– Вот теперь вполне прилично. Смотри, какая девица из тебя получилась, прям куколка.
Валя, глянув на себя в зеркало, переводила с мамы на Сашу глаза-тарелки с таким видом, что было ясно: вот-вот разрыдается.
– Ну, не разводи сырость, – нарочно грубо приказал он, – поехали. В таком виде тебя точно никто не узнает.
По дороге на станцию она все равно тряслась как осиновый лист и озиралась, так что Чередникову приходилось ее придерживать, чтобы не улетела.
– Саша, они точно нас не найдут? Не увидят? – лепетала она.
– Успокойся, тебя сейчас родная мать не узнает, – брякнул он и прикусил язык. Хорошо, что девчонка мелкая еще и совершенно точно необидчивая.
Все время от Крюкова до Ленинградского вокзала Валя просидела, ухватившись за его руку, на каждый стук двери сжимала пальцы так, что глаза на лоб вылезали.
– Тихо, тихо, все хорошо, я в обиду тебя не дам, – приговаривал он и ощущал, как слабеет мертвая хватка.
– Правда?
– Правда-правда, – заверил Шурик, точно сам выяснял этот вопрос, – сейчас мы приедем к самому главному милицейскому начальнику, я ему расскажу, что ты честная девочка, за тебя поручаюсь.
– Ты же меня не знаешь, – заметила Валя тоненьким голоском.
– Я же милиционер, поэтому все-все знаю. Чего трясешься?
– Мерзну.
Так уж жалко ее стало. Чередников, вздохнув, сграбастал девчонку в охапку, чмокнул в пахнущую керосином макушку, искренне пожалел:
– Бедный ты ребенок. Поспи, ну их всех.
Сколько не давали спать несчастной девочке – бог весть. Всю ночь проспала у Чередниковых на квартире и теперь, повозившись, отключилась.
А везение все не прекращалось.
На Петровке немедленно отыскали и вызвали педагога из ближайшей школы – кстати выяснилось, что как раз в ней Валя и училась, и учитель ее тотчас вспомнила.
И все-таки Валя, уцепившись за чередниковский палец, спросила:
– Мне идти? Она меня не отдаст?
И он терпеливо сказал:
– Не бойся. Мы предупредили Татьяну Михайловну, она не выдаст. Мы все тут для того, чтобы тебя защитить, помоги нам.
– А что говорить?
Саша объяснил:
– Отвечай на вопросы, которые будет тебе задавать вот этот дяденька, за этими дверями, хорошо?
– За этими? – уточнила она, тыча в дверь пальцем.
– Валечка, не переживай, – подала голос учительница, – я буду с тобой. Пойдем?
– Идти? – снова спросила она, и вновь у Чередникова.
– Иди, Валечка, иди. Никто тебя не обидит, – заверил он.
И мужики отворачивались, смущаясь. Что интересно, никто, вопреки опасениям Саши, не усмехался, не подмигивал, и даже никто не высказывался в том смысле, что «дуракам везет». Язва Генка, зануда и выпендрон, от восторга лишь молча поколотил кулаком по спине, Дементьев хлопнул от души по плечу и также, ни слова не сказав, показал большой палец. Даже Лапин, заикаясь, высказался в том смысле, что Шурик молодец. Все радовались за него, и абсолютно искренне.
Как прошла беседа за закрытыми дверями, за которыми полковник Филатов и учительница вели разговоры с несовершеннолетней Валентиной Шаркози, – можно было легко догадаться. Прошла блестяще, в этом можно было не сомневаться.
Чередников занимался бумажными делами, корпя над рапортом, когда его вызвал полковник Филатов.
– Где Валя?
– Успокойся, Шурик, с ней все хорошо. А тебе вообще с таким везением прямая дорога на ипподром. Разбогатеешь, в каретах будешь ездить. – И, помрачнев, добавил: – Правда, тут есть момент, который девчонке никак сейчас ни к чему.
– Какой?
– Видишь ли, сообщили с зоны. В общем, брат ее скончался.
Ледяным холодом обдало все внутренности, горло перехватило, и ужас как стало жаль несчастную девочку, у которой на всем белом свете никого не осталось.
– Когда это случилось? – глухо спросил Шурик.
– Месяц назад.
– Как же так, Макар Иваныч? Он же молодой был? С чего?
– От аппендицита в лазарете, прямо на столе, под ножом.
– Скорей, от ножа…
– Возможно, достали и там. А Галочке, поди, чистый паспорт вернули в очередной раз, без штампа о браке. Ну-ну, – сам себе попенял полковник, – это уж нас не касается. Что до Валиного сообщения… Конечно, оно само по себе невероятно, но с этим народом и не такое бывает. Все-таки, как ни верти, брильянтов при обыске у него не найдено. Если так, то дельце отличное. Если так, то готовь плечи под погоны.
– Да все равно, – автоматически проговорил он и осекся.
Полковник немедленно строго указал на недопустимость:
– Это ты зря.
– Виноват.
– И ты говоришь, что Каяшева ее крестная?
– Да. И она обещала ей подарок из Риги, мешок для сменки…
– После, Шурик, после, – полковник постучал по столу, – иди трудись.
– А… как это вообще будет, Макар Иванович, с цыганами? Операция?
– Будет операция, не переживай. Тебя это не касается, все-таки ты их сосед. Нечего собак дразнить.
Его, стало быть, не касалось, а Генка напросился, аж подпрыгивал, как боб на сковороде:
– Макар Иваныч, я ж у себя по этой цыганской братии первый был, вот так держал. Позвольте, а? Не подведу.
