Под окном скопилась груда вышенеупомянутого — но тоже разнообразного — сора. На ней лежал брюхом кверху услужающий ящерок Бантик и регенерировал. Если конкретнее — он отращивал себе хвостик и заднюю лапку. И то и другое у него временно отсутствовало{165}.
На подоконнике стоял патефон. Диск крутился. Из раструба доносился скрипучий голос: какой-то короед-сказитель негромко, но с выражением читал стихи Павла Антокольского, пиздострадательного содержания.
По идее, патефон должна была бы закрывать от нескромных взглядов портьера. Но она не закрывала его, ибо отсутствовала. Так как была отторгнута от карниза силой, а если совсем уж без экивоков — отчекрыжена нахуй. Надорванный ламбрекен свисал уныло, как знамя поверженного домена.
А посреди всего этого неебического срача и разгрома лежала завёрнутая в портьеру — ту самую, отчекрыженную — Львика. И громко храпела.
Но не это было худшей из проблем, о нет. Не разгром, не Львика, не оторванные портьеры и конечности. И не стихи Антокольского. Если правду молвить — хуй бы с ним, с Антокольским!
Худшая из проблем находилась по ту сторону двери. Откуда доносились звуки педобирской балалайки, и томно-хриплый голос ронял в пространство грустные слова:
— Я сегодня не пойду никуда…
Да я и завтра никуда не пойду…
«Чтоб тебя подняло да раздёрнуло» — зло подумала Ева.
— А послезавтра я пойду в никуда,
Потому что там мне нравится,
Потому что я плохой дурачок,
Погремушка недоделанная…
Ева заставила себя встать. Колени затрещали, как несмазанные.
— Жизнь такая мне ненужная:
Беготня одна мышиная!
Как по кругу мыши бегают,
Одна белая, другая чёрная:
Друг за дружкой ударяются в бег,
Да за хвостики кусаются.
Одну мышь Перепетуей зовут,
А другую Фридой Марковной…
— голос окреп, в томности его проскваживала тягучая жалость к себе.
Ева Писториус на негнущихся ногах потопала к двери. Бум, бум, блям — грохали копыта. Одно всё время приклеивалось к полу. Ева скосила глаза и заметила прилипшую к нему жевательную смолку. Следовало бы кликнуть Фриду, но сил не было.
— И когда Перепетуя бежит,
Происходит всё неправильно,
А уж коли Фрида Марковна —
Так и вовсе жить не хочется!
Так с чего теперь-то жизнь поживать,
Маету одну пустую гонять?
Ведь настали дни последние,
Да никак они не кончатся..
..
— Дзбысп! — это Ева со всей дури стукнула в дверь копытом.
Музыка оборвалась.
— Это всё ещё ты? — безнадёжным голосом спросила поняша.
— Нет, это не ты, это я, — донеслось из-за двери. — А ты — это ты, моя сладостная пантера. Этот твой хвост! Я по нему весь прям с ума схожу какой-то.
— Деф позорный, — зашипела Ева сквозь зубы.
— А, это ты, Ева, — с неудовольствием сказал голос. — Почему ты такая равнодушная, Ева? Почему ты не хочешь моей любви, Ева?
Бедная поняша немножечко воспрянула духом.
— Ты имеешь в виду, — на сей раз в её голосе появилась надежда, — что ты меня вчера не… не… не это самое?
— Не помню точно, — признал голос из-за двери. — Если даже и ёб, то без всякого удовольствия. Прости, подруга, но ты в этом смысле мне ничем не запомнилась. Не оставила следа в душе. Вот Львика! Мать наша Доченька{166}, какое восхитительное чудовище! То есть влагалище, — поправился он.
— А почему у меня под хвостом натёрто? — поинтересовалась Ева.
— Это намёк? Нет, ну если ты так настаиваешь — я в принципе не против, — задумчиво произнёс невидимый собеседник. — Если ты меня хорошенько приласкаешь и извинишься за вчерашний укус, я рассмотрю твоё предложение очень внимательно.
— Даже и не мечтай! — заявила поняша.
— О, гнев отвергнутой самки? Романтично! — воскликнул голос. — На эту тему у меня есть прелестное стихотворение, которое я ща пробалалаю тебе одной, тебе одной… — он забряцал струнами, ища первый аккорд.
— Лучше уж про мышей, — попросила Ева. — Хотя они-то тебе чего сделали? Чего ты их говнишь?
— Дура ты, Ева, дура, — грустно сказал голос за дверью. — Я же не про мышей твоих дурацких пою, я про высшее… Ну это же совсем простая символика! Перепетуя и Фрида Марковна — это день и ночь. Они бегают друг за другом, образуя время и сокращая наши дни. Хотя это лишь первый слой смыслов. На второй же слое Перепетуя символизирует светлую сторону души, а Фрида Марковна — её злоебучую сторону. Автор как бы едет на колеснице, запряжённой этими силами, олицетворяя собой разумное начало{167}…
— Разумное начало из тебя, как из хуя дюбель, — заметила Писториус.
— Может, хватит через дверь разговаривать? — предложил голос.
— А ты нас снова полем не накроешь? — подозрительно спросила поняша.
— Во-первых, дверь фанерная, фанера вас не спасёт, — принялся рассуждать незримый собеседник. — Во-вторых, сейчас я не испытываю интереса к физической стороне любви. Мои яички, кои я так люблю, болят от полного истощения. А члена я вообще не чувствую. И вообще, поутру мне духовно…
— Ты только что другое говорил, — напомнила Ева. — Насчёт чудовища.
