Маленький мозг Ефима показался ему прозрачным, как стекло. Не всё, что раввин за этим стеклом увидел, ему понравилось. Но было не до сантиментов.
Карабас для начала перечислил Баренблату некоторые его шалости и скверные поступки. Потом спазмировал ему жёлчный пузырь и открыл сфинктер желудка, чтобы поросёнку стало тошно и горько. После чего предложил господину Баренблату инвестировать в Карабаса десять тысяч соверенов.
Поросёнку и в самом деле было тошно и горько, но он мужественно торговался. Сошлись на трёх килограммах золота. Чек Ефим выписал, рыло приложил. Где находится ближайшее отделение «Гросс-Банка», Карабас узнал непосредственно у него из головы. И отпустил паршивца с миром. Кабанито, кстати не припустился бежать, а удалился с достоинством — ну разве что без тросточки.
На прощание Карабас прошёлся слонопотамом по трупу Тамбовского — чтобы не сразу опознали. О следах ауры он не беспокоиться не стал: когда этим займутся, он будет уже далеко. А там видно будет. Вряд ли он вернётся сюда на том же транспортном средстве.
Пока добирались до отделения банка, Карабас думал, что ему, похоже, везёт. Неприятная ситуация разрешилась к его, бар Раббаса, выгоде. Он не нарвался ни на полицейский патруль, ни на каких-нибудь слишком бдительных граждан. Кабанито оказался податлив на шантаж. И вообще.
Получив же на руки увесистый мешочек с золотом, раввин окончательно уверился, что путешествие началось весьма удачно. И закончится, наверное, тоже успешно.
Действие пятьдесят девятое. Гиперакузия, или Полковник ошибается и тогда, и сейчас
Если ты, Кай, выложишь из льдинок это слово, то будешь сам себе господин, и я подарю тебе весь мир и пару новых коньков.
Но я вырвался,
Но я научился
Тайне жизни на этой земле:
Мучайте, бейте, давите,
Чтобы всё как шло, так и шло.
6 ноября 1978 г. Москва, ул. Большая Лютомская, д. 3 корп. А кв. 9 / 16 января 313 года о. Х. Страна Дураков, домен шерстяных, крепость Болат-Юрт.
Не очень поздно / Не очень рано
Current mood: working/рабочее
Сurrent music: см. ниже
Из маминой спальни исходило молчание. Тяжёлое. Больное. Мигреневое.
Шаня чуял — сейчас у мамочки кончается продромальная фаза, через минуту-другую начнётся аура{391}. Она сидит с ногами в кресле, закутавшись в пледик. Ей зябко, кончики пальцев немеют, перед глазами дрожит серенький туман. На столике рядом — стакан воды, таблетки папазола, цитрамон, пенталгин с кодеином. Что-то из этого она выпьет в первые минуты нарастания боли. Но таблетки не помогут. У мамочки сильная гиперакузия{392}. А Шанечка сейчас будет заниматься. На фортепьяно.
Не то чтобы Шаня так делал специально. Просто как-то так сложилось, что мамина мигрень напоминала ему о занятиях. Ну то есть именно в такие моменты у него просыпалось желание сесть за инструмент.
Раньше у Шани была скрипка. Но скрипку мама не выдержала. От упражнений Шрадика её головная боль затягивалась на сутки{393}, а то и дольше. В конце концов дело дошло до того, что звуки скрипки стали приступы провоцировать. Пришлось вернуться к пианино. Ганон и Черни хотя бы не заставляли её рыдать от боли{394}.
Деньги на хороший инструмент дал бывший муж. Для мамы это стало очередным унижением, поводом поплакать. И погордиться тем, что она вынесла и это. Мама верила в музыкальное будущее сына. Ради этого она была готова выносить что угодно. Включая музыку во время мигреней. И даже то, что сын носит ненавистную фамилию ненавистного бывшего. Мама понимала, что барственная фамилия отца звучит лучше, чем её собственная девичья — Пендюрина. Виртуоз Пендюрин — это смешно. С такой фамилией Шанечку не возьмут в виртуозы…
В спальне звякнул стакан.
Сын тихонечко приоткрыл дверь. Увидел то, что и ожидал. Кресло, пледик, маленькая женщина с сединой в волосах. Смотрящая на него жалобно и покорно.
— Мама! — ласково сказал Шаня. — Я поиграю немножечко.
— Саша, у меня голова болит, — предсказуемо заныла мамочка. — Ты можешь попозже поиграть?
— Мама, у меня потом настроения не будет, — сказал Шанечка. — Ну ты же понимаешь! Это же музыка!
Слова «ты» и «музыка» он выделил голосом. Такое на маму действовало.
— У меня очень голова болит, — попробовала мама ещё раз.
— Мам, нельзя играть без настроения, — нажал сын. — Получится музыка без души.
— Это тебе Аркадий Михайлович сказал? — вздохнула мама.
— Аркадий Михайлович, — подтвердил Шаня. — Он всегда так говорит.
Аркадий Михайлович был преподавателем фортепьяно в музыкалке. Это был статный старик в золотых очках, с красивыми сединами. Он использовал в речи оборот «будьте столь любезны» и красиво картавил. Мама считала его образцом и носителем настоящей культуры. Спорить с Аркадием Михайловичем, даже заочно, она не посмела бы.
