Львику выбешивали оба. Будь она в форме, она заняшила бы охранника минут за пять, а то и за три, а хорька припугнула бы, чтоб не зыркал. Но она была совсем не в форме, и грациозности в ней было где-то как у котега. К тому же мама строго-настрого запретила ей использовать няш, под угрозой лишения финансирования и общего неблаговоления. Проверять опытным путём силу родительских чувств не хотелось. Мама, когда надо, умела быть абсолютно неволатильной{110}.
В конце концов мучения стали совершенно невыносимыми. Львика поняла, что ещё чуть-чуть — и на полу будет очень грязно.
Она встала на ноги — те предательски подрагивали — и сказала пилоту:
— Снижаемся.
Львика рассчитывала, что это прозвучит как приказ. Увы, это не тянуло даже на просьбу, высказанную с достоинством.
Хорёк посмотрел на Львику с сочувствием.
— Мы над Зоной, — сказал он так, как говорят с несмышлёными, глупыми девочками. — Здесь опасно. Внизу аномалии.
— Мне плохо, — сказала она уже с откровенной мольбой в голосе. — Мне очень плохо. Мне нужно… пройтись по земле.
— Нычево-нычего, — сказал охранник. — Патэрпыщ, да.
Львика ощерилась. От злости и адреналина ей стало несколько лучше. Она пару секунд подумала, чем зацепить шерстяного на низких грациях.
— Хорошо-хорошо, — запела она майсу, пристально глядя в маленькие глазки обезьяна стараясь попасть в ритм его дыхания, — не нужно ничего говорить, ты хороший-хороший, а ведёшь себя нехорошо, огорчаешь Тарзана, нарушаешь приказ Тарзана, ой, как ты плохо делаешь для Тарзана…
Глаза охранника побелели от страха. У поняши не хватало граций някнуть шерстяного, но вот придать своим словам ощущение достоверности она была ещё в состоянии. Обезьян и в самом деле почувствовал, что в чём-то нарушил приказ Тарзана, и ему стало очень страшно.
— Ты виноват, виноват, — нажимала Львика, из последних сил удерживаясь от того, чтобы не описаться, — надо было садиться, садиться, а теперь поздно, поздно…
— Эй ты! — закричал шерстяной хорьку. — Спускаимса вныз! Жыва! Это прыказ Тарзана!
Хорёк посмотрел на поняшу укоризненно. Та ответила ему яростным взглядом.
Тарелку сильно качнуло, Львика едва удержалась на ногах. Содержимое её желудка колыхнулось, пытаясь вырваться наружу.
— Садись сейчас же, — прошипела она хорьку, сдерживая рвотный позыв. — Или я всё тут заблю-ю-ю.
Последнее «ю» прозвучало до того убедительно, что хорёк тут же взялся за рычаги.
Согласно показаниям бортового хронометра, посадка заняла восемь минут. Для Львики это время растянулось как минимум на полчаса, и это были худшие полчаса в её жизни. Во всяком случае, в тот момент она была в этом совершенно уверена.
Наконец, тарелка коснулась земли, качнулась в последний раз на амортизаторах и жёстко встала. Со скрежетом откатилась в сторону секция, и поняша увидела перед собой колыхающиеся оранжевые маки.
Поняша на поролоновых копытах вышла из тарелки, сделала несколько шагов. Земля слегка плыла под ней, жидкости в теле бултыхались, требуя выхода. Она зашла за тарелку — и там, наконец, отдала дань природе.
Потом Львика отошла подальше от удобренного ею места, легла в маки и прикрыла глаза. Тело ныло. Во рту было гадко. Однако всё это было гораздо, гораздо лучше, чем только что.
— Бантик, — прошептала она, — почисть мне ротик.
Бантик выпрыгнул из маков: он тоже успел выбраться наружу. Поняша протянула ему язык и закинула ящерка себе в рот. Тот умело зацепился хвостиком за нижний клык{111} и принялся вылизывать небо.
Тем временем шерстяной, выпрыгнув из тарелки, принялся рассматривать местность. В его маленькой голове всё ещё зудела вброшенная извне мысль: приказ Тарзана, какой-то приказ Тарзана, нужно что-то сделать, вот только непонятно что. В конце концов он решил, что нужно обследовать местность.
Тарелка приземлилась на краю маленькой рощицы. Раскидистые деревья были усыпаны белыми и розовыми цветами. Обезьян зашевелил ноздрями, вынюхивая подозрительные запахи. Но ничем и никем опасным не пахло — разве что диким ежом, да и то давно откочевавшим вместе с выводком. Тогда он решил осмотреть рощицу — вдруг там сыщется что-нибудь полезное.
В роще ничего не сыскалось, кроме чьего-то черепа и нескольких хорошо обглоданных костей. Шерстяной собирался уж было возвращаться, когда заметил в траве золотую искорку. Это оказался соверен.
Обезьян жадно зацапал монетку и начал искать вторую. Опыт и здравый смысл говорили: ищи.
Вторую монетку он обнаружил неподалёку. Она была, правда, погнутая, но это было ничего. Радостно урча, обезьян заграбастал и её. Внимательно глядя себе под ноги, он прошёл между деревьями ещё немного, и вышел к небольшой западинке.
