Золотой человек — страница 4 из 7

Тимея

Отец-опекун

Потерпевшие кораблекрушение покинули борт затонувшей «Святой Борбалы» в шесть часов вечера, а полтора часа спустя Тимар вместе с Тимеей был уже в Комароме. Возница хорошо знал дом купца Бразовича и, немилосердно щелкая кнутом, гнал четверку прытких алмашских коней по улице Рац до самого рынка, стараясь честно заслужить обещанные ему чаевые.

— Вот и приехали, — сказал Михай Тимее и снял ее с крестьянского возка. Затем, накрыв шкатулку с деньгами плащом, он повел девушку по лестнице.

Атанас Бразович жил в двухэтажном особняке, что по тем временам было большой редкостью в Комароме, где после сильного землетрясения в прошлом веке население предпочитало строить одноэтажные жилища.

В первом этаже дома помещалась большая кофейня, которая всегда была переполнена местными купцами, второй этаж целиком занимала семья Бразовича. В дом вели две парадные двери и черный ход через кухню.

Тимар знал, что в этот час хозяина обычно не бывает. Он смело вошел с Тимеей через парадный подъезд, который вел прямо на женскую половину.

В комнатах царила роскошь. В прихожей сидел мальчик-слуга. Тимар попросил его вызвать из кофейни барина. В те времена богатых купцов и других знатных, но нетитулованных лиц в Комароме чаще всего называли именно так.

Тем временем он повел Тимею к дамам.

Надо сказать, что костюм Тимара оставлял желать много лучшего — через какие только испытания не прошел он за последние дни! Но Михай шел сюда по службе, а не на бал, и хозяева дома принимали его в любое время и в любом виде. Его считали здесь своим слугой, ему платили жалованье, и поэтому на него не распространялись правила этикета.

У хозяйки дома была добрая привычка при каждом скрипе парадной двери выглядывать из спальни в гостиную, чтобы узнать, кто пришел, не дожидаясь доклада слуги.

Госпожа Зофия приобрела эту привычку, еще служа в горничных. Да простит меня читатель за болтливость, но г-н Атанас, конечно же, приблизил ее к себе из низов: это был брак по увлечению, так что порицать его не следует. Мы оговорили это не из желания посплетничать, а лишь затем, чтобы подчеркнуть, что г-жа Зофия, став великосветской дамой, тем не менее не отвыкла от своих прежних манер, приобретенных в пору девичества. Платье на ней всегда сидело так, будто было с чужого плеча; растрепанные пряди волос свисали на лоб и затылок, и, даже облачаясь в вечерний наряд, она обязательно оставляла на себе какой-нибудь старый, не подходящий для данного случая предмет туалета. Ей, например, ничего не стоило выйти к гостям в домашних шлепанцах.

Снедаемая чисто женским любопытством, она питала страсть к сплетням, а во время светской беседы имела обыкновение пересыпать свою речь иностранными словечками, так что, когда в обществе она пускала в оборот весь свой лексикон, гости едва удерживались, чтобы, позабыв о приличиях, не упасть со стульев в приступе безудержного хохота. Ко всему прочему у г-жи Зофии была еще одна милая привычка — она просто не умела спокойно и тихо говорить, а сразу же переходила на крик, вернее, на визг, словно ее резали.

— Ах, боже мой, это вы, Михай? — взвизгнула г-жа Зофия, высунув голову в дверную щель. — А что это за красавица с вами? Откуда у вас эта шкатулка? Заходите, да заходите же сюда. Аталия, смотри, Аталия, Тимар приехал! И не один!

Михай, пропустив Тимею вперед, вошел следом за ней в комнату, учтиво и сдержанно пожелав всем доброго вечера.

Тимея, явно волнуясь, смущенно оглядывалась в новой для нее обстановке.

Кроме хозяйки дома, в будуаре находились еще молодая девушка и офицер.

Девушка была стройна и красива, у нее был высокий бюст, подчеркнутый тугим корсажем. Пышная прическа и туфли на высоких каблуках делали ее очень рослой. На ней были длинные, по локоть, митенки, из-под которых выглядывали холеные пальцы с длинными и острыми ногтями. Очарование ее лица составляли алые, чуть приподнятые влажные губы, розовые щеки, два ряда ослепительно белых зубов, соблазнительная ямочка на подбородке, тонкий нос с горбинкой, черные брови и сверкающий каким-то вызовом взгляд. Красавица держала голову гордо, чуть запрокинув ее назад, отчего ее высокая дерзкая грудь еще больше выделялась.

