Новости Буратину, мягко говоря, не обрадовали. Однако делать было нечего.
Он попытался завершить начатое, но колышек как-то приувял и вставать не желал. Плевать в стену надоело. Мухи кончились. Песня утомила.
Деревяшкин устроился на горшке поудобнее, прислонился к стене и попытался заснуть. Завтра ожидался ну очень тяжёлый день, и надо было хотя бы выспаться.
Заснул он довольно быстро. Ему снилось, что он распиливает Мальвину на части. Для начала он отпилил ей голову. Выяснилось, что она у неё фарфоровая. Тогда он начал копаться во внутренностях, но их не было — туловище Мальвины было набито ватой. Он выщипал всю вату и обнаружил, что внутри, в самой сердцевине голубокудрой скобейды сидит огромный таракан и ковыряет пальцем в гипандрии{350}. Буратина проткнул его носом — во сне у него был нос длиннейший и очень острый. Из таракашки что-то брызнуло и бамбук проснулся.
Было темно: аккуратная Мальвина выключила в воспитательной свет. Сверху доносился дикий хохот совы: наверное, она упарывалась по Фрейду и от этого пёрлась. Откуда-то слышалось то ли шлёп-шлёп, то ли плюх-плюх. Буратине почему-то представилась, как жаба шлёпает животом по отражению луны в луже.
Где-то далеко раздался бой часов — «бёммм, бёммм, бёммм». Бамбук от скуки стал считать удары и насчитал четырнадцать. То ли часы врали, то ли у бамбука и впрямь было плоховато с арифметикой.
— Ну что? — раздался голосочек. — Осознал свой онтологический статус?
Буратина с неудовольствием поднял голову и увидел давешнюю летучую мышь. Она висела в воздухе и тихонько светилась, как болотный огонёк.
Увидев её, бамбук воспрял духом.
— «Момента» дай, — попросил он. — А то меня завтра замучают.
— «Момент» я тебе дам, — пообещала мышь, — но не сейчас. — Ты же не хочешь, чтобы тебя пытали?
— Не хочу, — подтвердил Буратина.
— Почему бы тогда не сдристнуть отсюда? Полночь уже была.
— При чём тут полночь? — не понял бамбук.
— Есть такое сталкерское поверье — на Зону идут только после полуночи, — объяснила мышь. — А мы с тобой пойдём именно на Зону. Конкретно — на Поле Чудес.
— Не хочу на Поле Чудес, — тут же сказал Буратина. — Там какая-то херня творится.
— То есть ты хочешь остаться? — уточнила мышь. — Чтобы завтра Мальвина тебя запытала своей машинкой?
— Не хочу! — тут же отреагировал Буратина. — Хочу в Институт, к папе Карло!
— Извини, этой опции я тебе включить не могу, — ответила мышь. — Или Мальвина, или Поле Чудес. Tertium non datur.
Последние слова Буратина не понял, но общий смысл уловил по интонации.
— Яюшки, — вздохнул он. — Давай тогда на Поле.
— Вот и славненько, — мышь явно обрадовалась. — Тогда слушай внимательно. В углу есть крысиный ход. Тебе нужно туда пролезть. Посмотри-ка.
Мышь растопырилась и испустила длинный узкий луч света. Бамбук успел разглядеть в углу дыру. Точнее, дырочку. В неё не пролез бы даже кулак Буратины.
— У-у-у, — только и сказал деревяшкин.
— Ты имеешь в виду, что не сможешь туда пролезть? — осведомилась мышь.
— Типа того, — признал Буратина.
— Это потому, что ты слишком большой, — важно сказала мышь. — Вот если ты был маленький, пролез бы.
— Как это я был маленький? — не понял бамбук. — Это что за разводилово?
— Представь себе, что ты маленький, — поучающим тоном сказала летучая мышь.
— Тогда это не я буду, — резонно рассудил Буратина. — Я не маленький, маленький — не я. Я на индивидуальном, у меня права есть.
— Ну ты же мог бы появиться на свет маленьким? — попробовала зайти с другой стороны мышь.
— Не мог, — упёрся Буратина. — Это не я был бы. Это был бы маленький. Его бы и в вольер не взяли, а сразу в сортир или в печку. А со мной так нельзя.
— Это потому что ты большой, — терпеливо повторила летучая мышь. — Но ты мог бы родиться маленьким…
— Не мог! Это не я! — заорал Буратина.
— А что такое, по-твоему, «я»? — коварно вопросила мышь.
Вопрос застал бамбука врасплох. Он почесал затылок, высунул язык, поковырялся в пупке — но ничего не надумал.
— Я — это вот я, — наконец, сказал он. — Такой как есть. Ну вот это… с носом там, с глазами… с прочими делами… ну вот как-то так.
— То есть ты понимаешь себя как совокупность характерных свойств, — заключила мышь. — Но это очень наивный гуманитарный подход. Ты — это твоя потаённая, уникальная, единственная сущность и идентичность. То есть номер глобальной переменной в тентуре. А всё остальное — привходящие обстоятельства и всякая там философия, — последнее слово мышь произнесла с крайним презрением.
— Ну и чего? — не понял деревяшкин.
— А вот чего. Здесь ты находишься только в действительности. А на самом деле ты на Поле Чудес. А там многое можно, чего в других местах нельзя. В частности, менять кое-какие параметры глобалки. Ненадолго, но нам надолго и не надо. Вот мы их сейчас тебе и поменяем.
