Саша колебался некоторое время: все-таки выходные, не исключены дебоши с мордобоем и шашлыками. Но потом решился:
– Поплыли. Ну их, до утра обождут.
Отцвела, погасла вечерняя зорька. Наловили кое-какой рыбы, хотя Генка настаивал на раках, но Саша по природной брезгливости против этого лакомства возражал.
– Эх ты, тундра, – заявил коллега и принялся творить уху, сопровождая это простое, по сути, действо какими-то сакральными заклинаниями, телодвижениями и помещением в котел разного рода травок.
Шурик, утомившись за неделю, с наслаждением клевал носом, сладко поглядывая в сторону палатки, которая гостеприимно манила уютными спальными мешками. Он бы прямо сейчас завалился спать, но не бросишь же друга.
Дневные птицы затихли, повылазили ночные твари; комары, разозленные дымом и тем, что нахальные туристы щедро сдобрили себя несъедобным диметилфталатом, злобно пищали, чтобы хотя бы так вывести из себя. Раздавили бутылку, заботливо прихваченную Генкой, обмыв встречу, потом звание, потом выпили за то, чтобы почаще встречаться.
Похохатывая, Гоманов поведал, что с гражданином Адамяном вышло куда интереснее, нежели он сам изначально воображал. Разумеется, шуровал рубщик не один – подворовывали все и делились с директором рынка. Однако только Адамян додумался обратиться за покровительством к одному товарищу из райкома, которому лично рубил лучшие куски. После чего внаглую заявил, что не отказывается платить директору, но меньше, лишь «для порядка». Только вот беда: оказалось, что у директора сестрица замужем за товарищем из Моссовета. Получилась интересная конкуренция покровителей, но закончилось все печально: гражданина Адамяна не успели взять под стражу, сначала он пропал, а потом всплыл в районе Южного порта.
– В общем, пришлось потрудиться и нам, и смежникам, – резюмировал Генка. – В одном я лично убедился: выгонят из органов – пойду в мясники.
– Не в шулера? – уточнил Чередников.
– Не-не, ты что-то попутал, я этим никогда не промышлял, – соврал приятель, – а вот рубщик – занятие здоровое и полезное. К тому же за полгодика и квартирку возьму, и дачку куплю, да вот хотя бы у тебя, в Морозках. Хорошее место. А дом-то Каяшевский что, отстроили?
– Нет. Кому ж строить, наследников-то не осталось.
– Где это историческое место?
– Чего в нем исторического? – Саша махнул рукой на ту сторону, примерно в те края, где ранее, лет сто назад, стоял красивый домик, весь в цветах и розах. – Там нет ничего, пустырь.
Генка, сделав вид, что что-то видит в темноте, покосился на него. Черные глазища сверкали, как у молодого черта, рот кривился.
– Чего ж не поинтересуешься, как там дела-то закончились?
– А что мне? – вяло спросил Чередников. – Все ж хорошо.
– Хорошо, – подтвердил Генка, – а вот, к примеру, ты знаешь, что с месяц назад, чтобы не соврать, в аэропорту задержан товарищ Волков, пытавшийся вывезти из страны ценнейшее культурное наследие…
– Ювелир? – уточнил Саша, просыпаясь.
– Да нет, актер, – усмехнулся Гоманов.
…Костер раздули; как по волшебству, материализовалась из Генкиного рюкзака еще одна бутыль. Чередников, растеряв весь сон, слушал.
– Отправлялись на гастроли в Париж, потом предполагалась поездка на какой-то там театральный фестиваль в Лондон, что ли… А тут в Шереметьево таможенник, видишь ли, попался новый, необкатанный и выросший на совершенно неправильных фильмах. Почему-то зацепился: что это у вас, товарищ, за колечко на пальце?
– Шутишь?
– Ни вот столько, – Генка показал самую малость своими длиннющими шулерскими пальцами. – Перстенек тот самый, что я тогда у Солиста выбанковал. Серебро, изумруд, старая работа и все такое. Маэстро Волков пошел было ва-банк, но, видишь ли, министр-то уже другой, не прокатило. А тут вдруг заодно всплыло, что в прошлые визиты за кордон товарищ Волков начудил и попал на карандаш органам.
– Что именно натворил?
– Что-что, ясно должно быть: нарушал правила поведения советских граждан за границей, нахально уходил один из гостиницы, возвращался ночью. На профилактические разговоры не реагировал, видели его в ресторане в компании с американской журналисткой. Какой скандал был, что ты! Только представь: не кто-то за кордон сваливает, а заслуженный артист, всесоюзный телеследователь! В общем, подцепили его на перстне, ну а потом…
– Гена, я что-то не понял, – прервал Чередников, – растолкуй, как вещественное доказательство, сданное в Гохран, попало к Волкову?
– И снова тундра, – беззлобно сказал Гоманов. – Как-как. Что ты, маленький, такие вопросы задавать? Перстенек этот подарен от министерства секретарю коммунистической партии Монголии.
– Монголии, значит.
– Согласно документам за подписью бывшего министра. Ну а что? Кто поскачет в Улан-Батор разбираться, правда ли или ложь? Батька-то наш предыдущий тот еще ловкач был. Сам знаешь.
– Не знаю ничего, – открестился Шурик.
– И то верно, молодец, – одобрил Генка. И замолчал.
Молчал и Чередников, но по понятным причинам куча вопросов, которая всколыхнула его вполне успокоившиеся, кое-где заплывшие жиром мозги, полезла наружу, как пенка на убегающем молоке.
