Ее дом был недалеко, совсем скоро в чистой и просторной горнице, застеленной самоткаными половиками, с белыми занавесочками на окнах, оттого теплой и уютной, Анюта, рыдая на груди тетки, рассказала ей свое горе.
— На-ка, попей, милая, кваску. — Тетка Полина, легко нося свои телеса, усадила за стол проплакавшуюся и оттого немного успокоившуюся Анюту, стала собирать на стол.
Из кутьи, что располагалась слева от печи за занавесью, на стол потекли непрерывным потоком пироги и булочки, вареная картошка и огурчики соленые, жареные стерлядка и хариус.
— Кушай, гостья дорогая!
Анюта мотнула головой и отвернулась к окну.
— Ешь, говорю, тебе силы понадобятся! Али не хочешь со своим любым быть?
Анюта встрепенулась как птица, в ее глазах засияла надежда. Единственный человек на земле выслушал ее не коря и принял к душе ее горе! Лукавый, веселый взгляд тетки Полины вселил надежду в ее девичье сердце. Просохли от слез глаза, появились ямочки на щеках, Анюта, еще не веря в то, что обрела поддержку и помощь, спросила:
— Тетя Поля, что мне делать?
— Кушай, говорю! Что-нибудь придумаем. Неправое дело удумал отец твой. Не принято по Ангаре-реке силком дочерей замуж выдавать. Испокон веку здесь девчата сами себе парней в мужья выбирали, и родители тот выбор признавали. Ты с кем приехала-то? Поди, хватились тебя, ищут?
— С Агапьей, отец приставил за мной смотреть, а на дощанике энтот приказчик прилизанный, Акинфий. Его в селе Павлином прозвали — павлин и есть.
— А что такое павлин?
— Да птица такая, в индиях живет, грудь колесом, хвост веером, — смеясь ответила Анюта.
— Посмотрим, посмотрим на этого павлина, ты сиди, кушай, а я схожу, Агапью приглашу, а то уже темнеет. Они ж там не знают, где ты делась. — Увидев, как враз осунулась Анюта, как погасли ее очи и задрожали руки, Полина покачала головой: — Не бойся, я тебя в обиду не дам, сиди и слушай, что говорить при них буду, да головой кивай, поняла?
— Поняла, — ответила чуть слышно девушка.
— Ну все, пошла я, лампадку зажги и вот на, мою юбку переодень, а свое исподнее вот сюда в кадку замочи да быстренько в постелю! — Тетя Полина, накинув на плечи огромный Шерстяной платок, вышла на улицу.
Уже смеркалось, когда подошла она к причалу, где у дощаника суетилась, рыская по берегу, Агапья.
— Чё потеряла, Агапья Ивановна?
— Дак Анютка Никифорова куда-то запропастилась, токо причалили, она на берег, мужики говорят, в церковь подалась. Я за ней, а ее тама нету. Вы не встретили ее, Полина Прокопьевна?
— У меня она, отлеживается.
— Как отлеживается?
— А так, что ж ты, дорогая, за девкой-то не усмотрела? С нее хлещет как из ведра, а ты ее в дорогу? На дощанике столько времени! Мужичье кругом, срам-то какой! Ты чё, баба, совсем нюх потеряла?
Агапья всплеснула руками и прижала их к высохшей уже груди.
— Так все хорошо было, как отправлялись, ревела она — то правда, так на то воля родителя ее, я ни при чем тута.
— Пошли, Агапья, али здеся ночевать хошь?
С дощаника сошел на берег и вальяжной походкой подошел к женщинам Акинфий. Склонив голову и пристукнув каблуками щегольских сапог, он вежливо произнес:
— Имею честь представиться, Акинфий Сумароков. — Не дождавшись ответа, продолжил: — Так что, нашлась Анюта, как я понимаю? Вот девка шустрая, мы тут в расстройстве, куда подевалась. Пора на ночь определяться, а ее нет.
— А вы, барин, определяйтесь, Анюта у меня, и Агапу я к себе беру.
— Хорошо, — после некоторого раздумья ответил Акинфий, — поутру рано жду на борту, не опаздывайте.
Не ответив, Полина с Агапьей раскланялись с приказчиком и ушли.
— А ничего этот Акинфий, красавец, а, Агап? — спросила Полина по дороге к дому.
— Красавец, да еще с деньгой немалой, его отец большой купец на Енисее, повезло Анюте, ой повезло голубке нашей.
— Слюбились, что ли?
— Ну, слюбились не слюбились, а везу родителям его на смотрины. Так Никифоров приказал.
— Это хорошо. Добрый жених Анюте будет, коль слюбятся, — серьезно ответила Полина Прокопьевна, а про себя подумала: «Не дам девке сгинуть, с нелюбым жить — от корня гнить!»
В доме Агапья увидела Анюту спящей в постели.
— Притомилась девка, вымоталась, ты-то что, не видела, что ли? — с укором шептала Полина Агапье.
— Дак меня укачиват на реке, заснула сразу, проглядела, ой, да ты не сказывай Никифорову-то, он же строго спросит, а то и прогонит со двора, Полинушка, Богом прошу!
— Ладно, молчать буду, но Анютку, пока не оклемается, от себя не отпущу.
— Да как же? Как быть-то, поутру ехать надоть?
— Езжай, Анютку у себя оставлю, пока здорова не будет! Весь мой сказ. Или ты хошь ее такую везти? Ты чё, баба?
— Что ж я Акинфию скажу, как перед Никифоровым ответ держать буду, что волю его не сполнила? — Агапья села на лавку, вопросительно и умоляюще глядя на Полину Прокопьевну.
