Майор разведки прервал затянувшееся молчание:
— Может, попробовать бомбами? — сказал он в задумчивости — Разрывными, осколочными, например.
— Бомбами? — переспросил капитан, подняв брови.
— Не вредно бы сделать их послушными. Никогда не знаешь, что замышляют эти Иваны. Было бы хорошо пробраться туда. Не дать этой штуке уйти, накрыть ее так, чтоб ничего не осталось.
— Не слишком ли круто? — возразил шеф полиции, — Я имею в виду — не лучше ли ее оставить неповрежденной, если возможно.
— Возможно, — согласился майор, — но в данном случае мы разрешаем держать нас на расстоянии с помощью этой штуки.
— Не уверен, что такое можно сделать в Мидвиче, — сказал другой офицер. — Поэтому считаю, что они совершили вынужденную посадку и используют этот экран, чтобы предотвратить какое-либо вмешательство, пока они исправят поломку.
— Но здесь находится Ферма… — сказал кто-то робко.
— В любом случае, чем скорее мы получим разрешение властей вывести эту штуку из строя, тем лучше, — заключил майор. — Ей все равно нечего делать на нашей земле. Основное — не дать ей уйти. Слишком интересная штука… Не говоря уже о ней самой, этот эффект экрана мог бы быть очень полезным. Необходимо сделать все возможное, чтобы овладеть ею в неповрежденной форме и только при необходимости разрушить.
Дальше последовало обсуждение, но длилось оно недолго, так как почти у всех присутствующих были краткие доклады о наблюдениях. Было принято только два определенных решения: о необходимости ежечасного спуска на парашютах осветительных ракет, чтобы иметь возможность осматривать местность, и о новой попытке сделать более точные фотографии с вертолета на следующий день, утром.
Я совершенно не понимал, зачем Бернарду пришло в голову пригласить меня на эту конференцию и зачем он сам на ней присутствовал, так как за все время не сказал ни слова.
На обратном пути я спросил:
— Мне нельзя поинтересоваться, почему ты занимаешься этим делом?
— Ну, у меня профессиональный интерес.
— Ферма? — предположил я.
— Да, Ферма входит в мою сферу, и, естественно, все необычное в ее окрестностях интересует нас. А ведь это необычно?
Под «нами» подразумевалось, как я понял, либо военная разведка, либо один из ее отделов.
— Я думаю, — сказал я, — что такими вещами занимается специальный отдел.
— Есть разные отделы, — туманно ответил он и перевел разговор на другую тему.
Нам удалось устроить его в «Орле», и мы вместе пообедали. Я надеялся, что после обеда он объяснит свой профессиональный интерес, но он явно пресекал все разговоры о Мидвиче. И все же это был прекрасно проведенный вечер.
Дважды за вечер я звонил в трейнскую полицию, справляясь, не изменилось ли что-либо в Мидвиче, и оба раза мне ответили, что ничего нового нет. Допив последний бокал, мы разошлись.
— Приятный мужчина, — сказала Джанет, когда дверь за ним закрылась. — Я боялась, что будет одна из встреч старых бойцов, которая так утомительна для жен, но он вел себя совсем по-иному. Зачем он брал тебя с собой днем?
— Сам удивляюсь, — признался я. — Вероятно, у него были какие-то свои планы, но он стал еще более скрытен.
— Все эта действительно, очень странно, — сказала она, словно ее поразило все происходящее. — Ему действительно нечего сказать обо всем этом?
— Ни ему, ни другим, — заверил я ее. — Об этой штуке они знают только то, что сказали им мы: а мы не знаем, когда это поражает и действительно ли после этого нет никаких следов.
— Ну, это, по крайней мере, обнадеживает. Надо надеяться, что никому в деревне не причинен большой вред.
Мы еще спали, когда утром 28 сентября офицер-метеоролог сообщил, что над Мидвичем туман рассеивается, и экипаж из двух человек взлетел на вертолете. Проволочная клетка с парой живых, но несколько встревоженных хомяков была с ними.
— Они думают, — заметил пилот, — что 6.000 будет вполне безопасно, так что попробуем с 7.000 для спокойствия. Если будет все нормально, будем осторожно спускаться.
Наблюдатель установил свои приспособления и занялся игрой с клеткой, пока пилот не сказал ему:
— Готово, теперь спускай их, и мы попробуем на 7.000.
Клетку опустили через дверь — на 5.000. Вертолет сделал круг, и пилот сообщил на землю, что собирается сделать подобный круг над Мидвичем.
Наблюдатель лег на пол, вглядываясь в хомяков через бинокль.
Они не переставали копошиться в клетке. Наблюдатель отвел от них взгляд на мгновение и навел бинокль на деревню.
— Эй, за рулем, — позвал он.
— Что?
— Та штука, которую мы должны были сфотографировать у аббатства…
— Ну, что с ней?
— Хм, или это мираж, или она улетучилась, — сказал наблюдатель.
Почти в тот же момент, когда наблюдатель на вертолете сделал свое открытие, пикет на дороге Стоуч — Мидвич проводил свою обычную пробу. Сержант из наряда бросил кусок сахару за белую линию, что была проведена через дорогу, и стал наблюдать за собакой. Она бросилась вперед, пересекла линию, схватила сахар и стала его грызть. Сержант бесстрастно обозревал собаку несколько секунд и сам пошел к линии. Он поколебался, но затем перешагнул через нее. Ничего не произошло. С растущей уверенностью он сделал еще пару шагов. Несколько грачей прокаркали, пролетая над ним. Он проводил их глазами. Грачи направились к Мидвичу.
