ьщику! Я вижу тебя насквозь! Так нет же, меня не одурачишь. Проваливай отсюда со своими злыми шутками, пока я не проучила тебя, и как следует, сломав на твоей спине прутья турецкой вишни.
— Полно, мамочка Тереза, я вовсе не шучу. Неужели я приехал бы сюда без дела? Вспомни, какой нынче торжественный день! Ведь сегодня мои именины. И в этот же день родилась моя ненаглядная Ноэми! Ты ведь знаешь, наши покойные отцы еще младенцами обручили нас и завещали, чтобы мы поженились, когда Ноэми исполнится шестнадцать лет. В такой знаменательный день я постарался бы пожаловать к вам даже из другого полушария. И вот я прилетел на крыльях любви! Но любовь любовью, а человеку требуется кое-что и посущественнее. Я, правда, получаю у синьора Скарамелли хорошее жалованье, но малость поистратился — приобрел роскошную обстановку. Ты тоже должна раскошелиться и дать что-нибудь в приданое Ноэми. В нашем кругу девушки не выходят замуж без приличного приданого. Ноэми вправе потребовать его у тебя! Как-никак она твоя единственная дочь!
Ноэми с мрачным видом сидела в уголке, спиной ко всем, прижавшись головой к стене.
— Да, да! Ты обязана что-то дать за Ноэми. Нечего жадничать. Ну, так и быть, отдай мне только половину деревьев! А уж я знаю, кому их продать. Ну, что тебе стоит? Отдай в приданое за Ноэми ореховую рощу. Смею тебя уверить, у меня уже есть надежный покупатель.
Тереза потеряла терпение.
— Послушай, Тодор, — воскликнула она, — я не знаю, действительно ли нынче твои именины. Но мне точно известно, что Ноэми родилась не в этот проклятый день. К тому же я твердо уверена, что, будь ты единственным мужчиной на свете, Ноэми и тогда не пошла бы за тебя.
— Ха-ха-ха! Уж об этом, матушка, предоставь судить мне!
— Ладно. Вот что я тебе скажу. Не видать тебе моих чудесных ореховых деревьев, как своих ушей, даже если бы ты решил построить из них Ноев ковчег. Единственно, что я могу тебе предложить, — это сук на ореховом дереве, — можешь им воспользоваться, ведь рано или поздно ты все равно угодишь на виселицу! А нынче день твоих именин — самый подходящий для этой цели.
При этих словах Тодор Кристиан вскочил со стула. Но вовсе не для того, чтобы уйти. Повернув стул, он уселся на нем верхом, облокотился о спинку и нагло уставился в глаза Терезе.
— Ты весьма любезна, матушка Тереза. Но знаешь ли ты, что достаточно мне сказать одно слово…
— Что ж, говори! Можешь не стесняться при этом господине, — ему и без того уже все известно.
— …что этот остров вовсе не твой!
— Что правда, то правда.
— Стоит мне только донести на тебя в Вену или в Стамбул…
— И ты сделаешь нас нищими, пустишь по миру.
— Вот именно, и это в моей власти! — воскликнул Тодор Кристиан, окончательно сбросив наконец с себя маску.
Не сводя с Терезы алчного, горящего взгляда, он вынул из кармана бумагу с текстом купчей крепости и показал на обратной стороне дату.
— Если ты сию же минуту не поставишь свою подпись вот здесь, я донесу на тебя, и притом немедленно!
Тереза задрожала. Видя ее волнение, Михай Тимар положил руку на плечо Тодору и слегка сжал его.
— Вы не посмеете сделать этого, сударь!
— Чего? — воскликнул тот, резким движением вскинув голову.
— Донести о существовании этого острова и о том, что кто-то самочинно занял его.
— А почему бы мне не посметь?
— Потому что это уже сделал другой человек!
— Кто же?
— Я сам.
— Вы? — вскричал Тодор, занося кулак над головой Михая.
— Вы? — в ужасе и отчаянии воскликнула Тереза, обхватив голову руками.
— Да, я сообщил и в Вену и в Стамбул, — спокойно продолжал Тимар, — о том, что возле Большого острова есть безымянный, пустынный островок, образовавшийся на Дунае лет пятьдесят назад! И заодно обратился к тому и другому правительству с просьбой сдать этот остров мне в аренду сроком на девяносто лет. В знак признания ленной зависимости я обязался ежегодно поставлять мешок орехов венскому двору и ящик сушеных фруктов — Высокой Порте.[12] Я только что получил из Вены и Стамбула патент и фирман.[13]
Тимар вынул из кармана две грамоты, полученные им еще на его фактории в Байе и очень его обрадовавшие. Став знатным и богатым, Михай решил обеспечить покой этой обездоленной и преследуемой судьбою семье. Аренды острова он добился за большие деньги, хотя официально должен был поставлять ежегодно только мешок орехов и ящик сушеных фруктов.
— Я уже переписал мои арендные права на первых поселенцев — нынешних обитателей острова. Вот документ с официальным разрешением властей.
Потрясенная Тереза упала к ногам Михая. Беззвучно рыдая, она целовала руку человеку, навсегда избавившему их от угрозы. Взволнованная Ноэми прижала руки к груди, словно опасаясь, как бы сердце не выдало то, о чем молчали ее уста.