Он все ныл и сучил кулаками, пока не добился своего.
– Не печалься, герой, – прогудел Вадим Дементьев.
– Да мне что, – пожал плечами Саша, – я добра этого насмотрелся, не стремлюсь.
– Вижу, ничего. Пусть их готовятся, а мы с тобой пойдем Волкова допрашивать.
– Волкова? – удивился Шурик.
– Ты не понял, – сказал старший. – Ювелира Волкова. Я с ним поговорю, а ты посиди, послушай, на ус мотай. Может, что и всплывет новенькое, интересное.
Волков Павел Петрович, сотрудник Гохрана, оказался невысоким, плотным, сутулым человечком с чистыми честными глазами за очками с сильными линзами. Порядком плешивый и какой-то угодливый, чрезмерно услужливый. То ли парикмахер, то ли старый халдей в дорогом ресторане. Дементьев, поглядывая на него не сказать чтобы очень доброжелательно, задавал краткие вопросы и терпеливо выслушивал ответы, не всегда ясные, не всегда по делу.
– Как долго вы были знакомы с гражданкой Каяшевой?
– Был знаком, дорогой товарищ, исключительно знаком. Ириночку знал с детских лет. Однако в основном имел дело с папой ее покойным, Владимир Санычем, – ювелир улыбнулся, на этот раз криво. – Вот он был деятель тот еще.
– Что вы имеете в виду, поясните, пожалуйста, – попросил Дементьев, старательно записывая и сохраняя при этом скучающий вид.
– То и имею, – пояснил ювелир, – хозяйственник. До мозга костей и до костей мозга.
– Хозяйственник – разве это приговор?
– Вот и я думаю: с чего бы это – как хозяйственник, так и тотчас приговор.
– Хорошо, пока оставим. Вам же нечего сказать конкретного, по сути только что заявленного?
– Конечно нет, – заверил ювелир Волков. – Это же не мое, ваше дело.
– Вы правы. Ну-с, давайте ближе к вашему делу. У нас имеется информация, что в доме Каяшевых имелась некая коллекция драгоценностей…
– Да, да, – воодушевленно подхватил ювелир, – все эти картины… Айвазовский, Репин, Нестеров, Кандинский, а уж литье – один Лансере что стоит! Э-э-эх, чего там только не было. Кому, скажите, все это перейдет?
– Скорее всего, как выморочное имущество, в пользу государства. Но я имею в виду нечто иное – ювелирные изделия. Это же больше по вашей части.
– Да, да… – рассеянно повторил Волков. – Вы простите, для меня как раз все эти золото-брильянты – рутина, а вот искусство… да, но вас интересуют эти байки про мильоны в мешке из-под сменки?
Чередников чуть не подпрыгнул, открыл рот, но не посмел без команды старшего ничего сказать, лишь ворочал вытаращенными, безумными глазами, переводя их с ювелира на Дементьева. Вадим, случайно подняв взгляд на лейтенанта, чрезвычайно удивился выражению его лица, но на всякий случай сделал знал глазами: помалкивай, мол. Однако причины нервозности младшего понял правильно, поскольку спросил, по-прежнему как бы мимоходом:
– Что за история, Павел Петрович? Не забывайте, мы тут несведущи, как это… в городском фольклоре.
– Тоже верно, вам-то это все зачем, – мирно согласился ювелир. – Если вкратце: да, коллекция Каяшева действительно существовала, но не в таких объемах, в которых волновала воображение любителей заглянуть в чужой карман.
– Вы имеете в виду коллекцию ювелирных изделий, – еще раз уточнил Дементьев, снова предостерегающе косясь на Чередникова: молчи, мол.
– Именно.
– А происхождение этих драгоценностей вам известно? Не для протокола, конечно.
– Вадим Юрьевич, – помолчав и вздохнув, начал ювелир, – я старый человек и в обозримом уже будущем предстану пред судией, с которым не сравнится ни один народный. Мне бы не хотелось уходить в мир иной сплетником, того хуже – клеветником.
– Упаси боже, я не толкаю вас на скользкий путь, – заверил Дементьев, улыбаясь, – просто советуюсь, консультируюсь. В нашем деле знающие люди на вес золота и всегда могут рассчитывать на особое отношение.
– А, ну раз так. Впрочем, это все знают: Каяшевы – дворянский род, служили при дворе, со стороны же матери – из семейства Урусовых, дедушка – герой Севастополя, водил дружбу с самим Айвазовским, – ювелир чуть не причмокнул, – так что две картины – «Вечер в Ялте» и «Портрет католикоса» – с дарственной надписью самого автора!
– Не отвлекайтесь.
– Да-да, вы правы. Они и до революции жили небедно, были у них особняки, доходные дома; даже когда их раскулачили, осталось немало. Припрятали, должно быть.
Ювелир снова замолчал, по всей видимости, чтобы дать возможность тугодумам освоить информацию. Дементьев, в свою очередь, не особо спешил, перекурил и лишь потом мягко начал:
– Павел Петрович, понимаю, что вопрос отвлеченный. И все-таки давайте мы с вами вместе подумаем: что вам, человеку опытному, более всего бросилось в глаза, возможно, запомнилось из этой самой коллекции. У вас же профессиональная память, вкус.
– Да много там всего было, – протянул Волков-ювелир. – Имел вкус Каяшев, бесспорно. Но вот, пожалуй, некий перстень. Вы знаете, бывает такой момент: смотришь на совершенно непримечательную вещь и вдруг понимаешь, что все за нее готов отдать. В общем,