Если бы у шерстяного было за душой хоть что-нибудь, похожее на эстетическое чувство, он бы непременно замер в восхищении. Ибо вид, открывшийся перед ним, был прекрасен. Банален, да, но прекрасен. Зелёная трава плавно переходила в красивый спуск, покрытый маками — далеко, далеко, до самого холма, поросшего тёмным лесом. Над которым простиралось вечное итальянское небо, синее с серебром. А посреди всей этой красоты, на краю спуска, в самом сердце открывшейся панорамы, золотом сияла растущая из склона изящнейшая чаша, покрытая живою, искрящейся шерстью.
Из всего этого шерстяного заинтересовала чаша. Но приближаться к неизвестному объекту, да ещё на Зоне, он счёл плохой идеей. Поэтому он для начала нашёл несколько камней и начал ими кидаться.
На втором или третьем попадании чаша издала громкий вздох, а потом раздался недовольный голос:
— Кто там ещё? Можно, наконец, оставить девушку в покое?
Обезьян приободрился. Опасные существа так обычно не говорили. Поэтому он подобрался к чаше поближе и саданул по ней кулаком.
Чаша оказалась твёрдой. Однако и ответки от неё никакой не последовало, если не считать за таковую очередной тяжкий вздох.
— Опять ты, упырятина? — спросила чаша тоненьким капризным голосочком. — Ну чего пристал, чего пристал? Не могу я этого, не-мо-гу, сколько можно повторять-то. Я женщина чисто формальная… блядь, как же это сказать-то… номинальная… ну, в общем, условно-генетическая. Мне нечем тебя ублажать, скотина. Иди лучше к какой-нибудь ёлочке… или пенёчку, например. С ними у тебя будет гораздо больше шансов на секс.
Шерстяной потёр нос, пытаясь сложить услышанный слова в понятный смысл.
— Ты баба, да? — спросил он, наконец. — Тэбя надо эбат?
— Нет, эбат меня не надо, — сообщила чаша тоном дамы, отбивающейся от назойливого поклонника. — Я же русским языком объяснила… Стоп-стоп. А ты кто? Сталкер, что-ли, причапал? Так у меня артефактов нет. И во мне тоже. Так что иди-к ты, друг любезный, отсель… или отседова… в общем, иди.
Шерстяному это не понравилось. Он взял камень и принялся колотить им о край чаши, надеясь отломать кусок.
Что-то тонкое скользнуло между его ног, обожгло. Нахнах отпрянул, глотая пастью воздух, чтобы не закричать.
— Я же сказала, не лезь! — донеслось из чаши. — Упорный какой мужчина попался!
Охранник на всякий случай отошёл подальше, сел на корточки и стал думать. Это было трудно. Но у него была опора: закон, которому его научили в казарме.
Согласно закону шерстяных, всякое существо или имеет хозяина, или не имеет его. Если существо не имеет хозяина, его нужно было или сделать своим рабом, или подудолить, или ебать, или продать, или убить. Это было халяль. Если ничего из этого не получается сделать сразу, желательно было вернуться к этому вопросу потом, основательно подготовившись. Для чего нужно или подумать, или посоветоваться с тем, кто знает больше, или позвать на помощь других нахнахов, но тогда придётся с ними делиться… Да, размышлять было тяжко, но шерстяной не сдавался.
В конце концов, он увязал все мысли вместе и понял, что делать.
— Эй, — сказал он. — Ты! У тэбя есть хазяин?
— Опять? Я думала, ты ушлёпал, противный, — проныла чаша. — Я сама себе хозяйка.
— Что ты дэлаешь? — продолжил шерстяной.
— Произрастаю я тут, — сообщила чаша. — Разуй глаза и увидишь.
— Ты умэеш чэго-то дэлат? — уточнил вопрос нахнах. — Ну такоэ, полэзноэ?
— Я и двигаться-то не могу, — сообщила чаша.
— Тэбя можна продать? — не отставал шерстяной.
Чаша аж затрепетала от возмущения.
— Мужчина, я же вам русским языком говорю: отъебитесь конкретно, вы достали меня и утомили. Идите нахуй, в вас мало пленительного.
Это было сказано совершенно зря. По распоняткам шерстяных, за посылание матом следовало давать обратку.
Тем временем на край чаши села птичка. Тут же к ней метнулись тонкие розовые щупальца, ухватили птичку за ногу, чаша открылась и птичку поглотила.
Охранник ухмыльнулся: ему внезапно пришла в голову хорошая, годная мысль.
Он пошёл в рощу. Пришлось повозиться, но в конце концов он нашёл там то, зачем пришёл — булыжник подходящего размера и веса.
Тащить камень было тяжело. Но его грела мысль, что существу, посмевшему быть с ним грубым, будет ещё тяжелее.
Он осторожно подкрался к чаше и бросил камень в самую её середину.
Чаша содрогнулась до основания и закричала:
— Идиот! Кретин! Убери немедленно!
— Зачэм убери? — шерстяной с удовольствием почесал пузо.
— Я не могу держать на себе эту штуку! — заныла чаша.
— Тагда скюшай, — посоветовал обезьян.
— Ты не понимаешь! Он мне жорло закупорит! Я не смогу его выбросить! Я умру от голода!
— Это харашо, — резюмировал обезьян. — Тагда ты болше нэ будэшь пасылать уважяемых существ нахуй.
— О-о-о… ну извини, извини, я была не права, — выдавила из себя чаша.
— Нэт, — сказал обезьян торжествующе. — Бэсплатно нэ извиняю. Скажы: от тэбя можэт быть польза?
Чаша содрогнулась снова, пытаясь сбросить тяжесть. Но камень засел крепко.
— Тагда, — сказал шерстяной, — аставайса так. Эта будэт правильна.