Огромная черепаха начала разворачиваться, гоня волну. Наконец, она повернулась к Буратине тылом и приподняла попу.
Две панцирные пластины со скрипом разошлись, и бамбук увидел дыру. Точнее — дырень. Она была плотно сжата, но размеры её впечатляли.
— Лучше с панциря спустись, — посоветовала черепаха. — Или тебя засунуть? — она приоткрыла пасть, готовясь ухватить доширака за какую-нибудь конечность.
— Нет, я сам, — быстро сказал бамбук. Немного подвигался, разгоняя кровь. Потом прыгнул на панцирь, спустился вниз и повис на руках, цепляясь за броневые плиты, ногами нащупывая край открывшейся дырки.
Черепаха наклонилась сильнее, выставив заднюю часть. Бамбук извернулся и пролез внутрь — ногами вперёд.
Сначала было темно, тесно, воняло чем-то кислым. Потом где-то за спиной загорелся свет. Буратина лежал на животе в очень низком и очень узком тоннельчике с ребристыми розоватыми сводами, которые слегка подрагивали{504}. Однако тут было тепло. Даже, пожалуй, жарковато. Но замёрзшему бамбуку это понравилось.
Он завозился, чтобы лечь ногами ко входу. Упёрся руками в своды и с усилием на них надавил.
— Эй, не лапай меня, — недовольно сказала Тортилла. — У тебя руки холодные.
Голос шёл откуда-то снизу и отдавал металлом. Видимо, там было какое-то техническое устройство вроде репродуктора.
Буратина неохотно убрал руки и стал осматриваться.
Конец тоннельчика был чуть шире и заканчивался стенкой. Из неё торчала какая-то мясная блямба диаметром с полметра, с рваной дыркой посередине. Над ней болталась лампочка на шнуре. Снизу стояло жестяное ведёрко непонятного назначения.
Прямо над блямбой сверкал странный предмет — жёлтый кружок со вписанной восьмиконечной звездой и буквой «G» в серёдке. Трогать его Буратина побоялся.
— Ну как тебе? — раздался голос черепахи. Шёл он откуда-то снизу и отдавал металлом. Буратина решил, что это какое-то техническое устройство.
— Да ничего вроде. Тепло тут, — сказал он.
— Под шейкой пошарь, — посоветовала Тортилла. — Дежурные там обычно жрачку оставляют.
— Под какой шейкой? — не понял бамбук.
— Шейкой матки, чего ж ещё-то, — недовольно проворчала черепаха. — Ты вообще где находишься?
— А, ну да, — сообразил деревяшкин. В принципе-то устройство этого самого органа он знал на отличненько. Вот только никогда не думал, что когда-нибудь окажется внутри него.
Он протянул руку и поскрёб в складках под блямбой с дыркой. И наткнулся на какой-то предмет. Это оказался брикет комбикорма.
Со счастливым стоном Буратина разорвал обёртку и впился в него зубами.
Пожрав, он почувствовал себя почти счастливым. Он поел, ему было тепло, он лежал на мягком. А главное — впервые за эти дни он чувствовал, что находится в безопасности.
— Ну ты поел? — спросила черепаха. — Крошек только не оставляй. У меня от них там чешется.
Бамбук посмотрел на пол, увидел несколько крошек комбикорма и слизал их — чего уж добру пропадать.
Черепаха издала какой-то непонятный низкий звук, напоминающий урчание.
— Ты тщательнее, — сказала она. — Чувствую, там какая-то соринка завалялась. Зудит — прям не могу.
Буратина немного подумал, по понятиям ли это. Лизать эти места ему приходилось только после неудачного спарринга с самкой, когда та пользовалась правом победителя. Но выбора особого не было.
К счастью, долго ублажать рептилию не пришлось. Через минуту черепаха охнула, лампочка мигнула, шейка матки дёрнулась и вытянулась, чпокнув бамбука по лбу.
— Уффф. Спасидо, — сказала черепаха{505}. — А, кстати! Ведёрко видишь? Загляни туда.
Буратина заглянул в ведёрко и увидел там ком пиявок. Все они были сонные и едва шевелились.
— Это я родила, — похвасталась Тортилла. — Хочешь, тебе совсем хорошо станет? Возьми пиявку из ведёрка и приложи ко внутренней стороне локтя.
— Ну и чего будет? — спросил Буратина.
— Попробуй, понравится.
Буратина решил не ломаться, достал пиявку и приложил к сгибу. Пиявка как-то очень быстро присосалась к вене и повисла.
Сначала через тело бамбука прошла волна жара, но не болезненного, а сладкого. Эта волна смыла весь холод и усталость. Посветлело в глазах: бамбуку даже показалось, что лампочка засветила ярче. А главное — в голове его наступила какая-то необыкновенная ясность. Не то чтобы он поумнел, зато мозг его стал как прозрачный аквариум, в котором видно каждую мыслишку.
— Ух ты, — сказал бамбук. — Это чего?
— Смесь наркотиков и стимуляторов, — сказала черепаха. — Моя разработка. Сама сделала. То есть сделала-то я пиявок, а они эту смесь вырабатывают.
— А последствия плохие есть? — обеспокоился Буратина. И тут же подумал, до чего же, оказывается, ему легко и удобно думать. Без пиявки он, наверное, тоже обеспокоился бы, но это беспокойство ещё нужно было бы оформить в мысль. Сейчас же он почти видел его — в виде маленькой блестящей рыбки, выглядывающей из-за причудливого коралла воспоминаний об утреннем похмелье.
— Да не особенно, — в глубинах черепахи хмыкнуло. — Отходнячок небольшой. Сначала на хи-хи пробивает, потом в сон клонит. Тут главное — не усугублять. Я вот себе две поставить приказала. Сдуру. Ну это извинительно. Когда я сюда приплыла, то совсем ничего не соображала.