Такова была Аталия.

Офицеру можно было дать лет тридцать с небольшим. У него было веселое, открытое лицо и черные, с огоньком глаза. По тогдашнему уставу он был гладко выбрит, длинные бачки в форме полумесяца украшали его щеки. На нем был лиловый мундир с розовым бархатным воротником и такими же отворотами: униформа офицера инженерных войск.

Тимар был знаком с г-ном Качукой, старшим лейтенантом фортификационной и одновременно интендантской службы. Довольно необычное сочетание, но что поделаешь, в тогдашней армии так оно и было.

Офицер проводил время за приятным занятием — рисовал пастелью сидевшую перед ним гордую красавицу. Один портрет при дневном свете был уже готов, теперь же г-н Качука пытался запечатлеть молодую хозяйку дома при вечернем освещении.

Приход Тимеи явно нарушил сеанс.

Девушка с алебастрово-бледным лицом произвела глубокое впечатление на присутствующих. Казалось, само воплощение чистоты и добра вошло вместе с ней в эту залу.

Взглянув из-за плеча на Тимею, молодой офицер от изумления положил густой темно-алый штрих на портрет (потом ему пришлось долго мучиться, дабы удалить пятно с холста хлебным мякишем) и машинально поднялся со своего места.

Все, кто находился в комнате, включая и Аталию, так же машинально поднялись при появлении незнакомки.

Кто она, эта белолицая девушка?

Тимар что-то шепнул Тимее по-гречески, она подошла к хозяйке дома и поцеловала ей руку. В ответ на это г-жа Зофия облобызала незнакомку в обе щеки.

Потом Тимар сказал ей что-то еще, и Тимея, беспрекословно повинуясь, приблизилась к Аталии и внимательно взглянула на нее, не зная, на что решиться: поцеловать свою новую сестру, броситься ей на шею или воздержаться? Аталия еще выше вскинула голову. Тимея наклонилась к ее руке и прикоснулась к ней губами, ощутив неприятный привкус замшевых полуперчаток. Аталия, надменно выпятив губу, не отнимала руку, и ее лихорадочно блестевший взгляд то и дело перебегал с Тимеи на офицера. Качука явно любовался Тимеей, позабыв обо всем на свете.

Но Тимея спокойно выдержала эти перекрестные взгляды, лицо ее осталось таким же невозмутимым и бледным.

Тимар оказался в затруднении, он не знал, как представить Тимею и что сказать о ее судьбе в присутствии чужого человека.

Выручил его сам г-н Бразович, который вдруг с шумом ворвался в залу.

Минуту назад, сидя в кофейне, он громовым голосом читал изумленным завсегдатаям своего заведения свежий номер «Allgemeine Zeitung», где сообщалось о том, что бежавший из Турции паша и казначей Али Чорбаджи вместе со своей дочерью сел на барку «Святая Борбала» с грузом пшеницы и, обманув турецких преследователей, скрылся в Венгрии.

«Святая Борбала» — это его судно! Али Чорбаджи — его старый друг, более того, даже дальний родственник, со стороны покойной жены Чорбаджи! Ну и дела!

Можно себе представить, с какой силой г-н Атанас отшвырнул стул, когда слуга пришел к нему доложить, что прибыл г-н Тимар с какой-то красивой незнакомой барышней и с большою шкатулкою.

— Ага, значит, это правда! — закричал г-н Атанас и помчался в дом, сбив по дороге двух зазевавшихся картежников.

Господин Бразович был очень тучен, и живот его обычно несколько опережал своего обладателя. В нормальном состоянии лицо Бразовича отливало медью, в гневе оно синело. Бритый подбородок его к вечеру зарастал жесткой щетиной, растрепанные усы пропитались курительным и нюхательным табаком, к аромату которого примешивалось спиртное амбре. Брови г-на Атанаса образовывали мохнатую заросль над всегда красными, навыкате глазами. (Страшно было даже подумать, что у прекрасной Аталии к старости тоже будут такие глаза.)

