Однако знакомый товаровед из комиссионки, которому Олежка показал «безделицу», сделал стойку. Пряча лупу, так и заявил:
– Это ж уникальная штукенция, Олег. То ли таблетница, то ли кокаинница. Чистейшее серебро, клейма французской фирмы Арлимань. Антик без дураков. Рискну предположить, что конец девятнадцатого века. Из какого сундука извлек?
– Толкануть можно? – делано равнодушно осведомился Перышкин, пропуская вопрос мимо ушей, опуская веки, чтобы скрыть огонь в глазах.
– Трудно, – признал ученый друг, – атрибуция, комиссии, то да се. Но знаешь что? Я сам возьму. Как раз у тещеньки юбилей…
И, продолжая что-то бормотать с зятьевской похвальной любовью, выложил на стол свежую, хрустященькую, как булка, пачку в банковской упаковке.
Выйдя от приятеля, Олежка испытал такой прилив счастья, что немедленно купил эскимо и прямо на улице принялся потреблять как раньше – сначала выел середку, потом с особым удовольствием поглотил каждую шоколадную пластинку по отдельности.
Так начал воровать, но аккуратно, с выдумкой и оглядкой. Совершая обходы и прибывая на вызовы, брал на карандаш квартиры, где было чем разжиться. После этого устанавливал наружное наблюдение, устраиваясь с оптикой на лестничных клетках домов напротив. Выяснял режим работы обитателей, в отсутствие таковых без труда вскрывал замки, все примеченное ценное собирал в плотные пакеты. Далее либо просто выносил с озабоченным видом в сторону помойки, либо, если у подъезда дежурили бдительные пенсионерки, спускал добро в мусоропровод, предварительно хорошо упаковав, а потом, переодевшись в подходящую робу, спокойно извлекал добычу. Сбывал в разных местах, от вино-водочных магазинов до комиссионных, в разных районах, рассказывая слезные истории про то, как позарез нужны деньги. Товароведы выдавали деньги тотчас, в аккурат на шестьдесят процентов меньше реальной стоимости. Однако по-настоящему ценные вещицы, если таковые попадались, приносил лишь приятелю-товароведу. Тот ждал его с нетерпением, оценивал, принимал, оформлял квитанции на свою любовницу и аккуратно выплачивал, удерживая для себя процентов тридцать от положенного. Олег не возражал, памятуя древнюю поговорку о том, что вдвое дает тот, кто дает быстро, и что конспирация дорогого стоит. Чуть позже решил, что куда выгоднее «работать» с теми, кто, случись что, сто раз подумает, прежде чем бежать в милицию. Он и философию подвел под это, робингудовскую.
Олег работал один более полутора лет, за это время убедился, что приятная внешность и манеры – отличная ширма. Вообще никому не интересна степень твоего внутреннего гниения: если одет чистенько, гладко выбрит и вытираешь ноги, все будут тобой довольны.
Потом, осмелев, допустил досадную оплошность.
Как-то, улучив момент, заглянул в черную бухгалтерию приятеля-скупщика, справедливо полагая, что тот не только с ним одним «работает». Разжился адреском, другим, третьим. По одному обитал морячок, ходивший в загранку, неженатый, но изо всех рейсов неизменно привозивший разнообразные дефицитные дамские вещи, почему-то разных размеров. По другому проживал заведующий овощной базой, по третьему – завмаг.
Как раз его квартира и обещала многое, в чем убедился Олежка по итогам «наружки»: кругом антикварные «мебеля», хрустальные горки, подписные издания, раззолоченные аки иконы, сами иконы по всей стене, удивительный, огромный, чуть ли не как в кинотеатре, телевизор.
Как раз в обеденный дневной перерыв Перышкин быстро, бесшумно и умело потрошил укладку в шифоньере – породистом, красного дерева, – в которой, помимо тугих пачек наличных, имелись облигации и золотые украшения, как вдруг кто-то за спиной вежливо осведомился:
– И что же это мы тут творим, молодой человек?
Перышкин не смутился. Эту ситуацию он предвидел, неоднократно моделировал и разыгрывал, потому бросил грозно, не поворачиваясь:
– Вы вовремя, товарищ. Обыск с изъятием, – крикнул, точно обращаясь к соратникам, – заканчивайте там. Мальцев! Встань к двери, хозяин прибыл.
И деловито добавил:
– Сейчас завершим опись, подпишете – и пройдем. Можете пока вещи собрать.
Но что-то пошло не так: вместо того, чтобы увять и потащиться складывать бельишко, хозяин, подойдя, четко заломал «милиционеру» руку…
– …Не расстраивайтесь, – с издевательским сочувствием утешал следователь, покусывая усы, – ну в кои-то веки наткнулись на порядочного завмага, свеженазначенного, за которым пока ничегошеньки нет. Обстановочка-то по наследству досталась, от тестя-профессора. А у самого завмага, верите ли, душа – алмаз.
Поскольку доказать удалось только этот эпизод, ущерба значительного не причинено, характеристики адвокат представил блестящие, на зону Олег отправился всего-то на три года. На новом месте освоился быстро, к тому же, поскольку был отменным мастером, немедленно был представлен к делу. Работал он старательно, добросовестно, конфликтов избегал. Единственное, что совершенно не переносил – паразитов в любом виде, в особенности крыс.
