а также в поисках сокровищ. Конечно, Малику повезло не так, как самому Великому Вак-Вак, которое проросло на золотых россыпях. Однако на Зоне были артефакты. Их было много. Дуболомы уже рыли вторую яму под сокровищницу.
Буратине по первости придали всего четверых. Хотя Буратине и этого было невпроворот: с его ассоциативкой управляться даже с двумя было тяжко.
Их звали- Первый, Второй, Стопяцотый и Лев Синичкин. Первый был с грецкий орех величиной. — и, как ни странно, добычлив. Его глазёнки легко высматривали валяющиеся в снегу «бусины», под корягами — «ваучеры». Увы, это было и всё. Сколько-нибудь ценные артефакты в радиусе километра уже давно лежали под корнями Древа. Удаляться же от своего породителя Первый не мог: его крохотный мозг нуждался в непрерывном телепатическом контакте с исходным разумом.
Второй был побольше и подлиннее — что-то вроде полешка на ножках. Он был специалистам по «менатепам». «Менатепы» обычно находили возле старых, выгоревших «электр». Второй возле них и пасся, стараясь не показываться на глаза упырям: те почему-то считал его съедобным и норовили соснуть.
Синичкин был самым крупным — с руку длиной. Выражаясь поэтически, в нём недавно пробудились начатки разума. В практическом плане это означало, что он не слушался руководителя, да и родителя тоже, хамил напропалую, норовил всё делать по-своему — и из-за этого регулярно попадал в неприятности. На сей раз он провалился в аномалию, справедливо именуемую «параша». Он выкарабкивался из неё вторые сутки. Мешать или помогать ему Древо запретило. Так что Буратина сосредоточился на Втором и Стопяцотом.
Второго от работ возле аномалий временно освободили: какой-то упырь отъел ему чувствительный хоботок, которым Второй чуял присутствие аномальной энергии. Так что до полной регенерации данного органа его поставили на удобрения: Малик Абд-ар-Рафи постоянно нуждался в подкормке. Сейчас Второй, нагружённый гуано и навозом пикачу, двигался домой, к Древу. Ничего особенно опасного на его пути не ожидалось.
Стопяцотый был крив. И оттого — медлителен. Ходил он сразу на шести прутиках, что тоже не способствовало. В результате вчера у Стопяцотого здоровенная сорока-воровка отняла большой «логоваз», а Буратина не уследил. За это разгневанный Малик Абд-ар-Рафи вкачал Буратине в жилу столько уксусного альдегида, что бедный деревяшкин еле-еле жив остался.
Сейчас Стопяцотый осторожно ступал по едва заметной тропке из «жгучего пуха», пересекающей лужу «ведьминого студня». «Жгучий пух» его особо не тревожил: деревянные бока Стопяцотого воспринимали его воздействие как лёгкую щекотку. А вот упасть в «ведьмин студень» означало погибнуть. Проблема состояла именно в том, что Стопяцотый своим небольшим умишком это чуял, чуял. И всё норовил повернуть назад. Буратине же приходилось усилием воли гнать его вперёд-вперёд, в середину лужи. Где лежал крупный «довгань».
Он почти дошёл, когда откуда-то сверху на артефакт спикировала крупная пчела-мутант. Она села на краешек артефакта и принялась чиститься. Артефакт стал заваливаться набок.
Буратина скобейднулся и прибавил Стопяцотому скоростей. Тот запрыгал по комочкам «жгучего пуха» как мячик.
Тут в ум Буратины пробился Первый. Он обнаружил в заледенелом мху крохотную «бусину», но не мог её вытащить — она примёрзла.
Бамбук выругался и посадил дуболомчика брюшком на мох. Он был теплее окружающей среды и мог растопить тонкий ледок, прихвативший артефакт. Приказав сидеть так и не двигаться, он вернулся к Стопяцотому. И вовремя — тот запрыгнул на какую-то отдельную кочку и медленно погружался в «студень», не понимая, что делать дальше.
Оса тем временем продолжала чиститься. «Довгань» ощутимо кренило.
Наконец, Стопяцотый совершил последний, отчаянный прыжок и схватил артефакт. Однако пух под ножками-прутиками провалился и они погрузились в «ведьмин студень». Стопяцотый заскрипел от боли и хотел выбросить «довгань», но Буратина не дал. Вместо этого он посадил дуболомищку на пузико, позволил положить артефакт рядом и заставил медленно вытащить все прутики. Немного обожжённые, но ещё годные.