Манера г-на Бразовича говорить во многом объясняла, почему у г-жи Зофии такой визгливый голос! Собственно, Бразович не говорил, а ревел, как бегемот, низким, густым басом. Естественно, что г-жа Зофия была вынуждена переходить на более высокие ноты, чтобы благоверный услышал ее. Эти два человека относились друг к другу так, словно заключили пари, кто первый доведет другого до горловой чахотки или апоплексического удара. Исход этой борьбы был пока что неясен, но следует заметить, что г-н Бразович постоянно затыкал себе уши ватой, а мадам Зофия завязывала горло платком.

Запыхавшись от бега, г-н Бразович ворвался в комнату, еще издали сотрясая стены своим громовым басом:

— Где Михай с барышней? Где барышня? Где Михай?

Михай поспешил ему навстречу, чтобы задержать хозяина в дверях. Самого г-на Бразовича он бы еще мог остановить, но преградить путь его животу, который шествовал на полшага впереди своего обладателя, было совершенно немыслимо.

Тимар взглядом дал понять хозяину, что они не одни — в доме есть посторонние.

— А-а, пустяки! — прогремел г-н Бразович. — При нем можешь говорить. Это свой человек. Господин офицер, можно сказать, почти член нашей семьи. Ха-ха-ха! Ну, не сердись, Аталия, не сердись! Ведь об этом все уже знают. Можешь говорить, Михай! В газете уже пропечатано об этом.

— О чем? — испуганно вскрикнула Аталия.

— Не о тебе, дурочка, а о том, что мой друг, паша Али Чорбаджи, казначей Стамбула и мой дорогой родственник, бежал на моем судне, на «Святой Борбале», в Венгрию вместе с дочерью и всеми своими сокровищами! Ведь это его дочь. Не правда ли? Прелестная девушка!

И с этими словами г-н Бразович в порыве чувств внезапно обхватил Тимею своими ручищами, запечатлев на ее белых щеках два смачных поцелуя, два громких, жирных, пахнущих табаком и вином поцелуя, которые повергли Тимею в полное недоумение.

— Ты славный парень, Михай, ты — молодец, что сумел в целости и сохранности доставить их сюда! Дайте же ему стакан вина! Зофи, беги за стаканом вина!

Госпожа Зофия сделала вид, что не расслышала этого наказа, а г-н Бразович, откинувшись в кресле и широко расставив ноги, усадил на одно колено Тимею и принялся ласково гладить ее по волосам лоснящимися от жира ладонями.

— Так где же мой дорогой друг, где славный паша? — спросил он.

— Он скончался в дороге, — тихо ответил Тимар.

— Что? Это плохо! — произнес г-н Бразович и попытался придать своему шарообразному лицу вытянутую форму.

Потом он неожиданно отнял руки от головы Тимеи.

— Уж не случилось ли часом еще какой беды?

Тимар сразу понял этот странный вопрос.

— Деньги, а также дочь свою он поручил мне доставить вашей милости, дабы вы заменили ей родного отца и стали попечителем всего ее достояния.

Тут г-н Бразович вновь расчувствовался, обхватил обеими руками голову Тимеи и прижал ее к своей груди.

— Она будет мне как родная дочь! А за наследством милой моей девочки я послежу, уж будьте покойны.

И снова — чмок, чмок! — принялся целовать растерявшуюся Тимею.

— А что в той шкатулке?

— Деньги Али Чорбаджи, которые я должен вам передать.

— Ага! Хорошо, Михай, молодец! Сколько там?

— Тысяча золотых!

— Что-о? — воскликнул господин Бразович, резко оттолкнув Тимею. — Всего одна тысяча? Ты присвоил остальные, негодяй!

По лицу Тимара пробежала едва заметная тень.

— Вот завещание, написанное рукою покойного. Он сам пишет, что оставляет наличными тысячу золотых, а остальное состояние везет на судне в виде десяти тысяч мер чистой пшеницы.

— А-а! Это другое дело! Десять тысяч мер по двенадцати форинтов тридцать крейцеров за меру, итого сто двадцать пять тысяч форинтов. Иди сюда, моя девочка, садись на колени, ты устала, наверное? Какой еще наказ передал мне мой старый незабвенный друг?

