— Стоп, здеся до рассвета переждем, — распорядился Никифоров, поворачивая коня на берег.
— Надо было бы кого живым приволочь! Выведать, кто на нас клепает! — бросил Косых, когда пламя костра осветило поляну и лица устроившихся на отдых подручных.
— Доставай-ка чарки из мешка, закусим, мужики, помянем Семена Карева, этим варначьем убиенного. Мы в долгу не остались, другим наука будет — супротив нас пришлым голову поднимать! — оставив без внимания слова Косых, сказал Никифоров.
Хмурились мужики, принимая чарки из рук Косых. Пили горькую, поминая Семена, а на душе тошно было — то не медведя в берлоге валили. Души человечьи губили. Но водка обжигающе пронеслась по жилам, залила угрызения и смуту в душе. Загорелись глаза, когда при свете пламени замерцал в струе золотой песок. Ровно половину отмерил Никифоров на дележ, долю Семена Карева из своей половины выделил-то родителям его в споможение!
— Справедливо, — рассудили мужики и второй тост подняли за своего хозяина.
Однако, как ни пытался Косых к осени, не пошли больше в набег на старателей. У каждого объявилось столько причин к отказу, что и придраться не к чему и заставить нельзя. Степан Матанин, который ездил вместе с Косых, хитро улыбаясь, заметил:
— Не пойдут они больше старателей зорить с тобой, головой рисковать не будут ради Никифорова кошеля. Тогда пошли, знать не думали, что ты кровь пустишь. Потом пошли за Сеньку отомстить. Теперь не пойдут.
— Так крест же целовали! Клялись!
— Крест целовали, верно. Но одно дело заставить варначье пришлое добычей делиться, а другое — воевать на живот с ними. Головы под пули подставлять чего ради? Чтоб потом с оглядкой в своей тайге ходить? Побили мы энтих, да на поляне тогда их втрое больше было, прознают все одно рано или поздно! Мы-то у них как на ладони были, а вот кто они — мы не ведаем, потому от каждого старателя, что из тайги пойдет, можно нож под ребро получить и знать не будешь, кого опасаться. Повременить надо. Куда они денутся, все одно свое возьмем! Не мытьем, так катаньем!
— Со мной к Никифорову пойдешь, надо его убедить, что с другого конца заходить надо.
— Добро.
К вечеру они уже сидели на скамье в коридоре конторы при складах Никифорова и ждали хозяина, принимавшего отчеты у приказчиков.
Никифоров, узнав об отказе подручных, стукнул кулаком по столу:
— Сделай людям добро! Ну… я им…
— Не горячись, Иван Авдеич, силком на такое дело люди не пойдут. Охотники они, на зверя пойдут, а на людей нет. Грех на душу брать больше не хотят.
— Каких людей? Варначье прожженное, рожи каторжные прут из тайги нашей золото, охотничьи угодья пустошат, баб их под кусты таскают, а им грех разбойников за это в стойло поставить? По-хорошему не пойдут, заставлю!
— Не заставишь, Иван Авдеич! — вмешался в разговор Матанин. — А и заставишь — толка не будет, в таком деле из-под палки негоже! Надоть, чтоб сами пришли к тебе и под твою руку попросились, а ты бы им простил, но уж теперь за отказ или язык пусть животом отвечают!
— Они ж отказались, как их заставить самих придти?
— Есть мыслишка у меня, разозлить их надо! Так разозлить, чтоб кидались на старателя, как на зверя лютого!
— Понял я вас, дело говорите, а получится?
— Не сумлевайся, Иван Авдеич, мы все продумали, под самый дых ударим, а на пришлых подумают! Сами к тебе придут! Время дай!
