— Привет, Сила, что, опять колесо с телеги убежало? — улыбнувшись хлопцу, спросил Федор.
— Не! — Сплюнув через зубы, паренек, оглянувшись, прошептал: — Здорово! Бежать тебе надоть!
— Чего так? — тоже шепотом спросил Федор.
— Брат токо от Косых, лошадей с работ возвертал, разговор про тебя слышал. Косых с Никифоровым хотят тебя под плети. Думают, ты Анюту увел. Передал тебе. Уходить тебе надо. Засекут, как Ваську Кулыма, до полусмерти, потом доказывай, что ты ни при чем.
— Спасибо, Сила, понял сам, что надо уходить. Только дело у меня есть одно срочное, поможешь?
— Токо скажи, чё делать!
— Пробеги до бабки Ваганихи, посмотри, дома ли она. Я задами пройду. На задах и жди меня, а пока я с ней говорить буду, за улицей посмотришь. Хорошо?
— Понял! — и исчез Сила Потапов. Как не было парня в избе.
Мать, слышавшая весь этот разговор, замерла у печи. Федор повернулся к ней и посмотрел прямо в глаза:
— Вот так, куды мне виниться? Спину подставлять под плети ни за што ни про што мне не пристало. А за травлю эту, придет время, они ответят.
Аж захлестнул ее во взгляде сына мужнин взгляд. Испугалась она, почуяла опасность из этого взгляда, поняла, что не уступит он и головы не склонит, весь в отца.
— Уходи, Федор, в тайге схоронись на время, глядишь, все и прояснится. Мясо-то, солонину бери.
— Нет, я налегке пойду, мясо есть, муки, соли, сколь есть, собери и Силе завтра отдашь, он мне принесет, когда скажу, ежели сейчас нагрянут, скажи: сказался — к старосте пошел, сами же звали.
Пока Федор пробирался огородами к бабке Ваганихе, Сила все выведал и ждал его:
— В избе она, иди, я посмотрю тут.
— Здравствуйте, бабушка! — приветствовал с порога бабку Ваганиху Федор. В чистой светелке, перекрестившись на образа, поклонился: — Как здоровье ваше?
— Что-то, милок, не припомню я такого внучка, — проворчала Ваганиха, слепо разглядывая вошедшего. — Чей будешь, никак, кулаковский Федька? Чего приперся с ружьем, разбойник?
— Отчего «разбойник»? С охоты пришел, к вам с приветом от добрых людей. Вот, межвежатина вяленая от них, в гостинец, примите за доброту вашу и помощь товарищу их усопшему той зимой в избе вашей.
— Оттого и разбойник, что дела твои разбойные.
— Какие такие дела?
— Ой, не твоих ли рук дело — Анютка Никифорова?
— Я в тайге был, бабушка, про дела эти впервой сам слышу.
— А кто грозился венчаться тайно? Все село про ваш уговор знает! Шило в мешке не утаишь. Так что, пока не поздно, верни девку, али поздно уже?
— Поздно уже, — зачем-то сказал Федор, понимая, что ответил не то, но почему-то ему показалось, что так и надо было ответить. Слегка злясь из-за этого промаха, продолжил: — Не о том я пришел говорить. Сказывай по делу, что перед кончиной старатель про ящерку золотую сказывал?
— Вот то-то и оно. Разбойный ты и есть, с кем повязался-то, мать пожалей.
— Бабушка, мы по-доброму к тебе, вот с гостинцем, а дело скажешь, отблагодарим так, что и внукам хватит.
Ваганиха долго молчала, поглядывая на Федора. Ее сморщенные временем губы что-то как будто нашептывали, пальцы неторопливо перебирали четки. Федор уже подумал, не колдует ли бабка, и мысленно перекрестился. Наконец Ваганиха ответила:
— За гостинец спасибо, приму, а покойный-то много чего говорил. Все кликал одного, Семена. Чего говорил, ему и скажу, пусть придет.
— Не может он прийти, медведь его порвал. Лежит он и не скоро встанет на ноги. Мне скажите, я передам Семену, про что говорил друг его.
— Не хотела говорить, ну да ладно, только, наверное, не поймешь ты…
— Пойму, говори…
— Для того ладанка нужна особая…
— Ящерка…
— Да, говорил он про ящерку золотую, которая водит его. Жилки золотые кажет, а как кажет, ящерка нужна, без нее не покажешь.
— Так он показывал тебе…
— Вот здесь и показывал…
— Ящерку?
— Сослепу-то я сильно не рассмотрела, но крутил в руках он фигуркой блестящей, видела, и приговаривал. Приговор тот плохо помню, фигурка, ящерка нужна, тогда, может, и вспомнится. Принеси, Федя, фигурку ту, я приговор-то вспомню да тебе его передам. Тогда и Анюта твоя будет по воле и благословению родителей, и заживешь богато, приноси.
— Понял я тебя, бабушка, только не выйдет у вас ничего, не увидите вы ящерку, прощевай. — С этими словами Федор вышел из избы старухи и крепко подпер дверь поленом.
— Отвори! — заверещала Ваганиха за дверью. — В окно вылезу.
— Не, бабушка, в окошко ты не пролезешь, больно толста, — не удержался от издевки Федор. — Посиди, бабуля, взаперти пока.
— Ну и дурак. Куда вы с Анькой денетесь? Найдет вас Никифоров, с тебя шкуру-то и спустит.
«Не про то ты, бабушка, печешься», — подумал Федор и тихо сказал Силе:
— Отопрешь, как солнце садиться будет, смотри, чтоб не заметила она тебя. Помнишь место, где телегу твою чинили?
— Хорошо помню.