— Итак, Тодор Кристиан, — продолжал Михай, — вы теперь убедились, что в течение целых девяноста лет вам нечего делать на этом острове?
Побледнев от ярости, Тодор с пеной у рта завопил:
— Да кто вы такой? По какому праву вы впутываетесь в дела этой семьи?
— По тому праву, что я его люблю! — горячо воскликнула Ноэми и, припав к груди Михая, обвила его шею руками.
Тодор оцепенел от неожиданности. Исступленно погрозив Тимару кулаком, он стремглав выбежал из комнаты. Глаза его пылали такой ненавистью, словно он готов был убить своего врага или подсыпать ему яду. А девушка, прильнув к Михаю, так и застыла, словно приросла к его груди.
За пределами мира сего
Ноэми хотела защитить Тимара от взбешенного Кристиана, но и после ухода изверга она долго не в состоянии была оторваться от Михая…
Почему она бросилась ему на шею? Что заставило ее громко воскликнуть: «Я люблю его»?
Может быть, она жаждала таким образом навсегда избавиться от человека, внушавшего ей смертельный страх? Или ей хотелось отнять у Тодора всякую надежду на взаимность? Имела ли эта девушка, выросшая на уединенном острове, хоть какое-нибудь понятие о благопристойности, о добрых нравах, о правилах приличия? Знакома ли ей девичья стыдливость, побуждающая хранить в тайне влечение сердца? Известны ли ей нравственные нормы, которые определяют отношения между мужчиной и женщиной, строго регламентированные государством и церковью?
Не спутала ли она любовь с чувством благодарности к человеку, который избавил ее с матерью от вечных тревог за будущее, великодушно подарив им этот маленький рай?
Быть может, она испугалась, увидав, что негодяй полез за оружием, и в жертвенном порыве грудью своей прикрыла благодетеля?
Или подумала: «У бедняги шкипера была такая же несчастная мать, как и у меня, он говорит, что совсем одинок, так почему бы мне не стать для него „кем-нибудь“? Разве он вернулся бы на наш пустынный остров, если бы его не влекло сюда? А если он любит меня, то почему бы и мне не полюбить его?»
Впрочем, незачем доискиваться мотивов ее поступка, незачем мудрствовать лукаво, — чистая девичья любовь вырвалась наружу!
Ноэми не могла бы объяснить, что с ней происходит. Она попросту любила.
Она не знала, дозволено ли это чувство богом и людьми. Она не ведала, радость ли ее ждет или печаль. Она любила всей душой.
Она не собиралась оправдываться ни перед светом, ни перед строгими судьями. Она и не думала опускать голову и смиренно каяться. Она не просила любимого о помощи, не молила людей о пощаде, не вымаливала милости божьей, — она беззаветно любила.
Такова была Ноэми.
Бедняжка Ноэми! Сколько страданий принесет ей эта любовь!
Михай впервые в жизни услышал из женских уст слова любви.
Ноэми любит его от чистого сердца, любит как простого шкипера, работающего на хозяина, любит бескорыстно, — он ничем не заслужил ее любовь, — любит его таким, каков он есть!
Его существо излучало какое-то живительное тепло, согревавшее ее сердце. Это живительное тепло, казалось ей, способно пробудить даже мертвого от вечного сна.
Михай робко обнял девушку, с нежностью привлек ее к себе и еле слышно спросил:
— Правда ли это?
Не отрывая головы от его груди, Ноэми кивнула, — да, правда.
Михай поднял глаза на Терезу.
Тереза подошла к ним и положила руку на голову дочери, словно благословляя ее.
Вся сцена происходила в полном безмолвии, все трое, казалось, прислушивались к биению своего сердца.
Молчание прервала Тереза:
— О, если б вы знали, сколько слез пролила она из-за вас! Если б видели, как она по вечерам взбиралась на вершину скалы и часами смотрела вдаль, в ту сторону, куда вы удалились. Если б вы слышали, как она во сне шептала ваше имя!
Ноэми молча протянула руки к матери, словно умоляя не выдавать тайну ее сердца.
А потом Михай почувствовал, что девушка еще крепче прижалась к нему.
Наконец-то он обрел существо, способное беззаветно любить его. Девушку, которой нужен был он сам, а не его золото.
В эту минуту ему казалось, что в своих скитаниях он дошел наконец до края земли, перед ним открылись неведомые дали, земля обетованная, ясное небо, новая счастливая жизнь мерещилась ему. Склонившись над девушкой, он осторожно поцеловал ее в лоб и ощутил биение ее сердца.
Вокруг не было ни души, только распустившиеся цветы, благоуханный кустарник, жужжание пчел да щебетание птиц. И все это как будто настойчиво призывало его: «Люби, люби ее!»
Неизъяснимое блаженство овладело Михаем и Ноэми, им захотелось на волю, под открытое небо. Они вышли в сад, обнявшись и неотрывно глядя в глаза друг другу. И каждый думал про себя: «Глубокая синь твоих глаз отражается в моих…»
Казалось, усеянное звездами небо и благоухающая земля сговорились очаровать их в этот благословенный вечер. Юная девушка, еще никого не любившая, и зрелый мужчина, еще никем не любимый, — что ждет их, если они сблизятся?
Солнце уже село, а они все еще упивались блаженством, и огромная радость переполняла их сердца.