— Ну что такого страшного случилось-то, бабье дело обычное, вертайся назад, скажешь матери, так вот не ко времени приключилось. Анютка у меня погостит, а через неделю готова будет к смотринам, веселая да румяная.
— Что ж делать, будь по-твоему, — ответила Агапья.
— Угощайся, давай-ка, подруга старая, по чарочке медовой за встречу!
Утром Агапья сама объяснила Акинфию, что Анюта никак не может дальше ехать, приболела с непривычки. Через неделю-другую отец ее отправит, так что пусть не волнуется и дурных мыслей не имеет.
— Баба с воза — кобыле легче, — с облегчением вздохнул Акинфий и начальственно крикнул мужикам: — Отдать концы!
Мужики осклабились:
— Во бля, прям в море-окиян выходим!
Иван Васильевич Сазонтьев выглядел молодцом. Чем ближе они подъезжали к Красноярску, тем он, в отличие от Якова, чувствовал себя все лучше и лучше. Яков от утомительной и однообразной езды, — шутка ли сказать, полтора месяца по ямским избам, — впал в меланхолию. Его уж и развлекали, преферанс ему надоел, водка, что по вечерам под соленые огурцы да капустку, уже в глотку не лезла, женщины, ехавшие в отдельной повозке, и то уже не вызывали у него былого прилива красноречия и сил. Как же огромна Россия, думал он, вглядываясь в проплывающие мимо леса и горы, города и деревни, на переправах с удивлением видел широкие полноводные реки с лазоревой прозрачной водой.
— Да, это не Фонтанка, да и не Нева! — восклицал он возвышенно и высокопарно к великому удовольствию своего тестя.
В конце пути он уже и по сторонам не смотрел. Одним словом, загрустил. Петербург остался где-то там, в дали, скрытой в пыли дорог. Где-то там осталось общество, тесный кружок дам и приятелей Якова, с недоумением воспринявших его отъезд.
— Что ты будешь делать в Сибири, Яша? — спросил его питерский прощелыга и сердцееед Василий Комков. — Там же ссылка, там же нет приличного общества, тебе негде будет развернуться. Там нет нас. Ты умрешь с голода, Яша!
Они сидели в трактире на Фонтанке, где Яков заказал прощальный ужин. Да, это было похоже на правду, почти так и Яков это понимал, и он никогда не уехал бы из столицы, если бы не одно обстоятельство, доподлинно известное ему и сокрытое от других. Он держал в руках золотой самородок, самый настоящий кусок золота, за который можно было купить и этот трактир, и всех его приятелей, собравшихся сегодня за столом. Этот самородок был последним и самым весомым аргументом Сазонтьева в его разговорах со Спиринским. Яков вынашивал идею: как облапошить купца, получить у него кредиты на поставку товара и спокойно жить на проценты да разнице в цене. Все его россказни про золото сибирское слушал, кивал согласно, дочку купеческую обольщал — все было для того. Однако Сазонтьев настойчиво склонял его к иному. Ехать надо в Сибирь, дело поднимать сообща. Подержал в руке Яков этот кусок металла, побросал из ладони в ладонь — и вдруг переворот у него в мозгах случился. Потускнели вдруг все его затеи и питерские замыслы, он понял, что сама судьба дает ему шанс изменить свою жизнь! Изменить так, что никто уже не посмеет схватить его за шиворот и бросить в кутузку. Разбогатеть, и вот тогда — извольте пожаловать в столицу, уважаемый Яков Васильевич. Дела коммерческие, которые он умудрялся проворачивать за чужие деньги, теперь уж на свои-то он развернет! Казенные заказы на себя примет, уж он-то знал, где и кому нужно дать! Вот тогда, тогда все эти существа, что сидят сейчас рядом и сочувственно похлопывают его по плечу, подавятся дешевой селедкой от зависти. Никто из них не позволит себе назвать его Яшкой Спиркой, никто! Потому как за один стол с ним они уже не попадут! Ехать, ехать в Сибирь и непременно жениться на дочке этого золотого кошеля! Судьба!
И вот наконец Красноярск. Долгая, бесконечно долгая дорога закончилась. В предвкушении хорошего стола и отдельной спальни Спиринский, откинувшись на спинке сиденья, уже привычно не обращая внимания на тряску, сладко дремал. Сазонтьев и его женская половина не спали, они тоже, приближаясь к родному дому, с волнением строили планы и мечтали об отдыхе и покое. Какой же ужас охватил их всех, когда они увидели огромное зарево там, где должен был начинаться город. Дыма почти не было видно, сильный ветер относил его на северо-восток по течению Енисея. Их спускавшиеся по широкому Дрокинскому логу повозки остановили конные казаки.
— Стой! Куды ломитесь! Горит город!
— Что, что случилось, братцы? — спрашивал, выскочив из повозки, Сазонтьев.
— Горим, сами не видите? Занялось ночью в еврейской слободке и пошло-понесло — сухота месяц как давила, а тут ветер как на грех!
— О боже! А Воскресенская улица?
— Да цела Воскресенская, отсекли от центра огонь-то, но обождать надо, по Благовещенской не проехать — пекло!
— Слава богу! Слава богу! — причитая, вернулся в повозку Сазонтьев. — Цела, цела Воскресенская. Что ж за напасть такая! Третий раз уж на моей памяти пожары в Красноярске! Горит деревянный город, каменный строить надоть! Каменный, вот уж и наметки плана городского сам видел, улицы прямые да ровные, как в столице! Теперь точно только в камне дома в строительство пускать разрешат!