— Еще он просил передать вам, чтобы на разгрузке пшеницы вы присутствовали лично, дабы не заменили случаем мешки…

— Ага, буду там, самолично! Как же иначе! Ну, а где сейчас барка с грузом?

— Под Алмашем на дне Дуная.

Что?! Что ты мелешь, Михай?

— Барка напоролась на корень и затонула.

Снова бесцеремонно оттолкнув Тимею, Бразович в ярости вскочил с кресла.

— Это мое-то прекрасное судно затонуло вместе с десятью тысячами мер первосортной пшеницы? О, висельник! Негодяй! Каналья! Напились, черти! Пьяные скоты! Всех в тюрьме сгною! Рулевого — в кандалы, на каторгу! Ни гроша не выдам из жалованья, никому! А с тебя, разбойник, сдеру десять тысяч залоговых, И никакой суд тебе не поможет!

— Ваше судно оценено всего в шесть тысяч форинтов и застраховано на эту сумму в страховом обществе Триеста, — по-прежнему спокойно ответил Тимар. — Свои деньги вы получите сполна.

— Не твое это собачье дело! Все равно потребую с тебя компенсацию за lucrum cessans.[6] Знаешь, что такое lucrum cessans? Не знаешь? Так учти, что твои десять тысяч залоговых все до последнего гроша уйдут на покрытие этой суммы.

— Ну, это мы еще посмотрим! — совершенно спокойно отвечал Тимар. — Об этом разговор впереди. А сейчас надо срочно решить, как быть с затонувшим грузом. Чем дольше остается он под водой, тем больше теряет ценности.

— И черт с ним, не нужен мне такой груз!

— Значит, вы отказываетесь от него? Не хотите лично присутствовать при ссыпке зерна?

— А, чтоб тебе пусто было! Какая мне польза от прелого зерна? Может, скажешь, чтобы я еще крахмал из него делал или удобрения? Да пошла она к черту, эта пшеница!

— Черту она тоже не нужна. Но можно попытаться продать ее с торгов за любую цену окрестным мельникам, закупщикам да крестьянам на откорм скота и на семенное зерно. Все равно барку надо разгружать. По крайней мере, можно вернуть хоть часть денег.

— Денег? — Это слово все же проникло сквозь заложенные ватой уши купца. — Ладно, завтра утром дам тебе доверенность на распродажу зерна с торгов.

— Это надо делать немедля. Завтра зерно совсем размокнет.

— Немедля? Да знаешь ли ты, что я даже самому богу не стану вечером писать писем.

— У меня все заготовлено: я подумал об этом заранее. Нужна только ваша подпись. Чернильница и перо при мне.

Здесь в разговор вмешалась г-жа Зофия:

— Не вздумайте писать чернилами в моей комнате! Здесь ковер на полу, и я не дам его пачкать! Хочешь марать, ступай в свой кабинет. И нечего здесь ругаться с прислугой. Я не терплю, когда ругаются с прислугой! Это моя комната!

— Но дом-то ведь мой! — взревел Бразович.

— А комната моя!

— Я здесь хозяин!

— А я здесь хозяйка!

Ссора хозяев оказалась Тимару на руку. Г-н Бразович, пришедший в неописуемую ярость, решил доказать, что не кто иной, как он — главный хозяин в доме, и, схватив приготовленное Михаем гусиное перо, назло своей дражайшей половине лихо подмахнул подпись под доверенностью на распродажу.

Но когда Тимар взял эту бумагу, на него обрушились уже с двух сторон и хозяин и хозяйка. Они принялись поливать его такой грязью, что хоть иди и снова окунайся в Дунай.

Правда, г-жа Зофия ругала Тимара как бы косвенно, выливая поток брани на голову своего супруга: как можно давать доверенность этому грязному оборванцу, визжала она. Ведь он пьяница, кутила, развратник, нищий бродяга! Почему не послать любого другого шкипера? Ведь этот шалопай, того и гляди, сбежит с деньгами, пропьет их, продует в карты! Только круглый идиот вроде Бразовича может довериться такому аферисту!

Тимар стоял посреди этой бури с тем же спокойным, словно окаменевшим выражением лица, какое было у него, когда он боролся со свистящим ураганом и бушующими волнами у Железных ворот.