– Но мотив, Гена?! Зачем?
Гоманов поворошил в костре палкой, снова разулыбался.
– Давай магнитофон, бирюк морозковский, – и потащил из рюкзака коробочку, в которой оказалась обычная катушка с лентой.
Разобравшись с настройками, дорожками и прочей нечистью, пленку наконец запустили.
– Не так громко, – почему-то попросил Генка, – от воды фонит так, что и в Москве слышно.
– Назовите ваше подлинное имя.
Звучал выразительный, глуховатый голос:
– Мое подлинное имя совпадает с тем, что указано в моем паспорте гражданина Советского Союза.
– Расскажите, каким образом к вам попало вещественное доказательство, изъятое в установленном порядке при расследовании преступления и переданное в Гохран.
– Мы с вами умные люди, не стоит сотрясать воздух, для записи сообщая общеизвестные вещи.
– То есть вы признаете, что присвоили похищенную ценность.
– Это не похищенная вещь, а моя.
– Поясните ваше утверждение.
– Эта фамильная ценность, которую мой предок получил от светлейшей императрицы Марии Федоровны в знак благодарности и признания его несомненного драматического таланта.
– Возможно, но нет никаких документальных тому подтверждений…
– Остановитесь. Теперь я буду говорить. Да, я устроил ограбление Каяшевой. Да, я жулик, наводчик, обманщик. Я сошелся с этой откормленной, сытой, гладкой барыней только ради того, чтобы ограбить. Нет, не ограбить. Вернуть. Восстановить статус-кво.
Некоторое время слышался лишь треск пленки.
– Мой отец, Волков Павел Тойвович, служил в Мариинке, моя мать – воспитатель в садике. А задайте мне вопрос: кем был Каяшев?
– Вы имеете в виду отца потерпевшей.
– Кто тут потерпевший?
Несуразно резко прозвучал этот вопрос, и Волков своим тонким актерским чутьем уловил фальшь, потому тотчас смягчил риторику.
– Мама с ребятами уехала в эвакуацию – мы лишь радовались за нее, не зная, что их состав попал под бомбежку. Станция Лычково, слыхали?
– Конечно.
– Мы остались одни. Папа брал меня с собой, боялся оставить одного. Я был круглый, как хомяк. У нас были кое-какие ценные вещи, папа их постепенно выменивал – на стакан крупы, на пузырек рыбьего жира. Однако этот перстень всегда был у него – сначала на пальце, потом, когда палец стал тоньше карандаша, он его повесил на шнурке на шею, рядом с крестом…
…Как-то отец не пришел домой с репетиции, и я пошел через весь город в театр. Знаете ли вы, как это было – одному ребенку дойти… Я был укутан, как копешка, казался пухленьким. Знаете ли вы, дорогой мой, как это: идешь к папе, у фонарей – замерзшие трупы, ногами к дороге, на погребение. А из подворотни вываливается белое пугало, в руках топор и говорит: подойди, деточка, не бойся… и даже пар у него изо рта не шел.
…Я успел: папа был еще жив. Он потянулся к шее – и тут, верите ли, глаза у него провалились, рот впал – череп смотрел на меня, мертвый человек. И чуть не заплакал: «Пашенька, где же перстень? Где же он, Пашенька…» Только и осталось от него, что вот этот крест. А перстень пропал. Так знаете ли вы, кем был этот честный Каяшев? Заведующим базой райпищеторга. Он как гиена шатался по умирающему городу и воровал, выменивал за крошки, вырывал изо рта, дразня куском хлеба. Сволочь. Стервятник. Когда весь народ землю жрал, он закрома набивал. И его баба – тогда на ногах еще – заведовала детским санаторием, у детей-дистрофиков крала.
…Как я удивился, как обрадовался, когда однажды, придя в ателье на Котельнической, увидел знакомую морду – молодую, гладкую, пусть и женскую. Красивая она была, сытая, гладкая краля. Потом случайно выяснилось, что и по даче мы соседи – она через свои связи выжила интеллигентную старушенцию из Театра Советской Армии в дом престарелых, сама же въехала в ее домик. Стервятник, как и папаша. Что ж, втереться к этой самке в доверие труда не составило. Долго встречались, через меня они, к слову, познакомились с массой полезных людей.
…Когда поняла, что мне на нее плевать, она закрутила с Яшей. Бедный! Влюбился, самоубийца! Что уж они там химичили и с «Ромэном», и с Галей – не мое дело, деталей не знаю. Ждал лишь одного: когда она наконец раскается, расквасится, поплачется, покажет наконец свои сокровища. Я все-таки не был уверен, что не ошибся. Ну и как-то похвасталась… Как объяснить то, что папин перстень я узнал сразу – все-таки много лет прошло. Там много чего было: камеи, дамские гарнитуры, браслеты, кольца – все это вырванное из холодеющих рук, выменянное на пайку, на полстакана крупы, на ободранную кошку… а мы ведь с Васькой выжили. Он мне крыс таскал, делился.
…С Перышкиным познакомились, когда он пришел в мою московскую квартиру пристреливаться. Я сразу понял: пасет мерзавец. Так ему прямо и сказал: родной, тут поживиться нечем, а вот не желаешь ли по настоящим паразитам вдарить? Желаете знать, как я сразу ему доверился? Что ж я, без глаз? Идейного-то видно сразу. Просчитался я в другом: не подумал, что такой-то чистоплюй на мокрое пойдет. Уговор был простой: приходите как слесари, аккуратно теток связываете, изымаете все ценное.