В ту осень многие охотничьи зимовья ограблены были, а многие пожжены. Косых с Матаниным свое дело сполнили умело и хитро. Охота да рыбный промысел кормили большинство ангарцев. Каково было негодование охотника, когда он, зайдя по осени в свои угодья, видел, что его зимовье ограблено — ни припасов, ни снастей охотничьих из поколения в поколение передаваемых. А то и пепелище на месте избушки! И опытным глазом определял он, чьих это рук дело. И закипала ненависть и злоба в людских сердцах. Один раз только промашка у них вышла. Прикрывая дела Косых, Никифоров отправил его якобы в Пашинские луга, посмотреть места для косьбы пригодные. Там его уже поджидал Степан. Лодкой перейдя Ангару в обрат, вышли они ниже спускавшегося к реке, как драконова спина, скалистого быка, что Гребнем зовут. Там в защищенном с севера просторном логу были дальние угодья Кулакова Василия, разорить которые и намеревались они. В момент, когда Косых поджег избушку, из тайги к зимовью и вышел Василий.
— Что же это вы творите!.. — только и успел он крикнуть, сбрасывая с плеча поклажу, как пуля Матанина прошила его грудь.
— Вот дьявол его сюда принес! Плохо дело, но…
— Хорошо, что он уже не сможет ничего рассказать! Знаешь, что было бы, если бы он нас выследил! — переворачивая бездыханное тело, жестко ответил Косых.
— Я потому и стрелил.
— Его нужно убрать отсель, пуля твоя у него в груди.
— В реку, быстрее, вдруг он не один.
— Если не один был, уже ясно бы было.
Зимовье быстро занялось, и дым стал стелиться пологу, поднимаясь в сопку. Косых бросил на тропе порванную старательскую рукавицу, и они потащили тело убитого вниз к раскинувшейся в этом месте широко и просторно реке.
С тяжелым камнем в ногах ушло тело охотника в ангарскую быструю воду.
Через неделю страшная весть облетела округу. Ушел и не вернулся из тайги Василий Кулаков, трое детей остались без кормильца, убитая горем жена в ногах валялась у старосты села, чтоб отрядил мужиков на поиск. Вернулись, рассказали, что зимовье сожжено, тела не нашли, но след старательский на тропе обнаружили! Как весомое и неоспоримое для людей доказательство легла на стол порванная старательская рукавица, найденная недалеко от сожженного зимовья. Глухой ненавистью встречали в Рыбном селе выходивших из тайги старателей. В кабаках вспыхивали драки до крови, только повод дай. А выходившие из тайги, не понимавшие причин вражды люди, как всегда, шедро сыпали золотым песком, оплачивая и ночлег, и еду, и женщин, что еще более озлобляло ангарцев. Удалось, все удалось Никифорову. Выходящие из тайги охотники сатанели от одного упоминания о пришлых старателях. Уже зимой, после Рождества Христова, собрались подручные в кабаке на Комарихе. Позвали Ивана Косых. Тот не пошел, сославшись на занятость. «Пусть думают, что не так уж надо мне с ними вязаться».
— Что делать будем? — спросил собравшихся Степан Матанин. — Звал нас Косых летом, не пошли, вот теперя щи лаптем хлебаем. Совсем в тайге житья нету, мое зимовье, еще прадедом рубленное, сожгли, сволочи!
— И мое!
— Мое тож начисто ограбили! — раздались голоса.
— Ваську Кулакова, ясно, загубили и зимовье в распыл! Вот оно доказательство — такие рукавицы только у пришлых водятся!
Шум и гвалт голосов долго не стихал, водка, выставленная по приказу Никифорова, свое дело делала.
— Сходи, Матана, к Косых, ты ж с ним на короткой ноге, пусть не серчает на нас, скажи, согласные мы ребра артельным помять, пусть не думает, спуска не дадим!
— Завтра и схожу, а седня гуляй, други, эй, служка, тащи, что есть в печи, я угощаю!
Вечером следующего дня Матанин был у Косых, туда же наведался и Никифоров. Они сидели в предбаннике хорошо протопленной бани на лавках, разопревшие и хмельные. Хватая горстями мороженую бруснику, Никифоров внимательно слушал рассказ Матанина. Крепкие зубы с хрустом перемалывали ледяную ягоду.
— Вот таперь можно и дела делать, — выслушав Степана, сказал Косых.
— Да, только надо, чтоб наверняка, без промашки чтоб было!