Наконец и он вставил слово:

— Желаете ли вы в качестве опекуна принять по завещанию Али Чорбаджи наличные деньги этой сироты на ее воспитание или мне передать их в городской опекунский совет?

Такой поворот дела испугал г-на Бразовича.

— Если вы принимаете деньги, — продолжал Тимар, — тогда пройдем в ваш рабочий кабинет и покончим с этим. Я тоже не больно люблю выслушивать ругань хозяев, — с абсолютным спокойствием добавил он.

Проглотив пилюлю, чета Бразовичей сразу онемела. На крикливых людей всегда действует безотказно, как холодный душ, спокойный и трезвый тон собеседника. В комнате воцарилась тишина. Отдышавшись, Бразович взял канделябр и сказал Тимару:

— Ладно, бери эти деньги да пошли ко мне.

Что касается хозяйки дома, то она прикинулась, будто находится в чудесном расположении духа, и даже предложила Тимару стаканчик вина.

Тимея, не понимая языка, ошеломленно наблюдала за разыгравшейся перед ее глазами сценой. Жесты, мимика и поступки хозяев дома казались ей странными и непонятными. Ведь отец-опекун в первую минуту их встречи обнимал, целовал ее. Почему же в следующее мгновенье он оттолкнул ее? И зачем потом снова посадил на колени, а через минуту опять оттолкнул? Почему и хозяин и хозяйка так кричат на того, кого она видела невозмутимым в бурю и шторм, кто и здесь держится абсолютно спокойно? Лишь в конце спора тихо произнес он несколько слов, от которых все сразу замолкли и наконец утихомирились. Бранчливые крики не испугали его, как не испугали его ни скалы, ни штормовые волны, ни вооруженные солдаты…

Ни слова не поняла Тимея из того, что здесь говорили. Но одно ей стало ясно: Тимар — ее верный покровитель, не оставлявший ее в беде за все время их долгого путешествия, «трижды» рисковавший ради нее жизнью, единственный человек в этом мире, с которым можно было объясниться на знакомом ей языке, теперь окончательно покидает ее и она, наверное, уже никогда больше не услышит его голоса.

Но нет, в последний раз он обратился к ней перед уходом.

— Вот ваша коробка, Тимея, — сказал он по-гречески. И достал из-под плаща жестянку с восточными сладостями.

Тимея подбежала к нему и взяла коробку. Затем она поспешила к Аталии и, мило улыбаясь, протянула ей подарок, с великим трудом доставленный из далеких краев.

Аталия открыла крышку.

— Фи! — презрительно произнесла она. — Запах розовой воды! Так воняет прислуга, когда по воскресеньям, надушившись, идет в церковь.

Слов этих Тимея не поняла. Но по брезгливой мине, состроенной Аталией, она догадалась, что восточные сладости пришлись ей не по вкусу, и опечалилась. Потом девушка попробовала угостить турецкой халвой г-жу Зофию. Но и та отказалась, сославшись на свои плохие зубы, которые не переносят сладкого. Совсем загрустив, Тимея растерянно подала коробку молодому офицеру. Тот нашел угощенье чудесным и с явным удовольствием положил в рот три кусочка халвы, за что в награду получил благодарную улыбку Тимеи.

Тимар стоял в дверях и все видел.

Но когда Тимея вспомнила о нем и обернулась к дверям, чтобы и его угостить восточными сладостями, Тимара уже и след простыл.

Вскоре откланялся и офицер.

Будучи настоящим кавалером, он, прощаясь с Тимеей, галантно склонил голову, и это очень тронуло девушку.

Вскоре вернулся г-н Бразович, и они с г-жой Зофией заговорили на каком-то смешанном языке. Некоторые слова казались Тимее понятными, но это еще больше запутывало девушку.

