В самом деле, стук копыт затих. Зато раздался протяжный скрежет механических ворот.
— Не хочешь зайти ко мне? — предложила Морра. — Чайку попьём. Когда я ещё смогу с кем-нибудь попить чайку?
— Прости, дела. Мне нужно завтра утром быть у Тарзана, — сказал полковник, открывая дверь.
— Быстро же ты туда-сюда мотаешься, — Морра ухмыльнулась во всю пасть, показав клыки. — Небось, на тарелке летаешь?
— Уже нет. Есть другой способ. Извини, подробнее не могу. Ну, бывай здорова, Алла Бедросовна, — Барсуков приготовился захлопнуть дверцу.
— Подожди, — сказала вриогидра. — Мы не закрыли тему.
— Я так понял, что ты не будешь подключать Хемуль, — сказал Барсуков. — Прочие соглашения по этой теме остаются в силе, раз ты их не упомянула. То есть вы поставляете нам спайс и всё остальное. То есть статус-кво. Это не то, чего я хотел. Но время пока терпит.
— Ты не понял, — Морра чуть улыбнулась, показав кончики клыков. — С сегодняшнего дня я начинаю развёртывание вещательной сети на территории Хемуля. Если хотите трансляции своих программ — присылайте своих специалистов.
— Ты хочешь сказать… — протянул полковник.
— Да. Я приняла решение. Я не буду ждать тридцать лет. Я вообще не буду ждать. Все ваши медиа-технологии у меня есть. Включая дементоров. Я хочу свободно общаться со своими подданными. И я будус ними общаться, нравится это кому-нибудь или нет. Если Алхаз Булатович будет мне мешать — что ж, мы проверим его гипотезу. И я не огорчусь, если она окажется верной.
— Аллочка, — сказал полковник, оставаясь снаружи. — Ты помнишь, как мы познакомились? Ну, тогда ещё?
— Помню, — сказала Морра. — Я тогда была маленькая, белая и пушистая. Господин Мимикродонт наказывал какого-то проворовавшегося чиновника. Я делала ему минет, а ты выедал его мозг. Было смешно.
— И чем меньше мозга оставалось, тем больше он возбуждался, — закончил полковник. — Так вот, тогда ты была маленькой липупеткой. Ты смогла вырасти, потому что оказалась умнее, чем прочие существа твоей основы. Но сейчас ты перевозбудилась. Поэтому я и говорю: включи мозг. Не делай глупостей. Потому что я тебя, конечно, очень ценю. Но в случае чего — у меня есть обязанности, и я их исполню.
— А у меня, Гришенька, есть планы, и я их не меняю, — в тон ему ответила вриогидра. — Я не сверну, Барсуков, — сказала она, глядя глаза в глаза. — Убить меня можно, а остановить меня нельзя.
Действие тринадцатое. Лимондрон, или Пьеро бросается, очертя голову, навстречу судьбе
Ум всегда в дураках у сердца.
Из двух зол выбирай меньшее. И служи ему как можно хуже.
18 декабря 312 года о. Х. Поздний дождливый вечер, а пожалуй что и ночь, да чего уж там — фактически полночь, плюс-минус туда-сюда
Директория, Настасьинский пер., 4/2. Гостиница «Интурист», номер 219.
Сurrent mood: melancholy/пичалька
Сurrent music: Joe Dassin — Et Si Tu N'Existais Pas
Sad but true. Что на языке чуждых нам буков и вязов означает что-то вроде «садизм, зато трушный».
Пьеро не ведал, что значит «трушный». Его вообще не ебла филология, он сам свирепо ёб её в самую что ни на есть тютельку, в самую еёйную мякотку. А впрочем, нет! Во-первых, он знать не знал, что такое тютелька и есть ли у неё мякотка. Во-вторых, ебать он не мог. Совсем. Грустный писюнчик его свисал на пол-шестого, а подняться вверх — и не желал, и не был способен. Остальной организм был с ним солидарен. В общем, плохо было нашему поэту, дурно было ему. Особенно доставляла голова. Она трещала так, будто пьяная джигурда выплясывала под черепом — бля, бля, бля-бля, опа-опа тру-ля-ля, эхма!
Это было само по себе и не ново. Пьеро уж позабыл, что такое быть в норме. Ему бывало либо пиздато, либо хуёво. В крайнем случае — как-то так, ни шатко ни валко. Но сейчас-то, сейчас! И шатко было ему, и и валко было ему. До невыносимости.
Новизна страданий состояла в причине их. Она была не та, что всегда. Обычно маленькому шахиду бывало плохо после вчерашнего. Но. Вот именно вчера он не выжрал. Вообще то есть ничего, кроме кефиру, и то полбутылки. Айс у него кончился ещё раньше. Другие наркотики Пьеро не употреблял в принципе. Пьеро жил на чистяках третьи сутки. И собирался и дальше продолжать в том же духе, бедолага.
Тогда как же, спросите вы? А вот как: он попал под лошадь. Отчего с ним приключилось лёгкое сотрясение мозга.
Но лучше всё-таки по порядку. Оно как-то и правильнее, да.