— Эй, на рации, — позвал сержант. — Сообщите в штаб Оннли. Пораженная зона, кажется, очистилась. Подтверждение дадим после следующих осмотров.
Несколькими минутами раньше в поместье Киль Гордон Зеллаби с трудом шевельнулся и издал стон. Затем он понял, что лежит на полу, что в комнате, в которой еще мгновение назад было светло и тепло, даже слишком тепло, теперь темно и холодно.
Он поежился, ему показалось, что никогда он еще так не замерзал. Он промерз насквозь, и каждая его клеточка болела.
В темноте послышался еще какой-то звук. Дрожащий голос Ферелин произнес:
— Что случилось?.. Папа? Анжела? Где вы?..
Зеллаби пошевелил ноющей и непослушной рукой и сказал:
— Я здесь… Почти замерз. Анжела, дорогая моя…
— Рядом с тобой, Гордон, — ее голос был совсем близко.
Он протянул руку и наткнулся на что-то, но его руки так окоченели, что он не мог понять, что это. На другом конце комнаты раздался голос.
— Я вся окоченела! О, господи, — жаловалась Ферелин. — Я не верю, что это мои ноги. — Она остановилась на мгновение. — Что это за крысиный шорох?
— Я думаю, что это мои зубы, — сказал Зеллаби с усилием.
Послышался еще звук, затем стук колец на оконных шторах, и комната наполнилась серым светом.
Зеллаби посмотрел на камин и не поверил своим глазам. Мгновение назад он положил новое полено в камин, а сейчас там не было ничего, кроме кучи золы. Анжела, сидящая рядом с ним, и Ферелин у окна тоже смотрели на камин.
— Да что же это такое, в самом деле?.. — начала Ферелин.
— Шампанского? — предложил Зеллаби.
— Что ты, папа!
Несмотря на протесты жены и дочери, Зеллаби попытался встать. Оказалось, что это слишком болезненно, и он решил немного собраться с силами. Ферелин, пошатываясь, подошла к камину. Она протянула к нему руку и стояла так, дрожа.
— По-моему, он потух, — сказала она.
Ферелин хотела взять газету, но окоченевшие пальцы не слушались. Она посмотрела на газету озадаченно, затем достала несколько щепок из корзины и бросила их на газету, но никак не могла зажечь спичку.
— Мои пальцы не хотят слушаться, — чуть не плача, сказала она.
С усилием она прижала спички к камину. Кое-как ей удалось зажечь одну. Ферелин поднесла ее к газете, и пламя вспыхнуло.
Анжела встала и, шатаясь, подошла к камину. Зеллаби подполз к ним на четвереньках. Щепки начали потрескивать. Все трое стали жадно греть руки. Онемевшие пальцы понемногу отходили.
— Странно, — сказал Зеллаби сквозь зубы, — что я дожил до своих лет и только сейчас осознал, почему люди поклоняются дождю и огню.
Два потока санитарных машин, пожарных, полицейских, джипы и армейские грузовики съезжались в Мидвич. Они встретились в центре, на площади. Гражданский транспорт подъехал тоже, и его пассажиры вышли. Армейские грузовики окружили аббатство. Исключением был маленький красный автомобиль, который развернулся, въехал в поместье Киль и остановился у дверей дома.
Алан Хьюг ворвался в кабинет Зеллаби, схватил Ферелин, сидевшую на ковре у камина, и прижал ее к себе.
— Господи! Любимая моя, с тобой все в порядке? — воскликнул он, все еще тяжело дыша.
— Милый мой… — сказала она, словно в этом заключался ответ.
После паузы Гордон Зеллаби заметил:
— С нами тоже, мне кажется, все в порядке, хотя мы в растерянности. И очень замерзли. А вы?
Алан, кажется, только что заметил их.
— О! — начал он и запнулся. — Боже! Что-нибудь согревающего, и мигом! — и Алан выбежал из комнаты, потянув Ферелин за собой.
— Что-нибудь согревающего, и мигом, — пробормотал Зеллаби. — Сколько прелести в простой фразе.
Итак, когда мы с Джанет спустились к завтраку в восьми милях от Мидвича, нас ждали новости. Подполковник Уосткот уехал пару часов назад, а наша деревенька просыпалась, как и всегда раньше.
На дороге Мидвич-Стоуч все еще стоял полицейский пикет, но, будучи жителями Мидвича, мы миновали его быстро и, проехав через такие знакомые и совершенно обыденные окрестности Мидвича, добрались до нашего коттеджа без всяких помех. Мы не раз думали, в каком виде найдем наш дом, но причин для беспокойства не было. Коттедж стоял нетронутым. Мы вошли, расположились, как обычно, и начали заниматься намеченными делами, не замечая никаких неприятных изменений, за исключением того, что молоко в холодильнике прокисло, так как электричество было отключено.
Час спустя после возвращения, события предыдущего дня стали казаться мне нереальными. Когда мы вышли поговорить с соседями, то оказалось, что чувство нереальности случившегося у них более выражено. Ничего удивительного в этом не было, так как, заметил мистер Халабен, они знали о положении дел только то, что не смогли лечь в постель ранним вечером и пришли в себя утром ужасно замерзшими, остальное были только слухи. Нельзя было не поверить, что во время этой паузы прошел целый день, так как весь остальной мир не мог ошибиться, но сам Халабен считал это неинтересным событием, так как интересным может быть только осознанное. Поэтому он предложил не обращать внимания на происшедшее и сделать все возможное, чтобы забыть, что один день из его жизни был выброшен, словно его и не было.