Скоро он нашел себе преданного доносчика. В первый же день, при встрече, он заметил в бегающем взгляде помощника старосты села готовность услужить. Причем эта готовность была не готовностью выполнить распоряжение начальника подчиненным, что было бы нормально. Нет, это была готовность выслужиться любой ценой, готовность предать и продаться. Именно он, еще при встрече, незаметно сунул ему письмо кляузное на старосту, видимо приняв Якова в тот момент за главного. Оставшись с ним наедине, Яков без особого труда заставил его поверить в важность своей персоны и в особые полномочия, связанные с сыском по золотым делам. Соболев, проникшись ответственностью и перспективою своей карьеры, рассказал Якову все, что знал, а знал он многое. Земля-то слухами полнится, каким-то образом он проведал и про то, что есть в местах здешних рудознатец пришлый, имеющий амулет или ладанку, на золото приводящую. Это в основном и заинтересовало Якова, хотя получил он из уст Соболева много очень для себя полезной информации. Знал теперь Яков, кто в действительности заправляет на Ангаре. Чьи избы заезжие да кабаки по «золотой» дороге расставлены. Никифоров — вот кто хозяин здешних мест, вот к нему и поручил втереться в доверие Панкрату Спиринский. Соболев, не зная, сколь опасна эта игра, включился в нее ревностно. Этот мелкий человечишка, с грязными ногтями на коротких и толстых пальцах, был «аристократу» Спиринскому противен, но нужен, даже незаменим, поэтому, когда до него дошла весть о его внезапной гибели, он потребовал тщательно разобраться в этом происшествии.
Рыбное село который день гудело как встревоженный улей. Одна за другой сыпались дурные вести, а тут страшнее некуда: Федька Кулаков Панкрата Соболева пристрелил и в тайгу ушел. В розыск, по горячим следам, конных казаков отправили с Иваном Косых в проводниках. Соболевская жена, Марфа, совсем голову потеряла, волчицей воет на все село, прибегала к избе кулаковской, спалить грозилась, мужики еле оттащили, водой бабу отливали.
Окровавленное тело помощника старосты привезли на телеге. Уложили на скамье в арестантской избе, пригласили стариков и казаков на осмотр. Сняли одежку с покойного. Рана была огнестрельная, по всему видно. Пуля пробила грудь навылет, раздробив и вырвав ребра из спины. Казаки качали головой, никак, жакан охотничий, на медведя заряд. Старики согласно кивали. Сразу насмерть, не мучился, точный выстрел, сердце в клочья разнесло. Яков хоть и не любитель подобных процедур, а присутствовал. Присутствовали и Белоцветов с сотником Пахтиным, они стояли чуть поодаль; лишь на минуту Пахтин приблизился к покойному, поднял саблей сброшенный с него на пол кафтан и отошел. Тут же, в приемной, допрашивали свидетелей. Яков заходил в арестантскую, слушал допросы, но не все. Староста Коренной, прознав о случившемся, поднялся с постели, видано ли дело, убийство в селе! Он и вел допросы с утра, к вечеру всех, кто что-то знал или видел, кроме Ивана Косых, допросили, и показания их, тщательно записанные, легли на стол Сычева. Поздно вечером все собрались — Сычев, Спиринский, Белоцветов и Коренной — обсудить происшествие. Коренной, как староста, доклад держал. По порядку он пояснял, кто и что сказал на допросе. По всему выходило, Федор Кулаков при встрече с Иваном Косых угрожал ему оружием. Косых пожаловался на это Панкрату. Тот, как лицо должностное, по жалобе сообразно действуя, пришел к Кулакову и потребовал отдать оружие до разбора, на что отказ получил и дерзкое поведение в виде угроз. После чего Федор Кулаков, с оружием в руках, пришел к вдове Вагановой, напугал старуху, требовал выдать вещи умершего прошлой зимой старателя, затем, не добившись желаемого, запер Ваганову против воли ее в избе и подался в бега. Панкрат Соболев, расценив действия Федора Кулакова как опасные для общества, организовал преследование для задержания злодея. Однако при этом был убит выстрелом Федьки сына Кулакова из шомполки, ему принадлежавшей. Тому свидетель Иван Косых, который был вместе с Соболевым и видел, как Кулаков стрелял в Панкрата.
— Вроде все складно. Вгорячах натворил Федька дел, а отвечать? Спутался, ну и в бега! Эх, безотцовщина! Пальнул, может, и от страха, ну, то ясно будет, когда поймают, — подвел черту Коренной, как бы с укором поглядывая из-под густых бровей колючим взглядом на собравшееся начальство. Дескать, видите, что деется?! Стоит только мне чуть вожжи из рук выпустить!..
— Ну что ж, дело ясное, оформляй бумаги на беглого преступника и завтра в волость, сыск учинять по всей губернии придется, дело не шуточное — смертоубийство, — подытожил Сычев.
Объявили об этом решении матери Федора, она по распоряжению старосты во дворе дожидалась.
— Не делал он того! — сказала, как отрезала, выслушав Коренного, мать. То, что шомполку отдать отказался, признала, но и про то, как Косых на сына наскочил, тоже рассказала.
Коренной все выслушал, да не все записал его писарь Захарка Зайцев, ясно, мать за сына завсегда говорить будет, чего чернила переводить…
Однако не видел ни Коренной, ни кто другой, что сотник Пахтин о чем-то долго говорил с матерью Федора, до избы по Нижней улочке ее провожая.
