Кот пожал плечами.
— И без глупостей, — предупредил крокозитроп. — Дверь запирать не будем, но открывать не советую: там вас будет ждать очень неприятный сюрприз. Еда и вынос горшка два раза в день. Может быть, как-нибудь зайду… А сейчас встаньте, откройте дверь и позовите дежурного.
Когда Базилио, наконец, увели, Розан Васильевич улёгся на диван, подвернув третью руку за спину, свесил опёзья и погрузился в размышления.
Вести из-под воды, полученные недавно с бэтменом, были не то чтобы дурными, но неоднозначными. Из-за последних событий поллюционисты погрузилась в уныние: принц крепко надеялся на поддержку с суши. Розаном Васильевичем были, разумеется, недовольны, но серьёзных обвинений никто не выдвигал: все понимали, что приказ Императора есть приказ Императора. У эякуляторов тоже не было причин для радости: по информации из дворца, хворающий Препуций Третий каким-то чудом оклемался, недавно плавал в личном саду (чего с ним не случалось с позапрошлого года), при этом публично одобрял действия принца Поллюция, и даже называл его «надеждой флотилии». Он также произвёл ряд очень неприятных для эякуляторов кадровых перестановок и утроил личную охрану. Все пришли к выводу, что зловонный старикашка намерен цепляться за трон до последнего… Короче говоря, ситуация накалялась, в воздухе попахивало штормом.
Розан Васильевич прикидывал, как поведут себя стороны. Получалось так, что принцу Поллюцию выгодна пауза. Эякуляторы же, решил крокозитроп, вполне могут накрутить себя до состояния «всё пропало, надо что-то делать немедленно», после чего прийти к свежей идее династического переворота при поддержке SPECTRE и Ройал Нави. При этом, рассуждал дальше Розан Васильевич, Ройал Нави поддержку пообещает, но толком не окажет, потому что такова уж их подлая натура. SPECTRE, напротив, влезет в это дело всеми щупальцами — и засветится по полной. Осьминогов на Шестом Флоте не любили крайне. Так что, по всему выходило, что переворот либо сорвётся, либо новая власть будет непопулярна. Каковое обстоятельство непременно спровоцирует широкомасштабные репрессии. Под которые вполне может попасть и он сам, невзирая на заслуги. Розан Васильевич прекрасно понимал, в каком свете можно выставить его деятельность — и как легко в подобной ситуации оказаться крайним.
Напрашивающимся решением было бы всерьёз перейти на сторону Поллюция. Однако крокозитропу этого отчаянно не хотелось. Поэтому он сосредоточился на идее небольшого, чисто домашнего убийства первого лица силами небольшой группы хорошо замотивированных профессионалов.
Проникновение в императорскую резиденцию Розан Васильевич не считал нерешаемой задачей: здесь в его распоряжении было много способов, от банального подкупа и шантажа начальника внешней охраны (на него у крокозитропа кое-что имелось) и вплоть до направленных гидроакустических ударов. Сложнее с выходом на цель, но достижимо было и это. Последняя стадия — ликвидация постылого — требовало неординарных возможностей. Но у крокозитропа имелся Базилио с лазерами. Оставалось уговорить или заставить кота участвовать в этой авантюре. Задача осложнялась тем, что кот не был ни трусом, ни простофилей. Конечно, на худой конец кота можно было бы шантажировать Алисой — например, пригрозив отдать её на суд и расправу. Но крокозитроп понимал, что такие угрозы действуют далеко не всегда, а вот отношения портят гарантированно. Гораздо перспективнее было бы склонить кота к добровольному сотрудничеству. Но для этого требовалось время, а оно сейчас работало на принца Поллюция…
Диван был мягок, приёмист. Мысли текли гладко, плавно. Розан Васильевич и сам не заметил, как заснул.
Действие восьмое. Гекатомба, или Артемон не ищет, но тоже находит то, что искал
То были словно копи душ усопших.
Чудо разом хмель посбило.
9 декабря 312 года о. Х. Ближе к вечеру.
Страна Дураков, междоменная территория. Законсервированная военная база «Graublaulichtung».
Сurrent mood: lonely/адын, савсэм адын
Current music: John Milton Cage — 4′33″(quatum satis)
— Образ твой, мучительный и зыбкий… мучительный и зыбкий… — повторял Артемон мандельштамовскую строку, исступлённо вдыхая сладкий запах мальвининых труселей. Всё тщетно: сладок-то был он сладок, но проклятая кислинка забивала весь букет и сбивала возбуждение.
Наконец, несчастный, неудовлетворённый, потерявши терпенье, он вскочил и в ярости зашвырнул не оправдавшую доверия тряпочку в дальний угол. И на́лил себе ещё коньяку. И немедленно выпил.
Пёс вообще-то понимал, что перебирает с алкоголем. Однако что ему оставалось делать? делать-то что? Нет, правда?
Началось всё седьмого. Мальвина предприняла очередную попытку штурма нижних этажей. На этот раз она попыталась разблокировать колодец центрального барабана на втором уровне. Она часами сидела с закрытыми глазами, управляя полчищами муравьёв и гусениц, которые просачивались в какие-то дырочки и щели, прогрызали изоляцию, ползли вдоль коммуникационных каналов. Наконец, каким-то совсем крохотным вошкам и блошкам удалось проникнуть на минус второй этаж, добраться до центрального барабана и даже — чудом, не иначе — зажечь там свет. После чего выяснилось, что колодец заблокирован не только электронным замком, но и простейшей железной щеколдой, намертво приржавевшей к крышке люка.