Возможно, поэтому и случился конфликт с мужиком, которого звали запросто – Кучей Мусора, просто потому что «батя», начальник ИТЛ, за откровенно ругательные, нецензурные погоняла моментально сплавлял в карцер. Типус был откровенный неряха, даже после бани умудрялся моментально измазаться до состояния коробки из помойки. В целом безобидный, даже несколько поврежденный умишком. Однако поскольку экспертиза показала полную его вменяемость, то, подтибривши со двора чужое белье и пояснивши, что «приехал дружок, и постлать было нечего», он отправился по приговору отдыхать на год на общую зону.
Кучу Мусора Олег возненавидел со всей страстью, на которую способен исключительный чистюля. А тот как будто специально к нему льнул, что-то расспрашивая, о чем-то толкуя. Перышкин никак не мог от него отделаться, поскольку Куче покровительствовал Сам, сявка, разыгрывавшая из себя вора в законе, но сумевшая собрать вокруг себя стаю товарищей. Олег страдал, когда Куча появлялся рядом, он даже попытался поговорить с начальством, не переведут ли в другую камеру. Однако, выслушав его туманные жалобы, старший по режиму удивился: чувствительный какой, поди ж ты. И посоветовал почаще дышать ртом.
Так Олег и поступил, когда, вернувшись от руководства, увидел, как Куча преспокойно сидит на его койке и, что-то напевая под нос, тычет своими корявыми, грязными пальцами в подушку. Он дышал и дышал, считая про себя сначала по-русски, потом по-французски, сначала до десяти, потом до ста, и перед глазами взрывались кровавые шары.
Через день Куча повесился у своего излюбленного места, то есть помойки. Поскольку основные признаки не отклонялись от канонических – странгуляционная борозда, никаких признаков борьбы, ссадин, кровоподтеков, одежда не загажена более обычного, – сошлись на том, что удавился сам.
Правда, от него немало несло спиртом, что удивляло: в этом нарушении режима Кучу никто не замечал – но, как говорится, никто не знает, что происходит, когда мужик пьет впервые. Олег, вымыв жесткую воронку от слюней и следов рвоты, аккуратно разбавив техспирт до прежних объемов, снова начал дышать, как и положено воспитанному человеку – носом. Он и не думал скрывать, что рад тому, что Куча перестал коптить небо и отравлять воздух. И что интересно: даже среди осужденных, людей более чем искушенных, и мысли не возникло о том, что к смерти убогого был причастен этот чистоплюй.
Да, не любил Олег паразитов. Он и людей не особо жаловал. Поэтому-то не по душе ему Миша Усольцев, сальный паразит с апломбом, как у эстрадной звезды, которого – непонятно по каким причинам – привечает замечательная медсестра Майя. Не то чтобы Перышкин ревновал – к женщинам он относился спокойно, они его любили, – но было как-то неприятно. Все-таки знакомы давно, он пристраивается в «Нефтяник» с заднего крыльца вот уже третий год: тут отличные массажисты, а у него спина побаливает. Но вот никак Майя не отвечает на авансы, как выяснилось, прилепившись к этому вот никчемному паразиту.
Вот и сегодня – пошел бы он в этот притон, если бы она согласилась на прощание хотя бы прогуляться средь упоительно благоухающих сосен, олеандров да рододендронов? Отказала, хмуря красивые брови. Огорчена: вот, морщинка прорезалась от пленительного носика до уголка такого лакомого рта…
Майя, значит, ждет Мишу. А крыса Миша вот он, играется себе.
К тому же, зачастив к Осиповичу в подвал фотоателье, наблюдательный Олег начал примечать неладное: вещицы, которые так красиво проигрывал пижон Усольцев, почему-то снова оказывались у него. Вообще в притоне было заведено ставить деньги, не барахло, но этот гад там на особом положении – почему, кстати? А пес его знает, это такая же великая тайна, как в деле с Майкой.
Вот сегодня, в очередной раз крупно проиграв Усольцеву, Олег сам попытался поставить имевшийся у него портсигар с последнего дела – великолепная вещь, серебро, но с золотой короной и вкраплением брильянта, интересный шик, – старый гриб Майер немедленно отозвал его к «бару» и принялся пускать споры.
– Дорогой мой, тут не барахолка. Я уж не раз замечал, что вы проигрываетесь и ставите какие-то странные вещи. Смотрите! Не стоит терять головы.
– Отпускные закончились, Александр Осипович. Ожидал, что приятель выберется, да он мешкает.
– Если проигрались более чем задумывалось, извольте остановиться. Поверьте старому человеку. Не хватало еще суицидальных казусов на темной аллее.
Этот хмырь любил выражаться цветасто и наукообразно. Говоря же об аллее, имел в виду уединенную тропинку, на которую ход шел с задов его дома вдоль морского берега. Там со времен войны была разбита набережная, море наступало, образуя вымоины, берег становился все круче, тропинка – все уже, в некоторых местах приходилось идти, прислоняясь спиной к скале. Там и сям сосны склонялись над острыми торчащими камнями, и ребятишки устраивали на них тарзанки. Вид этих сооружений старшему поколению категорически не нравился, порождая воспоминания совершенно об иных петлях.