«Что-то скоро?» — увидев Федора, быстро спускающегося по склону сопки к зимовью, подумал Семен.
— Дядя Семен! Костер туши!
— Что случилось? — сметая одним движением уголья в ручей, спросил Семен.
— Меня ищут, — отдышавшись и не глядя в глаза Семену, виновато сказал Федор.
— Чего случилось-то, говори.
— Ща, водицы попью…
— Ну, Федор, наломал ты дров, — только и сказал Семен, выслушав его подробный рассказ. — Теперь не только я по тайге прятаться буду, теперь и тебе в село ходу нету! Как же ты так, Федор, маху-то дал? Не надо было бабке про ладанку да еще и про меня говорить. Осторожно выведать надо было. Осторожно… Эх, Никифоров шибко искать станет, его людишки все здесь прочешут. Тем паче у них повод теперь есть открыто тебя искать! Ты зачем соврал, что Анюта с тобой?
— Да так получилось. С досады, что без вины хорониться от них придется. Так хоть пусть позлятся, что по-моему вышло.
— Дурень ты, Федька. Что с Анютой-то твоей на самом деле?
— Не знаю, дядя Семен, но верно то, что жива она, искать надо.
— Уходить надо, кого искать? Уходить не медля!
— Вот и пойдем, нам все равно куда отсюда уходить. Пойдем вниз по Ангаре, заодно в тех краях, где она пропала, и побываем. Может, что и вызнаем. Через староверов пойдем, они не сдадут.
— А примут?
— Ежели табаком дымить не будем, примут, они люди добрые.
— Молодой ты ишо, Федор, у тебя все люди добрые.
— Все и добрые.
— И те, кто по следу твоему на конях гнались, добрые?
— Так то нелюди!
— Во, глянь, умнеешь, паря! — рассмеялся Семен. — Только зимовье обжили, жалко бросать.
— Так а мы не бросаем, мы сюда вернемся. Это зимовье наше теперь. Мы его к жизни вернули. Вот увидишь, дядя Семен, вернемся. По всем законам таежным наше оно. Еще вот что. Мясо вынести надо к дороге, сколь с собой не унесем, и шкуру тоже, а то пропадет.
— Ты чё, Федь? Кто-то знает, где мы?
— Не, где мы, никто не знает. В место условленное нам муки да соли принесут.
— Сразу не спросил, а где шомполка-то?
— Не стал с собой брать, они ж отнять хотели. Побоялся, вдруг перехватят в селе. Оставил у друга, целее будет.
— Так, выходит, мы еще и безоружные? А если прижмут нас где?
— Дядь Семен… Я по людям все одно палить не буду.
— А по нелюдям?
Федор не знал, как ответить на этот вопрос. Он долго молчал.
— Может, и буду. Только сначала подумаю.
— Эх, Федор! Пока ты думать будешь, они тебе башку и снесут. В драке, коль на тебя идут, рассуждать нельзя, бить надо, и бить так, чтоб ворог уж не встал. А выживет иль нет, это уже его беда. Не лезь! А полез — отвечай!
— Так то в драке. Там же ясно все, кто смелей, тот и сильней.
— В жизни, Федор, тоже все ясно, кто умней, тот и целей. Ты говоришь, по старательской дороге они ускакали?
— Да, и стреляли в кого-то недалеко. Наверное, зверь на дорогу вышел. Выстрел только один был, значит, сразу завалили зверя.
— Раз так, то они теперь два-три часа, пока тушу не разделают, там. Надо бы поглядеть, послушать, о чем разговоры говорить будут. Может, что интересного узнаем, а, Федь?
— Дядь Семен, думаешь, стоит сходить?
— Стоит. Нам мысли врагов наших наперед знать надоть!
— Тогда поспешим, не меньше часа прошло, как выстрел-то я слышал, успеем ли?
— Налегке успеем…
Скорым легким шагом оба двинулись по еле заметной тропке к дороге. На подходе залегли. Тихо. Ничто, кроме стайки мелких пичуг, своим щебетом заглушающих остальные звуки, не нарушало вечерней тишины.
— Опоздали мы или ты что-то напутал, Федор, — разглядывая следы на дороге, задумчиво произнес Семен. — Да нет, вот следы туда, а вот те же в обрат. Туда смотри, рысью торопились, а в обрат-то шагом кони шли.
— Сам не пойму, что к чему. Чего они вернулись? Выстрел слыхал. Кто ж запросто так палить-то будет? Иль смазали?
— Ты посмотри, Федь, ведь это кровь. На дороге — капли крови, гляди. Ну-ка, пойдем дальше, посмотрим.
Пройдя с четверть версты, они остановились там, где кони, судя по следам, сначала притормозили, подъехав к обочине, а потом развернулись в обратный путь. В этом месте на дороге была кровь, много крови, она впиталась только в пыль и как бы застыла лужицей. Плотная, утоптанная босыми ногами, копытами лошадей да круто замешанная на их навозе, дорожная глина не принимала в себя столь густую жидкость.
— Это уже очень даже интересно! — макнув палец в еще не свернувшуюся, а лишь загустевшую кровь, поднеся его к глазам и разглядывая, сказал Семен. Он понюхал, размазал ее между пальцами. — А ведь это человечья кровушка, Федор. Совсем дело плохо. Кто-то в них стрелял, а судя вот по этой луже, попал хорошо, скорее всего, один из них покойник. Вот, видишь, назад-то он уже поперек седла ехал.
Действительно. Редкие капли крови тянулись сбоку от лошадиного следа.