— Как? — не понял Буратина.
— Предоставь это мне, — сказала мышь и забормотала:
— Посереди мира стоит кумира, а на той кумире муда злата, а на той муде вша духмяна, а на той вше холя рьяна, а на той холе охолена голя, а на той голе едина волосина напечатлела клятву свою удом адамантым на ногти стальной…
Бамбуку стало скучно. Он почесал зудящую ступню, стараясь не оцарапаться. Получилось.
— Азы из узы, озли из узли… — бормотала мышь. — Четыре кола подле… — тут Буратина не расслышал, — пятый Шест — шествует Пята по пяти Шестам, по шести Путям: Бобобуб, Дыдыдот, Мужерог, Женояждь, Небокол, Землядых, велю Буратине маленьким обернуться, на всю голову ебануться, в том пребывать, волесть мою знать… Слову в дело претвориться, работы моей не снять, не отбиться, от доли речённой не скрыться, речённому сбыться! Дыр, бул, щыл! Убеш щур! Скум! Р! Л! Эз!{351}
Дальше буратинка не слушал. У него была задача посерьёзнее — службу служить, дело делать.
На самом деле ему, конечно, не хотелось служить. Ему хотелось гореть. Лучше всего — в танке. Буратинка не знал, что такое танк, но видел его как что-то железное, высокое и громыхающее, окружённое языками пламени. Сгореть в нём — вот что было мучительно-блаженно, вот чего он хотел по-настоящему. Ну или хотя бы без танка, но сгореть. Сгореть — вот что было прекраснейшей наградой таким, как он.
Однако столь великую награду — и это он тоже чуял нутром — надо ещё заслужить. Заслужить сожжение можно было только Службой, только Делом. Нужно было исполнить долг перед Начальством. Начальство предстало перед ним чем-то вроде преогромного злопипундрия — облым, озорным, огромным, стозевным. Чудище возлежало на Танке, попирая его собою и грея о него пузо. У него была ледяная белая жопа и преогромная красная пасть, да и не одна. И пасть, и жопа были страшнее самого ужаса. Начальство непрерывно лаяло, рычало, пожирало, указывало, наказывало, высирало и запрещало. Страшный рёв Начальства пронизывал бедную маленькую буратинковую головёнку. От этого рёва ещё больше хотелось в танк, в милосердном укрыться пламени. Но нельзя было нельзя было нельзя нельзя нельзя осисяй.
Буратинка сжал маленькую головёнку ручками и затрепетал.
— Что, восчувствовал? — ехидно поинтересовалась летучая мышь. — Ничего-ничего. Давай, маленький, вылазь отсюда. Это тебе задание, — добавила она.
Слово «задание» произвело в душе буратинки настоящий переворот. Ему дали жизнь. Ему осветили путь к Танку. Осталось-то всего — начать да кончить, положить все силы, рваться из всех сухожилий. И тогда он, наконец, получит право сгореть.
Для начала нужно было слезть с горшка, не переломав ножек. Нет, ножек было не жалко. Для Службы и Дела ничего не было жалко. Но ножки были нужны на следующем этапе задания. Подумав — это давалось с огромным трудом, головёнка не вмещала ни одной мысли целиком и приходилось думать их по частям — буратинка решил ухватиться за верхнюю часть горшка, опустить тело пониже. А потом съехать по горшку вниз, цепляясь за него и тем самым всячески тормозя. Пока что нужно было себя беречь — для Службы, для Дела.
Всё получилось. Затормозив на пол, буратинка побежал к дыре — ну, в смысле, к норе.
В норе было тесно. Ход становился всё уже и уже. Буратинка теперь едва протискивался под землёй.
И вдруг вниз головой полетел в подполье.
Тут же прямо перед лицом что-то с грохотом и звоном защёлкнулось. Нос пронзила короткая боль у самого основания. Буратинка потрогал это место и понял, что носа у него снова нет.
«Тентура» — подумал он. Точнее, это слово выскочило само.
Но это была всего лишь крысоловка. В смутном и неверном свете — подполье освещалось какой-то лампочкой, но очень уж слабосильной — можно было разглядеть блестящие стальные зубья, сжимающие свой жалкий трофей.
— Так-так-так, — раздался откуда-то голос. — Кто это у нас тут сегодня на обед? Мышечка или кг' ысочка?
Буратинка не успел ничего сказать, как перед ним замаячила огромная змеиная голова. Глаза её были затянуты мутной плёнкой, зато ноздри жадно шевелились.
— Дег' евяшкой какой-то пахнет, — огорчённо сказала голова.
— Я доширак! — бодро доложился буратинка. — Службу служу, дело делаю!
— Жаль, — огорчился змей. — Я как г' аз хотел мяса. Хотя… я только что напился молока. Укг' ал в столовой. Говог' ят, мясо после молока вг' едно… Вы попались? Вас освободить?
— Нет! — сказал буратинка. — Служу! — добавил он зачем-то.
— С чем я вас и поздг' авляю, — вежливо ответил змей. — Кстати. Если мы уж общаемся. У вас есть какое-нибудь имя?
Буратинка подумал. Какое-то имя у него было, вот только какое? Этого он вспомнить не мог — так ак это не имело отношения к заданию.
— Службу служу, дело делаю! — выдал он то, что — как он чувствовал — выражало его суть.
— Понятно, — змей грустно зашуршал чешуёй. — Я-то как раз наобог' от. Службу не служу, дела не делаю.