— Истинный поэт, — строго сказал голос, — способен испытывать эротический восторг без пошлого физического возбуждения.
— А ночью ты истинным поэтом был или так себе? — не удержалась Ева.
— Меня няшили, — сказал невидимый собеседник. — У меня на это потенция. То есть проекция. То есть, тьфу, эта… реакция! Совсем вы меня запутали, дуры!
— Сам дурак, — буркнула поняша и дверь открыла.
В комнату на четвереньках вполз голый Пьеро.
Видок у него был не то чтобы помятый, а прямо-таки истерзанный. Рожа была перечёркнута двумя шрамами, один из которых кровил. На скуле вызревал кровоподтёк. Плечи — иссечены мелкими царапинами. Левая щиколотка — туго замотана какой-то тряпкой со следами крови. Он был жалестен, и даже у Евы вызывал что-то вроде состраданья.
— Но только не дышите на меня! — предупредил Пьеро сразу. — Мне тяжело дыхание чужое.
— Мудила бесхвостый, — почти по-доброму сказала Ева, бредя обратно к подстилке. — Ну и что я теперь Карабасу скажу?
— Правду, — предложил Пьеро. — Он её всё равно из твоей головы выковырнёт. Или выковырняет.
— От слов тоже многое зависит, — заметила Ева.
Львика перестала храпеть, пошевелилась и пробормотала:
— Мама… я не могу больше пить…
Ева эту новость проигнорировала.
— Если словами, то примерно так, — начал Пьеро. — Вы вдвоём меня нашли в полусознательном состоянии. Ты забрала меня с собой, потому что решила выдать Карабасу. О нет, я не виню тебя! — простёр он тощую руку к потолку. — Я вижу в твоей прелестной головке истинную страсть. Властно влекущую к твоему чёрному повелителю! К тому же ты воздержалась от насилия над нежнейшею душою моею. А твоя подруга попыталась меня някнуть. Что и вызвало последствия. Которые тебе теперь так не нравятся.
— Да уж, мало хорошего, — сказала поняша. — Слышь, отлепи мне жёву от копыта. Раздражает ужасно.
Пьеро не стал кобениться, подполз и соскрёб пальцами жевательную смолу. Понюхал, сунул в рот, пожевал. После чего скривился и сплюнул её на стену, к которой она и прилипла.
— Совершенно безвкусно, — вынес он вердикт знатока. — Кстати, как там мой заяц? И где он вообще?
— В гараже, я только что оттуда, — сказала Ева. — Сожрал кило «Алёнки». Интересно, кто его туда привёл? И с какой радости он твой? Ты его угнал вообще-то.
— Мы с ним сроднились, — заявил Пьеро. — Родство душ превыше права собственности.
— Хрен бы с ним, — решила Ева. — Делать-то что будем?
— Я намерен продолжить свой анабасис… эпигенезис… короче, съебать хочу, — сказал маленький шахид. — Пребывание у вас я рассматриваю как временный этап. И если снабдить меня потребным в дороге, я скоро избавлю вас от своего общества.
— Чем-чем снабдить? — не поняла поняша.
— Мне нужна еда для себя, шоколад для зайца, кое-какие аксессуары, деньги… — принялся излагать Пьеро. — Хотя нет, — решительно прервался он. — Судя по тому, что я вижу у тебя в голове, ты надеешься на какую-то черепаху. Мне она заранее не нравится. Пожалуй, мне не следует сводить близкое знакомство с этой особой. Так что — деньги и шоколад, и я умчусь в сияющую даль.
— Может, возьмёшь деньгами? — предложила Писториус.
— Я бы взял деньгами. Но шоколад мне нужен сразу, — объяснил Пьеро свою позицию.
— Грязное животное… иди ко мне… хочу тебя… — пробормотала спящая Львика, подёргивая хвостом.
Лицо Пьеро украсилось самодовольною лыбою.
— Она меня помнит, — сказал он благоговейно. — Я непременно посвящу ей стихотворение. Не столь пронзительное, как те, которые я проливаю к ногам моей Мальвины. Но достаточно изысканное, чтобы войти в любую серьёзную антологию современной поэзии… О, кстати! Мне ещё нужна инструкция для байка. Я его вообще-то его водить не умею.
В коридоре раздались шаги. Ева насторожила ушки. Сначала ей показалось, что идёт Лэсси, но у той шаги были легче и быстрее.
Пьеро, напротив, встревожился. Но суетиться не стал, а зажмурился, пытаясь проникнуть в чужой разум.
— Не пойму, — сказал он растерянно. — Там хуйня какая-то странная движется …
Дверь открылась. На пороге стоял лысый незнакомец чрезвычайно хомосапого вида. На нём был малиновый пиджак и синие брюки, лицо украшали огромные очки. В руке его была авоська с пузатенькими бутылочками.
— Только не спрашивайте, как я прошёл охрану, — сказал он. — Вы этим уже интересовались в прошлый раз. К сожалению, я слишком долго отсутствовал, и вы всё забыли. Позвольте представиться. Меня зовут Неуловимый Джо. Я пропаданец. Это такая способность. Меня или не замечают, или забывают через несколько минут после моего ухода. Ева, вы просили пива. К сожалению, поблизости я нашёл только «Хемуль особый крепкий». Вы как относитесь к «Хемулю»? Это вообще можно пить?