– Заходим.
Они вошли, аккуратно прикрыв дверь, и оказались в обычной прихожей обычного барака. Слева за причудливым фанерным ящиком, на котором был выжжен крест, сидел бодрый дядька, крючковатый, лысый. Он перестал перебирать бумажки, глянул остро поверх очков и осведомился, вроде бы радушно:
– Вам кого, граждане?
Гоманов открыл удостоверение, спросил в ответ:
– Вы Скорин Вячеслав Игнатьевич, староста?
Тот нисколько не удивился, не испугался, подтвердил:
– Так точно.
– У вас тут некий отец Валаам присутствует?
– Числится. Служит, – подтвердил тот. – Вам вызвать или обождете?
– Обождем, – сказал Генка. – Войти можно?
– А как же, милости просим.
Открыв дверь, староста посторонился, впустив гостей.
Держался он по-хозяйски, говорил громче, чем следовало бы. Фигурки, маячившие в полумраке, завертели головами в зеленых платочках, но молчали. Внутри было темно, торжественно, кругом были развешаны березовые ветки, на полу повсюду лежала подвядшая травка. Генка, сощурившись, зыркал по сторонам, и Чередников понимал, к чему это. Он уже знал, что на родной Кубанщине до прихода в милицию Гоманов трудился в пожарной охране, и до сих пор и не может пройти мимо датчика «дэ-тэ-эл», чтобы не ткнуть в него зажженной спичкой. А тут целое помещение сухих веток и травы, да еще свечи горят на дощатом полу без негорючей подложки – это все для Генки как красная тряпка для раздражительного быка, у него даже ноздри раздувались и пальцы сводило от желания составить протокольчик.
Шурику же тут нравилось. Тепло, чинно, все вокруг было зеленое, какое-то праздничное, даже лики со старых икон смотрели приветливее, чем до того видел Саша. Другие образа лежали на двух деревянных распорках, похожих на пюпитры дирижеров, устланных расшитыми золотом рушниками.
Народу было немного, и все женщины. Одна что-то читала из большой старой книги, заложенной тканевой закладкой. Еще трое деловито, но бесшумно прибирались у больших подсвечников. В уголочке поп за другим «пюпитром», тоже накрытым таинственно мерцающей золотом тканью, что-то втолковывал какой-то гражданке – отсюда не поймешь, дамочка или уже бабуля, – одетой темно и скромно. Саша, оказавшись рядом с чем-то похожим на гроб, тоже под золотым покровом, не сдержался, украдкой провел рукой по поверхности и ужасно удивился: пальцы ощутили протяженные бугорки швов, то есть не сплошная это тряпка. В свечном свете сразу не разберешь, но ощущения убожества и бедности, которые возникают при виде стачанных лоскутков, и в помине не было. Чередников отошел, специально под другим углом глянул: на лицевой стороне ткани четко проступал лишь единый, очень красивый узор – и ни следа швов, лоскутков. Надо же, какие мастерицы.
Поп завершил разговоры, дамочка отошла от него, промокая глаза платочком, служитель культа ушел куда-то за перегородку, потом вновь появился, но уже совсем в другом виде, с какой-то золотой штукой на плечах. Вышел высокий, черный, абсолютно лысый, встал перед облупленными позолоченными вратами и что-то стал негромко то провозглашать, то читать нараспев. Громко хлопнула дверь, но ни поп, ни кто-либо из присутствующих и ухом не повели, как будто думали о чем-то другом, а то и были не тут, а где-то далеко отсюда, не в бараке, продуваемом всеми ветрами, и не на берегу Финского залива, и даже не на Земле.
В общем, все было до такой степени чинно, что Шурик засмущался: они тут не к месту возникли.
Тут подал голос староста. Без церемоний позвякивая ключами, как бы нарочно тогда, когда все свечи погасили и какая-то старушенция в черном начала читать что-то особо торжественное, спросил:
– Тут обождете или в сторожечку проводить?
Было неудобно, аж пятки горели.
– Пошли, – шепнул Генка, – нечего верующим мешать. Нам бы только отца вашего Валаама не пропустить, мы специально из Москвы прибыли.
– Не пропустите, – пообещал старик с такой уверенностью, как если бы речь шла о его домашней собачке, убежавшей гулять, которая все равно никуда не денется.
Он проводил их к выходу, снова нарочито громко хлопнув дверью, провел снаружи вдоль здания к торцу, где был отдельный вход, ввел на крылечко.
– Осторожно, скользкие доски.
Они прошли в большую комнату, внешний вид которой порождал в памяти полузабытое слово «светелка». По стенам стояли длинные столы, высокие, срубленные из сосновых досок шкафы под потолок, а посредине простирался от стены до стены выскобленный стол.
– Я покамест откланяюсь, – сообщил староста. – Чаю захотите – вот там самовар. Вы с печью справитесь?
Гоманов заверил, что сладят, и староста ушел. Вскоре выяснилось, что Генка сильно прихвастнул и с русской печью обращаться он не умел. Она взирала на них, насмешливо раззявив черное жерло, в котором издевательски тухли все щепки, закладываемые в него. Пока разбирались с нею, потратили всю щепу, пришлось искать топор, тесать еще. Разводимый огонь тоже вел себя по-свински, затухал. В общем, к тому времени, как наконец-то подоспел чайник и надо было искать уже чай (добренький старичок староста позабыл сообщить, где он), появился и поп. В обычной обстановке он выглядел куда менее внушительно, хотя в его присутствии все равно ощущалась некоторая неловкость, точно в гостях у кого-то весьма значительного. К тому же, войдя, он по-особенному взмахнул ладонью, но вовремя спохватился и протянул ее для рукопожатия:
– Приветствую вас, молодые люди. Ко мне?