Стопяцотый попытался снова ухватить артефакт — и снова начал тонуть. На этот раз он выронил его сразу и вытащил ножки-прутики, пока они не попали в «студень». Похоже, вес «довганя» был критичен. Следовало вызвать кого-нибудь из своих, чтобы тот вытащил ценность, а потом уже уходить самому.
Буратина просканил соседние ментальные пространства. И нашёл дуболома Седьмого, записанного за слоупоком.
Что за слоупоком — это радовало. По мнению Буратины, он был самым порядочным из команды. Птицы оказалсь гадливы, бэтмен — мечтателен. Про гуся Полищука и говорить-то нечего. А вот слоупок оказался нормальным пацанчиком: не рвач, не барыга, Древу не ябедничал, работал честно. Правда, он был туповат. Но Буратина тоже не был мыслителем, так что они сошлись.
Связавшись с ним, бамбук кое-как изложил ситуацию. Слоупок вроде как понял.
Седьмой появился минут через десять. В лужу он не полез, да и не мог — он был слишком массивным.
Буратина попросил у слоупока временного разрешения на управление и его получил. Тогда он осторожно ухватился за сознание дуболома и повёл его вперёд.
Минут через десять под руководством Буратины Седьмой нашёл толстую ветку пинии, донёс до лужи со «студнем» и бросил. Ветка задымилась. Деревяшкин переключился, поднял Стопяцотого, заставил схватить «довгань» и тут же прыгнуть на ветку. Тот еле устоял, но всё-таки удержался. Бамбук принудил его встать, и, переставляя прутик за прутиком, пройти над «ведьминым студнем».
Когда ножки дуболома коснулись земли, Буратина почувствовал дичайшее облегчение. «Довгань» был редким и ценным артефактом. Малик Абд-ар-Рафи его наградит.
— Бух! Бух! Бух! — загрохотали, приближаясь, чьи-то страшные огромные шаги. Седьмой взвизгнул, разорвал ментальный контакт с Буратиной и отпрянул.
Буратина так и не узнал, что это был огромный долбодятел. Охуев от собственного долбоебизма, он бежал в какую-то херь, срань, жопь и неведомые дали. И так уж вышло, что на его бессмысленном и разрушительном пути попался Стопяцотый.
Всё, что успел увидеть и почувствовать бамбук через дуболома — чудовищную тень сверху, потом короткую боль и темноту. Связь прервалась.
Немного очухавшись, Буратина поключился к Седьмому. И увидел след огромной лапы, вспенившуюся лужу «студня» — а дальше поломанные кусты и затихающее в лесу «бум-хрясь». Что касается Стопяцотого и его добычи — бедняжечку то ли втоптало, то ли унесло.
Несчастный бамбук глухо застонал. Он не только потерял ценнейший артефакт, но и погубил дуболома. Малик Абд-ар-Рафи за это протравит его дубильными веществами…
— Иииииииииииии!
В мозгу Буратины раздался дичайший визг Второго.
…Деревяшкина трясло. Точнее, тряслась ветка, на которой он висел. Ещё точнее? Она подпрыгивала и раскачивалась. Наконец, она раскачалась достаточно, чтобы как следует приложить Буратину лицом к стволу Древа. Сначала левой щекой, потом правой.
Когда вас бьёт лицом по деревяшке, это больно. Даже если ваше лицо тоже деревянное. А дважды — это вдвое больнее.
С перепугу Буратина открыл глаза и увидел, что висит на ветке. В следующую секунду его сознание вознеслось к Древу.
Малик Абд-ар-Рафи был в гневе.
— О паскуднейший из моих рабов! Не мудак ли ты перед лицом моим?! Ты обратил мои слова в насмешку и губишь моих детей! Ты потерял управление! Твоим небрежением погибли Стопяцотый и Второй! Ты соблазнился моим долготерпением! Разве это не позор? Не будет прощено прегрешение твоё, и наказание жестокое не замедлит явиться!
«Вот Полищук-то обрадуется, скобейда» — успел подумать бамбук, когда все души его излучины пронзил крепчайший уксусный альдегид.