— Ну, играй, — сдалась она, глотая таблетку. — Только не очень громко, ладно?
— Конечно, мама, — улыбнулся Шаня.
На самом деле Шаня не любил музыку. Не то чтобы не понимал — но не любил. Музыка была какой-то никчёмной. То, что она говорила, его не интересовало. Но ему нравилось играть. У него это получалось. Он любил делать то, что получается. Это придавало уверенности. Кроме того, мелкие движения пальцами хорошо действовали на мозги. Ощущение было такое, будто умылся внутри. Всё становилось как-то чётче.
Шаня оседлал крутящийся стул. Начал с гамм. Правая, потом левая, потом вместе, потом быстрее. Поймал темп, разогнался. Пальцы двигались гладко, мизинец не мазал.
Наиграв руки, Шаня принялся за грибоедовский вальс. Он у него был разучен до автоматизма.
Крутясь на стуле, он думал, до чего же здесь плохой звук. В музыкалке звук был нормальный. В бетонной коробке комнаты он съедался ковром и низким потолком. Когда Шаня играл, в серванте на стеклянных полочках дребезжал хрусталь. Даже в телевизоре «Темп» что-то звенело — какая-то гадкая проволочка, деталюшка. Мама не замечала. Иногда Шане казалось, что у неё нет слуха. Хотя на пианино она раньше играла — ну, такое, обычное: «К Элизе», начало Лунной. Играла и плакала почему-то. Шаня очень хотел узнать, почему. Но на все расспросы мама говорила одно и то же — «Шаня, твоя мама очень несчастная женщина».
Доиграв Грибоедова, мальчик принялся за урок — Клементи, сонатина ре мажор, первая часть. Тут пришлось достать ноты. Как обычно, возникли трудности с аккомпанементом. Пришлось заняться им отдельно. Потом Шаня проработал мелодию и почувствовал, что устал. Решил сделать перерыв.
Он повернулся на стуле, окинул взглядом комнату. Бетонная коробка, к тому же проходная. Когда Шаня был совсем маленьким, его это сердило. Он мечтал занять мамину комнату — непроходную, тупиковую, где можно закрыться от всех и почувствовать себя дома. Но в детском саду он кое-что понял. В том числе — что ни у кого нет своего места. В любую тумбочку, в любой шкафчик обязательно кто-нибудь да залезет. И в постель тоже. Однажды ему сделали усы из зубной пасты, пока он спал. С тех пор он понял, что безопасности не существует. Это помогло ему смириться с тем, что он живёт и спит здесь, между сервантом и пианино.
Тяжело вздохнув, мальчик поплёлся на кухню. Ничего готового-съедобного не обнаружил, кроме маминых сырников. Сырники были невкусные. Мама не умела вкусно готовить. Она вообще ничего не умела делать хорошо. Особенно книжки. Мамины книжки для детей Шаня даже в детстве читать не мог.
В холодильнике лежал толстый кусок варёной колбасы. Колбаса тоже была невкусная. Тогда мальчик достал сковородку и поджарил колбасу на большом огне. Жареная казалась вкуснее.
Зазвенел телефон в прихожей. Скорее всего, это папа. Шаня бросился из кухни: ему было важно поднять трубку первым.
Шаня оказался прав: звонил отец.
— Привет, Гр-ригорий, — раздался преувеличенно бодрый голос. — Ну ты там как чего?
— Да так. Музыкой занимаюсь. Мама заставляет, — сказал Шаня то, что отцу было приятно услышать.
— А, музыка эта самая… Ну ты там занимайся, занимайся. Я чего звоню-то: хочешь к папке завтра днём? Завтра как-никак праздничек{395}. Папка тебе мяса жарнёт, — посулил он. — Свининки. Рыночной{396}. Ты как?
— Ну если мама отпустит, — неуверенно сказал Шаня. — И у меня на дорогу денег нет.
— Ну, младший, ты даёшь. Пятачка на метро у тебя нет? Ты мужчина или кто? У мужчины всегда должны быть деньги, запомни, сын, плохому не научу… — голос в трубке стал совсем довольным. Папа обожал монологи про то, что мужчина должен. К сожалению, папа совсем не уделял внимания вопросу «как».
— Ладно, папка тебя подхватит, — наконец, сообщил он главное. — Ты когда дома будешь?
Отец недавно приобрёл «Волгу{397}» и очень этим гордился.
— В два точно буду, — сказал Шаня.
— Шаня-а! — крикнула мама из комнаты. — Ты с кем там разговариваешь?
Отец услышал.
— Ну значит завтра в два во дворе, договорились, бывай здоров, — быстро закончил он.
Трубка звякнула на рычагах.
Через пару минут в кухню вошла мама в халатике. Лицо у неё было белое, под глазами синяки. Она шла, держась за стену.
— Гришаня, — сказала она тихо. — Это кто звонил? Это он был? Он? Он?
— Алексей Геннадьевич звонил, — сказал Шаня как можно более спокойным тоном. Он понимал, что сейчас мать устроит истерику. Когда начиналась боль, она всегда устраивала истерику. Наверное, от этого ей становилось легче. Но не сильно — потом боль бралась за неё так, что она могла только глухо рыдать в подушку.