— Послезавтра, к вечеру, принеси туда мешок, мать моя соберет. Ладно, прощевай, Сила.
— Прощевай, Федор, не бойсь, мы тута все за тебя! Анюте привет передай!
— Ты чё, Сила, взаправду думаешь, что она со мной в бегах?
— А рази нет?
— Нет, Сила, не видел я ее, в тайге я был, медведя завалил, ты ж мясо видел.
— Тогда где ж она делась, неужто утопла?
— Не знаю где, но жива она, я знаю, чую, жива… да вот еще, порученье тебе важное есть, сполнишь?
— Сполню, Федь, чё делать-то?
На улице послышался какой-то шум, кто-то шел, тихо насвистывая.
— Пошли отсель, по дороге расскажу…
— Я же не мог его силком тащить прилюдно, — оправдывался Косых, стоя перед сидевшим на лавке в конюшне Никифоровым. Тот был недоволен, то и дело бил по лавке ребром ладони и чертыхался, слушая то Ивана, то Панкрата. — Ловок, подлец, ружье наставил и курок взвел, не до шуток было, и Панкрата, опять же, не послушал.
Панкрат гнусаво дополнил:
— Только пообещался придти, а сразу не пошел, за начальство не признает никого, не только уважения не выказывает, а гордыню свою супротив власти выставлят и шомполку не отдал, опять же.
— Садись, Иван, пиши жалобу на гаденыша, преподнесем волостному старшине как надо, плетей Федьке не миновать. Сам на коленках приползет, когда казаки вестового за ним пошлют. Вот тогда и спрошу с него за Анюту, его это рук дело, его, больше некому! Совсем сдурел народ, нет страха ни перед Богом, ни перед людьми. Если позор такой на мою голову, так и ему спуску не будет, не вернется Анька, покалечу! — с пеной у рта хрипел Никифоров. — Пиши, говорю, жалобу…
— Там мужики стояли, видели, как я на него наскочил сперва, могут выдать, тогда за напраслину меня в плети…
— Спужался, чё ли, Иван, ушам не верю! Что за мужики были?
— Не углядел, они в сторонке стояли.
— Нехай. Ты что думаешь, против моего слова кто-то из мужиков наших пойдет?!
— Так то против твоего, а против моего могут и встрять.
— Отчего?
— Завидуют, гады, оттого зубоскалят.
— Нет, прав Иван Авдеич, надоть порядок в селе навесть, что ж это получается, никакой управы на них нету, — загнусавил Панкрат, заглядывая в глаза Никифорову. — Староста-то Иван Иванович неделю вторую глаз не кажет на люди, говорят, лежмя лежит, за лекарем в Енисейск послали, дела все мирские на мне висят.
— Ты на что, морда постная, намекаешь? — Никифоров, крепко схватив Панкрата за кафтан, притянул его к себе, заставив наклониться в пояс. — Это не твоего ума дело, утрись, чё вспотел-то, без тебя управимся, — и отпустил, слегка оттолкнув.
Панкрат от неожиданности попятился и, потеряв равновесие, сел на задницу, угодив в навозную кучу, выскобленную из лошадиного стойла.
— Экой ты неловкий, а мирские дела решать удумал, — с ухмылкой проговорил Никифоров. — Иди к Федьке, скажи, Никифоров зовет, хочет поговорить, пусть придет. Хотя нет, тебя он не послушает, дойди до Ваганихи, позови сюда. Ей поручу.
— Хорошо, Иван Авдеич, все сполню, токо домой забегу, переоденусь. — Как бы и не заметив всех издевок Никифорова, Соболев, как мог, отряхнулся и ушел.
— Зря ты так, Авдеич.
— Чего зря?
— Панкрата обидел зря.
— Еще ты меня учить вздумал? — рявкнул на Косых Никифоров. — Кто его на теплое место посадил, знаешь?
— Знаю, ты.
— Так пусть свое место знает. Ишь ты, персона! Дела он там решает, все дела я здесь решаю да Иван Коренной!
— А он бумаги в волость отписывает, уж, считай, третий год, а теперь не дай бог с Коренным что случится, кого волость старостой поставит, не тебя, Авдеич, а его! Правильно я думаю аль нет? А главное, по чьей-то бумаге начальство нагрянуло? На Ивана в крик: и то не так и это не эдак! Сколь раз начальство было? За двадцать-то лет, а? И чтоб такое, чтоб до болезни такой человека довесть?! В кладовую звал, не пошли. — Не было такого ране, чтоб начальство от пушнины морду воротило. Значит, за другим приехали!
— Ясно, за золотом!
— Да это понятно. А для чего тогда Коренного гробить? Свой им человечек тут нужен, свой, чтоб в зависимости от них был. Коренного аль тебя им не нагнуть. А вот этого прыща и гнуть не надо, задницу и так вылижет тем, кто ему даст власть взять. Потому он такое рвение и проявляет по службе своей, что на глазах начальства, аж губернского, ни свет ни заря в правлении, гнида. Бумажки на столе перебират! Ничё не делат, а на службе!
— Мне Иван сказывал, что кто-то в волость на него кляузу отписал, теперь понятно кто.
— А сейчас он и про наши дела кое-что пронюхал.
— С чего ты взял?
— Вынюхивает он все, высматривает, у людишек выспрашивает, а те мне доносят.
— И что пронюхал?
— Не знаю, но у извозчиков спрашивал, кого это мы по прошлой осени искали, это к чему, как думаешь, Авдеич?
После недолгой паузы Никифоров, глядя исподлобья, выдохнул:
— А к тому это, что получается, Панкрата — пора!..
— И я к тому, но как? Он ведь на виду, в тайгу не ходит?..
— Думать надо, время-то не нас работает.