— Догляд за ними учинить надо, когда повалят весной, проследить тайно, куды подадутся, дать им золотишко добыть, а по осени одну-две ватаги накрыть. Да так, чтоб об этом никто не вызнал. Тихо. Как тех. С каждым годом их все больше в тайгу прет, но не все оттуда вертаются, знают, на что идут.
— На том и порешим. Теперь дело. Весной по кабакам своих людей посадим, пусть высмотрят фартовых — тех и проследим. На извозе тоже смотреть надо и слушать. Иван, подбери людишек для этого дела, чтоб пить могли, да не напиваться. Чтоб язык умели у золотишников развязать, да тебе только докладывали, сколь надо денег для того, сообрази — оплачу. — Никифоров вытер ладони. — Степан, ты одного-двух себе подбери из охотников, кто понадежней, чтоб к осени мы знали точно, где фартовые ватаги стоят. К ним и наведаемся. А теперь пошли в парную. Ванька, нуко, пройдись по моей спине, как ты умеешь!
— Заходи, Авдеич, я уж пихтовые запарил, щас я тя так обработаю, как наново народишься!
— Степан, там под лавкой у входа жбан с медовухой стынет, достань пока.
Степан достал четвертной жбан и, раздвинув закуски на столе, поставил его посредине. Налив себе кружку, в одно дыхание опустошил ее и, закусив солеными подъеловиками, откинулся к бревенчатой, гладко выскобленной стене. Из парилки потянуло пихтовым парным настоем.
— Хорошо! Ой хорошо жить на белом свете! Сейчас бы бабенку сюда, чтоб ухватить ее покрепче да приласкать!
Горазд Степан был до баб, любил их и никакой меры не знал. Жена уж восьмерых нарожала, а опять на сносях. Уж которую неделю к себе не подпушает, а ему ж невтерпеж! «Не, надоть седьни наведаться к молодке одной, давно на нее глаз положил, давно и она глазки строит, счас после баньки и навещу!» — решил он и, сбросив на лавку простыню, в которой сидел, протиснулся в узкую дверь парилки.
— Пустите, а то весь пар на вас уйдет! Разгулялись тута, про меня забыли?
— Забирайся, Степан, на всех хватит, — услышал он в непроглядном пару довольный бас Никифорова.
Косых нещадно лупил того по спине вениками с обеих рук.
— Ох-х-х хорош-ш-шо, — прошипел Степан, приземляясь задом на горячий полог.
— Смотри причиндалы не прижарь, — хохотал Косых. — А то бабы деревенские меня потом порвут — такого кобеля извел!
С того времени плотно приступили к делу Косых с Матаниным. Кружили по кабакам и заезжим избам, то тут, то там узнавали они о старательских артелях, заходящих в тайгу на золотой промысел. Людей поставили своих, шептунов. Матанин со товарищи проследил одну ватагу. Выходили за припасом из тайги ближе к весне, проболтались по-пьяни, что всегда в фарте бывают. Человек у них, рудознатец, золото нутром чует. Точно по жилам моют, потому фартовые. Обсудили с хозяином и решили по осени эту ватагу взять. Особо рудознатец этот заинтересовал Никифорова. «Этого человека живым захватить, пригодится!» — приказал он Косых. Да не тут-то было. По своим затесям вел в тайге Иван банду да влетел в зверовую яму. На колья коня посадил и сам налетел, прямо глазом напоролся на дрючину острую, хорошо, жив остался. На засаду вроде не похоже было, тропа звериная — не людская, но легче от этого не стало. Через неделю вернулись, уже осторожно шли, собак с собой взяли, и только тогда понял Матанин, что ждали их. Чудом увернулся он от самострельной смерти, просвистевшей мимо его груди. Самострел насторожен был на всадника, это Степану ясно с первого взгляда стало. Перекрестился он, возблагодарил Бога за спасение и тронул было поводья, чтоб дальше двигаться, да свистнула тетива и брызнула фонтаном кровь из шеи его жеребца, пронзенной стрелой. Упал конь на передние колени и завалился на бок. Степан, с него скатившись, руку вывернул о корень сосновый, да так, что плетью повисла. Собаки кинулись с лаем в чащу, охотники следом было, да остановились на окрик Матанина: