В общем, тут всё сложно. Вот что я вам скажу, батенька: сложно тут всё! непросто тут всё! Так что думайте, батенька, своей головушкой. И в случае чего — действуйте по обстановке.
Карабас поднял голову и посмотрел на Львику мутным, нерадостным взором.
— Она не проснулась? — спросила поняша, хотя знала ответ.
— Нет ещё, — вздохнул раввин. — Я жду. И дальше ждать буду.
— Можно? — поняша не закончила, но Карабас понял и подвинулся. Львика улеглась на образовавшееся место.
Она лежала и слушала дыхание любимой, смешивающееся с тяжёлыми вздохами раввина. И чувства её были смутными и странными, как тучи-облака.
— Львика, — внезапно нарушил молчание Карабас. — Вы думали про какую-то песню. Ну вот это — pony and me. Вы не могли бы её спеть?
— Спеть? Сейчас? — удивилась поняша.
— Ну да. Мне хочется её услышать. Самому, а не так, как она у вас в голове звучит.
— Ну… вообще-то это очень личное… — пони сделала смущённую мордочку, на которой безо всякой телепатии читалось «попроси меня ещё раз».
— Я очень прошу, — сказал раввин.
— Песня древняя, — принялась объяснять Львика. — Меня один жеребец научил. С нашей конюшни. Он в тот день совсем замученный был. Трахнуть меня не смог. Вместо этого спел.
— Типично мужское поведение, — усмехнулся Карабас.
— Он говорил, что песню какой-то бык сочинил. Он любил пони, а она его тоже полюбила, хотя он и самец. Ну и вот. Мне понравилось. Мы её с нашим сокровищем пели на два голоса…. Ну давайте, что-ли. Подыграть сможете?
Карабас посмотрел в угол, где стояло, покрываясь пылью, банджо Напси.
— Мелодию вспомните, без слов? — спросил он, зажмурился на сосредоточился. — Ага, понятно, — он протянул руку к банджо, взял пару аккордов.
— Кх-кх… The sun is sinking in the west… The cattle go down to the stream… — начала поняша, прокашлявшись.
— The redwing settles in the nest, It's time for a cowboy to dream, — подхватил раввин, ударив по струнам. — Кстати, — остановился он, — а cowboy — это что такое?
— Коровий самец, — с неудовольствием прервалась пони. — Ну бык то есть. Молодой, в смысле, — добавила она.
— Понятно, спасибо, — вежливо сказал раввин и продолжил:
— Purple light in the canyons that's where I long to be with my three good companions — just my rifle, pony and me… my rifle, pony and me…
— My rifle, pony and mе! — хором спели оба. Пони почему-то хихикнула.
— Гм? — Карабас не мог скрыть удивления. — А почему вы считаете, что rifle — это ствол? Ну, в этом смысле?
— А что же ещё? — не поняла поняша. — У быка же есть ствол. Он такой… ну, рельефный. В смысле закрученный. Или это у кабана? Я тут как-то с кабаном попробовала, интересно было… Ой, что это я, — спохватилась она. — Ну в общем, понятно же. Три хороших друга — мой ствол, моя пони и я. Как же ещё? Самцы только об этом и думают.
— Кх-кх. Вообще-то rifle — это древнее оружие, — раввин. — По-русски — винтовка. Хотя её тоже называли стволом.
— Не знала, — без особого интереса отреагировала Львика. — Но песня ведь не про оружие?
— Наверное, нет, — признал Карабас и взял аккорд.
— Gonna hang… — спела поняша.
— Gonna hang… — эхом отозвался мужской голос.
— My sombrero…
Поняша почувствовала, что ей неудобно петь лёжа, но вставать не хотелось. Поэтому она просто вытянула шею и положила голову на ноги раввина.
— On the limb…
— On the limb… — голоса красиво зазвучали вместе, раввинский бас вписался в лад.
— of a tree…
— Comin' home sweetheart darling… — Львика подняла глаза на Карабаса. Нет-нет, она не хотела няшить его, и в мыслях такого не было… ну разве что чуть-чуть, и не чтобы подчинить, а по-другому…
— Just my rifle, pony and me…
…помочь, просто помочь: Ева говорила, что у голове у Карбаса вредная глупая штука, она мешает ему расслабиться…
— Just my rifle, my pony and me, -
— теперь они уже не пели, они думали хором, но казалось им, что они -
…my rifle, pony and me…
— рука сама опустилась на шелковистую гриву -
Ева лежала рядом и мерно дышала, посапывала, чуть подёргивала ноздрями…
— Whippoorwill in the willow…
— еврейский чип в голове Карабаса всё-таки проснулся, выдал несколько предупреждений…
— Whippoorwill in the willow…
…но они были ни к чему, совсем ни к чему, ведь он ничего не делал, совсем ничего не делал, он даже не думал о том, что делает что-то плохое, запрещённое? — нет-нет-чтовы-чтовы…
…sings a sweet melody…
(…sweet, sweet, sweet melody…)
…Riding to Amarillo…
Амарилло? — это где — Амарилло? это где-то на юге…
…my three good companions -
— just my rifle, pony and me…
.
— Your rifle, — прошептала Львика и провела по нему языком.
.
Ева фыркнула, потянулась и открыла глаза. Недоумённо проморгалась, открыла снова.
— Ой, — сказала она. — Чем это вы тут занимаетесь?
Действие сорок четвёртое. Маскарон, или Арлекин случайно узнаёт нечто важное — но напрасно, напрасно
Ничтожество — вот свойство личности, которое совершенно невозможно ни осудить, ни оправдать. Игнорировать его, впрочем, невозможно тоже.
Если всякое искусство, по словам Оскара Уайльда, совершенно бесполезно, то что можно сказать об искусствоведении?
4 января 313 года о. Х. День.
Город Дураков, Большая Никитская, 54. Собственная резиденция б/у Ракалия{304} Паскудника. Второй этаж. Библиотека.
Сurrent mood: sore/нездоровое
Сurrent music: Russ Conway — Lesson One
Арлекин лежал на — а точнее, в — пышно взбитой перине, читал от скуки заветную пьеску Мариво и мечтал о любви.
Разумеется, о любви мечтал он плотской. К тому же — противоестественной. Увы! Не всё коту маслице{305}! За истёкшие сутки в Арлекина не входило ничего, кроме противовоспалительной ректальной свечки. Неистовство страстей сгубило его заднюю дырку, да. Вечно растянутая, вечно натёртая, она не вынесла педведьей шишки. И пошла трещинами. Они адски болели, особенно в области задней спайки.
Пьеска быстро надоела. Капризный и недовольный, Арлекин кинул книжку в угол и принялся рассматривать лепнину на потолке. Да-с, лепнину! Ибо нынешний арлекинов полюбовник, педобир-расстрига Ракалий Паскудник, жил в роскоши. И вовсе не пошлой{306}, а местами даже изысканной. Ракалий любил рококо, и его особняк на Большой Никитской был устроен, украшен и обставлен в лучших традициях этого стиля. Хотя кое-где он перегибал палку. Например, маскарон-картуш на фасаде особняка — с мордою самого Ракалия, имеющего в устах вместо языка иной предмет — некоторые считали не вполне изящным. Зато в нём был намёк. В юности Паскудник был ризничим у самого Великого Ёпрста Апостасия Простатика. Тот его любил и называл «сладкоустом» — нетрудно понять, почему. Близость к телу владыки Ракалий успешно монетизировал: сразу же после смерти Апостасия он обчистил его ризницу. Причём спрятал ценности так ловко, что их не смогли найти лучшие эмпаты Вондерленда. Сам же Ракалий сбежал в Директорию. Педобирам пришлось вступить в переговоры и выкупать сокровища. Полученные таким способом средства Ракалий вложил в разные бизнесы, c которых и кормился.
При всём при том Ракалий был не таким уж плохим по жизни. Например, порвав Арлекину жопу, он не выгнал его, а оставил у себя и даже заботился. А до того — показал себя страстным и нежным любовником. Даже размерчик его был вполне терпим и даже приятен. Но — до поры до времени. Увы, намедни у педведа на том самом месте выскочила здоровенная шишка, которая и стала причиной катастрофы.
Кроме боли в заду, Арлекин страдал ещё и от одиночества. Прислуга б/у Ракалия за последние дни разбежалась кто куда, всё из-за всё той же растреклятой шишки. Последним удрал повар, не дождавшись даже получки. Ракалий это откомментировал в своей манере — «узенькие все какие-то стали, вот раньше всё нормально было». Однако теперь ему вместо нормального завтрака приходилось пить горячий шоколад. Обзаведение новой прислугой он отложил до того, как шишка пройдёт. В том, что это случится, он почему-то не сомневался.
Внезапно из обеденной залы раздался тяжёлый рык. Полный боли и гнева.
Если бы Арлекин, — как верный, хоть и случайный, спутник и возлюбленный педобира, — помчался бы в столовую, то узнал бы и причину. Неповоротливый Ракалий, полдничая, пролил горячий шоколад себе на яички. Шоколада было много, причинённое им страдание — ещё больше. Ыррр! Ыррр! Ыыыыррр!
Но Арлекин не обратил на этот ыррр мало внимания — хотя и понял, что Паскуднику больно. У него не было настроения сочувствовать и хлопотать. Боль и скука совершенно подавили в нём сострадание и милосердие. Каковых и до того в нём не особо-то богато было.
Всё, что сделал Арле в таких чрезвычайных обстоятельствах — так это переключился с созерцания лепнины на разглядывание ножек антикварного столика у окна.
Тем временем несчастный Ракалий, матерясь и покряхтывая от боли, вызвал бэтменом «скорую». Скорая не то чтобы примчалась мухой, но доехала довольно быстро. Докторишки-бурундучки осмотрели пострадавшие яички и помазали их чем-то противоожоговым и болеутоляющим. Заодно осмотрели и шишку на члене. Обратили внимание на лепнину, позолоту и антикварную мебель. И порекомендовали немедленную госпитализацию