Мальвина не сдавалась. Отдохнув и отоспавшись — в смысле: одна, без Артемона — она предприняла атаку на дверь в коридор 2-Г. После изнурительной шестичасовой работы гусениц, жуков-точильщиков и муравьёв-листорезов удалось расшатать плохо сидящий кабель, который Артемон смог выдернуть и обрезать, а остатки пропихнуть обратно. В образовавшееся отверстие ворвались мыши-полёвки, которые своими лапками открыли замок. И что же? В трёхкомнатном блоке на том конце коридора обнаружился культурно-воспитательный комплекс: комната воинской славы (с полковым знаменем в запаянном прозрачном футляре), воспитательная (со скамьями для порки и кровостоком), а также помещение для личных бесед с начальством, с койкой, бидэ и чехлом от контрабаса, попавшим туда неведомо как. Пользы от всего этого было ноль. Так что Мальвина впала в меланхолию и запретила Артемону к ней приближаться. Во всяком случае, с обычными намереньями.
Что оставалось несчастному? Только одно. И даже этим одним у него заняться не получалось. Оставалось пить и кручиниться.
— Мы любим плоть, и вкус её, и цвет, и тяжкий, смертный плоти запах… — шептал Артемон, набулькивая себе ещё полста. Перед глазами уже плыло, зато обоняние обострялось. Он чуял всё — и оттенки пыли, и терпкий аромат собственного семени, когда-то излитого здесь (постыдно! напрасно!), и едкий пот на подушечках ног, и сами ноги, и, разумеется, коньяк, который своим ароматическим гулом наполнял комнатушку, как колокол гудящий. Это была почти невыносимая, почти тошнотворная смесь — и в то же время странно гармонирующая с охватившей пса душевной смутой, разладом, неустройством.
— Скобейда! Да клал я на всё это! — наконец, проорался Артемон и со всей дури стукнул волосатым кулаком по столу.
Он делал такое сто раз, и всё было нормально. Но вот именно в этот сто первый случилось страшное. А именно: бутылка коньяка, такая устойчивая с виду, подпрыгнула, завалилась набок и — ааааааа! — бух! — опрокинулась. Золотой драгоценный напиток хлынул — нет, даже не на стол, а прямо на пол.
Артемону потребовалось секунды две, чтобы понять весь ужас ситуации, подхватить бутылку — она уже покатилась! — и, схватив её за горло… Ну что он мог сделать? Разумеется, осушить её двумя огромными страшными глотками!
Эта неожиданно-ударная доза оказалась роковой. Пса повело, он покачнулся на своей табуреточке и свалился на пол. Последним воспоминанием было — он куда-то ползёт. Потом тёмная вуаль окутала его несчастное сознание{52}.
Очнулся пёс у стены, украшенной фальшивым окном со средневерхненемецким пейзажем. Он лежал на полу, тупо смотря на крохотную блестящую точку в стене.
Пудель пребывал в том состоянии, когда тонущая в спирте душа цепляется за любую внешнюю мелочь. Сейчас его взгляд зацепился за эту самую точку. Точнее, это был крохотное углубленьице, устьице, в котором поблёскивало что-то металлическое. Всё это было крошечное, размером с дырочку от очень маленького гвоздика или толстой иголки. Артемон попытался ковырнуть дырочку когтем, тот не вошёл.
Несчастный пёс попытался встать. Не преуспел: ноги не держали. Тогда он кое-как поднялся на четвереньки. Внезапно ладонь кольнуло. С проклятиями Артемон ею затряс — и увидел, как на пол упала иголка: очень старая, почерневшая, но всё ещё острая.
Трудно сказать, что перемкнуло в голове у пьяного пуделя. Может быть, ему просто очень хотелось что-нибудь куда-нибудь засунуть. Так или иначе, он ухватил иглу и попытался засунуть её в дырочку. Что-то подалось — и тут же за спиной раздался скрип, неожиданно громкий.
Сработали рефлексы. Пёс вскочил, повернулся — и обомлел.
Стена, где висели остатки древней карты, сдвинулась где-то на метр. Из открывшегося проёма шёл свет, показавшийся псу очень ярким.
Опять же: будь Артемон потрезвее, он спешить не стал бы. Он бы сначала обдумал ситуацию, и потом, вероятно, позвал Мальвину. Она запустила бы в новое помещение насекомых или крыс, чтобы они там всё осмотрели, и только потом вошла бы туда сама. После чего…
Но всего этого не случилось. Пьяный пёс вскинулся на задние, и, кое-как преодолев пространство комнаты, ввалился вовнутрь.
Первое, что бросилось в глаза — помещение было небольшим и явно техническим. С потолка свисали какие-то кабели, по стене вились толстые оцинкованные трубы неясного назначения. В углу стоял таз и деревянная щётка. Другую стену перегораживал верстак. К нему были прикручены маленькие ручные тиски. В общем, всё открывшееся описывалось двумя словами — «убогая каморка».