— Как это не соображала? — не понял бамбук.
— Как-как? Каком кверху, — недовольно сказала Тортилла. — Я вообще не люблю думать. Иногда приходится, но в целом — нет. К счастью, я неисправна. У меня в голове поломаны кибридные цепочки. Бо́льшую часть времени я не в себе. Или наоборот — слишком в себе. Зато мне хорошо. Я думаю о прошлом, смотрю старые фильмы, слушаю музыку… мечтаю… а мир окружающий вижу как сквозь тусклое стекло. Ну, опасности всякие чую, но и только. А когда приходится думать на стимуляторах, всё вокруг обретает неприятную чёткость. Я начинаю понимать, какой же вокруг пиздец творится.
— Странно как-то, — сказал Буратина, переворачиваясь на бок: ему так было удобнее. — Все же хотят быть умными.
— Не всегда, — ответила черепаха. — Вот скажи: ты водку пьёшь? И зачем?
Деревяшкин честно подумал.
— Ну да, — сказал он. — Пьяному веселее.
— Вот-вот. А теперь представь, что тебе не нужна водка, а своей дури хватает.
Буратина вспомнил про «момент», но благоразумно попридержал язык.
— Ну и кроме того, — завершила черепаха, — репутация чокнутой бывает очень полезной.
— Почччему? — не понял Буратина.
— Сам посуди. Чокнутых боятся, даже если они не очень круты. И предпочитают не связываться. А с другой стороны — все надеются, что чокнутый как-нибудь сам себе шею сломает.
— И можно делать что хочешь, — догадался бамбук.
— А вот это — нет, — строго сказала черепаха. — Править при этом нужно мудро и справедливо. Иначе все решат, что ты совсем чокнулась и от тебя надо срочно избавляться.
— Как-то всё это сложно, — решил бамбук, вытягивая ноги.
— Мне триста лет, — ответила черепаха. — Я их прожила со сложностями. Но кто был проще — те уже сошли с дистанции. А ведь я уязвима и у меня много врагов.
— Это жы-жы-жы? — догадался бамбук.
— Вот именно. Они знают, что я их не люблю. Так вот — они меня тоже недолюбливают.
— А зачем тогда вы их… ну, они же у вас в пруду живут? — решился спросить деревяшкин.
— Ты действительно не понимаешь? — в железном голосе послышалась ирония.
— Не-а, — Буратина честно помотал головой. — Тут какое-то противоречие.
— Противоречие, говоришь? — черепаха явно развеселилась. — И в чём же оно, противоречие?
Не виси на Буратине стимулирующая мозг пиявка, он не смог бы ничего сказать толком. Но пиявка исправно выделяла полезные вещества, и бамбук всё-таки сумел довести чувства до ума.
— Ну если вы их не любите, то вы же не будете их терпеть там, где сами живёте? Разве нет?
— Твоя проблема в том, что у тебя очень коротенькие мысли, — по-стариковски вздохнула черепаха. — Ну, давай разжую. Они ненавидят меня и стремятся уничтожить. В моём случае это довольно просто. Достаточно отравить воду в озере. Но пока в озере живут другие ж-ж-ж, они этого делать не будут, чтобы не задеть своих.
— А эти ж-ж-ж так любят своих? — Буратина задал вопрос, который в ином случае просто не пришёл бы ему в голову — а точнее, не дошёл бы до головы, провалившись меж извилин.
— Не то чтобы любят, — объяснила черепаха, — но побаиваются. У любого Аркадия Рудольфовича могут быть влиятельные родственники и знакомые. Которые за его безвременную смерть спросят. Так что они его, как минимум, предупредят. И тогда он постарается скрыться. Поэтому я постоянно проверяю, на месте мои ж-ж-ж или где.
— Всё равно как-то не очень надёжно, — решил бамбук.
— Лучше какая-то защита, чем совсем никакой, — ответила черепаха. — Теперь насчёт терпения. Я их терпеть не могу. Именно поэтому мне нравится над ними глумиться. Например, я вменяю им в обязанность проповедовать антисемитизм. То есть ругать самих себя.
— Да им это похуй, — сказал бамбук, вспомнив беседу с Лилией Львовной и её пламенную речь о моржах и юристах.
— А мне насрать на ихний похуй, — ответила черепаха. — Меня это развлекает. Принуждать врага поносить собственное племя — это изящно, а я черепаха со вкусом.
Буратино невольно задумался о том, какой у Тортиллы вкус. О черепашьем супе он что-то слышал, но ни разу не пробовал. Он представил себе, сколько можно наварить супа из Тортиллы. В желудке заурчало.
Но тут ему пришла в голову мысль поинтереснее.
— Госпожа Тортилла, а вы их сами не боитесь? — спросил он. — Они могут же и к вам залезть… ну вот сюда, например?
На этот раз Тортилла долго молчала. Так что бамбук даже забеспокоился, не сказал ли он чего лишнего.
— В жопу, ты хочешь сказать? — черепаха, наконец, заговорила. — Я смотрю, у тебя она на первом месте. Ты всё время ищешь на неё приключений. А кто ищет, тот найдёт. Всё-таки очень странно, что ты ещё жив… Видишь ли в чём дело, Буратина. Чтобы ответить на твой вопрос, мне нужно будет рассказать тебе одну вещь. Точнее, тайну. Более того — великую тайну. Всех, кто её знал, убили. Я имею в виду — всех, кто что-то понимал и мог рассказать. Потом убили тех, кому могли рассказать. Убивавших зачистили тоже, остальные умерли сами, потому что это было очень давно. К концу пер