Четырнадцатого числа Карабас объявил о временном закрытии театра и переселении на зимние квартиры. На закономерный вопрос Арле — «доколе?» — раввин мрачно сказал «завтра узнаем». Так и вышло: пятнадцатого на всех столбах висело губернаторское постановление — в связи с тяжёлыми погодными условиями береговая полоса объявлялась для граждан Директории закрытой. До самого Нового Года — а точнее, до тридцать первого. Карабас это оценил как жест в свою сторону: новогоднее представление они, значит, устроить могли бы.
В этот же день раввин получил несколько предложений насчёт частных выступлений в кое-каких тихих уголках. Выкупить заранее новогодние билеты тоже нашлись охотники. Карабас, однако, решил взять паузу. Имущество переправил на склад, электорат разместил в эргастуле в Измайлово, а сам со всей командой вселился в «Интурист» на Настасьинском. Что характерно, себе раввин взял роскошный двухместный номер, почему-то конский. Остальных он безжалостно запихнул в инсект-холл{96}, так что Напси пришлось спать в кормушке для жужелиц. Впрочем, недолго: буквально на следующий день он познакомился с молодой одинокой волчицей и ночевать стал в её номере. Что касается Арлекина, его стремительно ангажировал состоятельный козлотур. Так что Пьеро остался в одиночестве — чем, впрочем, ничуть не отяготился. Более того: его тяга к бухлу и наркоте почему-то резко ослабела. Ради прикола Пьеро решил попробовать какое-то время не жрать и не закидываться. Выяснилось, что по первости это даже и неплохо. Во всяком случае, для творчества ему хватало и своей дури.
И вот сегодня с утра Пьеро в состоянии лёгкой творческой невменяемости фланировал по улице Горького{97}. Час был ранний, прохожих мало, так что поэт спокойно дрейфовал от скамейки к скамейке, держа курс на кондитерскую (на чистяках его обычно пробивало на сладкое). Сочиняя элегию{98}. И только-только подобрал сногсшибательную рифму к слову «гладиолус», как что-то больно ударило его в спину, швырнуло, шмякнуло оземь. Чик, бряк, свет выключился.
В себя он пришёл в гостинице. Жалкий, потный, с туманом в голове и дрожью в членах, в кое-как напяленной пижаме, он лежал в карабасовом номере на боку, как неповапленный гроб. Арлекин же твёрдою рукою заправлял ему в рот горячий толстый носик чайника.
Глотая сладкую заварку, стукнутый поэт узнавал подробности случившегося. Смяла его старая, горбоносая кладрубская кобыла{99}, тащившая тильбюри с саранчеллой. Похоже, лошадь оказалась в зоне действия эмо-поля Пьеро. Ибо её охватило возвышенное настроение и она попиздюхала прямо по тротуару. Пьеро она заметила, но сочла его слишком ничтожным по сравнению с открывшимся ей величием Вселенной (это выяснил Карабас, явившийся на место происшествия лично и покопавшийся во всех головах). Пострадали в итоге все. Саранчелла выпала из коляски и поцарапала лакированное надкрылье. Глупая кобыла сломала ногу о тумбу. Колесом задавило чьего-то бэтмена, спавшего на тротуаре. А Пьеро ударился головой.
Всё это поэта не утешило ничуточки. С ним случилась беда непоправимая: он забыл найденную им сногсшибательную рифму к слову «гладиолус»{100}. Попытки воскресить её в памяти приводили к таким приступам головной боли, что поэту пришлось их оставить. Теперь о лежал лицом к стене и тихонечко скулил, оплакивая утраченное.
Но время лечит всё. Шершавым своим языком лижет, лижет оно наши души, исцеляя раны и струпья, царапины и злые гематомы. Зализало оно и ссадину на пьерячьей душеньке. Так что, перестрадав день, к ночи поэт уже не оплакивал проёбанную рифму, а просто лежал в тишине на холодке. И плакал уже не от полноты чувств, а от скуки. Слёзы текли из глаз — и это хоть как-то развлекало поэта, ни к чему более не способному… Очень похожие слёзы текли и по оконному стеклу — на улице накрапывал зимний дождь.
Мало-помалу поэт впал в мечтательную меланхолию. Ему виделась Мальвину, как та сидит себе одна у растопертого окна, вся такая раскудрявая, и лустопёрдает семки, как жареные жирные звёздочки. В этот противоречивый и в чём-то гротескный образ сами собою вплетались медленные, томные звуки банджо.
— А ночь лунявая, луня-а-авая, — это, оказывается, пел в соседнй комнате Напси, цепляя когтями за струны. Звукоизоляция в номере, похоже, отсутствовала. — Звездец на небе понавтыкано, атмосфера в воздухе бовтаецца… А я мазями намазюкалась и пудрями напудрюкалась, пику намалявила и в теандер зыбралася…
Пьеро против воли прислушался. Стихи он игнорировать не мог в принципе — даже такие.
— А это ещё что за дурнопесня? — всплыл в воздух тяжёлый, как свинцовый дирижабль, бас Карабаса.
— Не знаю, — вздохнул Напси, — из калуши что-то… Шеф, дальше петь? Или, может, другое что-то? Вот «Безаман дитташ», очень душевная. Рэпчик ещё вспомнил классный. Конкретная телега про любовь и про секс…
— Только не рэпчик{101}