– К вам, если вы отец Валаам.
– Я самый.
Неопределенного возраста – могло быть ему от сорока до семидесяти, – широкий, но какой-то плоский, к тому же сутулый, ни одного волоса на голове, даже бороды и бровей не было, из-подо лба так и зыркали острые темные глаза. Мигом оценил ситуацию, раздул печь пожарче, извлек три чашки, жестянку, щедро сыпанул крупно порубленного чая, выложил несколько кусков сахару, открыл банку с медом. И, оглядев гостей, достал из ящика пару сушеных рыб.
– Не стесняйтесь, наверняка голодные.
Быстро побормотал что-то, глядя в угол, перекрестился и сел с ними за стол. Чередников, хоть и живот подводило, побрезговал руки пачкать, а Генка, не чинясь, умело и не без удовольствия принялся чистить рыбу, выкладывая кусочки на общую газету. Поп, поблагодарив, стал обсасывать плавник, оставляя тешу и прочие аппетитные детали без внимания. Выслушав гомановские вопросы, помолчал, потом заговорил сам, глухим, негромким, приятным голосом, по-волжски окая, то и дело подкашливая.
– Скончались, стало быть? Обе. Ну что ж, все легче. Царствие небесное, хорошие женщины были. Мы их все за здравие поминаем…
Пододвинул к себе небольшой потрепанный ящичек, похожий на картотечный, в котором стоймя были вставлены небольшие прошитые вручную самодельные блокнотики, достал нужный, перелистнул, вычеркнул, открыл второй, записал.
«Ничего себе, небесная канцелярия», – подумал Саша, допивая чай, косясь на газету. Жрать хотелось – страсть, но все равно взять рыбу не решился, неловко.
– И вы, стало быть, что-то узнать хотите, товарищ… старший лейтенант, верно?
– Так точно.
– А что ж я вам рассказать могу?
– Хотелось бы выяснить несколько вопросов, связанных с потерпевшими Каяшевыми.
– Что ж, прошу.
– При этом я предупреждаю вас об ответственности…
Поп прервал, подняв костистую ладонь:
– Стойте, товарищ старший лейтенант. Это я вас должен предупредить: я не смогу вам ответить на вопросы, которые будут касаться тайны исповеди, – и тотчас чуть смягчил свое заявление: – Конечно, напомнить. Вы ж и так все это знаете.
– Разумеется, – начал было Генка.
Тут зашуршали по-мышиному за стенкой. Отец Валаам, не оборачиваясь, выдал предписание:
– Вячеслав Игнатьевич, вы желаете поучаствовать в разговоре?
Из темноты прихожей сконфуженно ответили:
– Не извольте беспокоиться, батюшка.
– Тогда попрошу вас оставить нас, сделайте милость. Тут дело не хозяйственное, к тому же сугубо личное. Идите записочки подсчитайте, свечечки.
Выставив старосту, поп собственноручно закрыл за ним дверь и снова уселся за стол. Генка, правильно оценив ситуацию, покладисто попросил:
– Так расскажите, батюшка, что сочтете нуж-ным.
– Что ж, раз так. Много вам все равно не смогу рассказать, поскольку всех людей знаю с весьма специфической стороны.
– А я вам помогу, – пообещал Гоманов, – начнем с малого. Как давно вы знакомы с Ириной Владимировной?
– С ней самой – лет пять как.
– Какие были у вас отношения?
– Исповедовалась, – кратко ответил поп.
– То есть можно так и записать: дружеские отношения?
– Можно и так сказать, если угодно.
– Ну, допустим. Исповедовалась – это, стало быть, чем-то делилась.
– Да.
– И только?
– Почему ж, не только. Однажды ребенка крестила…
– У Каяшевой все-таки был ребенок? – уточнил Чередников.
– Нет, – по-прежнему лаконично ответил поп, – она выступала крестной.
Установилось молчание, которое прервал Генка:
– Продолжайте, батюшка.
– Да нечего мне вам рассказать. Помогала она в строительстве, как и многие.
– Кто же? Имена, адреса можете назвать?
– Могу, но не стану.
– Ну а, скажем, Каяшева чем вам помогала?
– Дело женское. Жертвовала щедро, рукодельничала. Да вот, тачала покровцы на престолы.
Чередников заметил:
– Надо же, я подумал, показалось. Так это ее работа? Вот это полотно, из лоскута?
– А, увидели? В темноте? Острое у вас зрение, – похвалил священник. – Так и есть. Все ее работа. Я, к слову, удивился: она на Троицу обещалась зеленые покровцы поставить, да вот и пропала. Потому и золотые пришлось ставить. Да, она пошила как-то облачение, когда старое износилось.
«Вот это мило, – кисло размышлял Чередников. – Получается, что тетка, по сути, чужая, шапочно знакомая, гоняет за тридевять земель, из Москвы, а перед тем сидит, подбирает лоскут к лоскуту дефицитных тряпок – просто так, за спасибо и здорово живешь. Не брешет ли…»