Между тем хозяева дома советовались, что им делать с неожиданной нахлебницей. Все ее состояние составит в лучшем случае двенадцать тысяч золотых, включая сюда и стоимость затонувшей пшеницы, если за нее хоть что-нибудь удастся выручить. Сумма явно недостаточная, чтобы обращаться с Тимеей как с барышней, наравне с Аталией. Добрая г-жа Зофия высказала мнение, что нежданную гостью следует сразу же определить в прислуги: пусть приучится к кухне, к уборке, к стирке белья, к глажению, это пойдет ей только на пользу. Ведь с таким приданым, как у нее, нельзя рассчитывать на богатого жениха. Заурядный шкипер — вот ее пара. А такому мужу нужно, чтобы жена его была прислугой, а не барыней. Однако г-н Бразович не разделял точку зрения своей супруги. В самом деле, что скажут люди? В конце концов они пришли к половинчатому решению: Тимея будет считаться приемной дочерью, воспитанницей, то есть займет несколько более высокое положение, чем обычная прислуга. Обедать она будет вместе с хозяевами, а работать — наравне с прислугой. Заниматься большой стиркой ей, пожалуй, ни к чему, а вот стирать тонкое белье и кружева Аталии ей не помешает. Шить тоже надо ее обучить, пусть обшивает домашних, находясь при этом не на половине прислуги, а в господских покоях. В обязанность Тимее следует вменить также и присмотр за туалетом Аталии: ведь их дочери так или иначе нужна личная горничная, а сироте это, несомненно, доставит удовольствие. К тому же Тимея будет получать в награду старые, вышедшие из моды платья, которые надоели Аталии.

Тимея с ее приданым в двенадцать тысяч форинтов должна еще благодарить судьбу за то, что Бразовичи облагодетельствовали ее.

И Тимея действительно была благодарна судьбе.

Без отца, без матери, одинокая, покинутая всеми, заброшенная волею судьбы на чужбину, она удивительно быстро привязалась к новому дому. Всем здесь она готова была услужить — искренне и бескорыстно. Тимея разделила судьбу многих турчанок.

Девушка довольствовалась тем, что за ужином сидела рядом с Аталией. Не дожидаясь, пока ей скажут, она первая вставала из-за стола, чтобы подать тарелки, сменить ножи и вилки, причем делала это весело, непринужденно, с трогательной старательностью. Она боялась хоть чем-нибудь раздосадовать семью своего опекуна и потому старалась не выглядеть грустной или обиженной, хотя причин для этого было предостаточно. Особенно стремилась она завоевать расположение Аталии. С немым восхищением смотрела Тимея — совсем еще девочка — на Аталию, очарованная красотой и прелестью расцветающей женщины. Она не могла оторвать свой восторженный взгляд от румяных щек и сверкающих глаз Аталии.

Как и многие девочки-подростки, Тимея полагала, что тот, кто очень красив, должен быть и очень добр.

Хотя Тимея не понимала Аталию, ни слова не знавшую по-гречески, она стремилась по жестам, мимике, по выражению глаз своего кумира предвосхитить каждое ее желание.

Как-то после ужина, во время которого Тимея не дотронулась до непривычной жирной пищи, ограничившись ломтиком хлеба и фруктами, семья Бразовичей перешла в соседнюю гостиную и Аталия села за рояль. Тимея пристроилась у нее в ногах на мягком пуфе, не сводя восхищенных глаз с ее стремительно бегающих по клавишам холеных тонких пальцев.

Затем Аталия показала ей свой портрет, нарисованный Качукой. Тимея, всплеснув руками, уставилась на него.

— Ты еще никогда не видела портретов? — удивилась Аталия.

Господин Бразович ответил за Тимею.

— Где ей было видеть? Турецкая вера запрещает рисовать лица. Поэтому у них сейчас и происходят смуты: султан сделал свой портрет и повесил в зале заседания дивана. Бедный Али Чорбаджи каким-то боком был замешан в этом мятеже. Потому и пришлось ему бежать. Эх, ну и дурень же был покойный Чорбаджи!

Услышав имя отца, Тимея подошла к г-ну Бразовичу и в знак благодарности и признания поцеловала ему руку. Она думала, что отец-опекун добрым словом помянул усопшего.

Вскоре Аталия отправилась спать, и Тимея пошла со свечой проводить ее.

Сев за низенький туалетный столик в своей спальне, Аталия взглянула на себя в зеркало, широко зевнула, и лицо ее сразу помрачнело. Она устало вытянулась в кресле. «Отчего это красивое лицо вдруг так опечалилось?» — подумала Тимея. Она вынула гребень из волос Аталии, ловко разобрала пальцами локоны и связала густые каштановые волосы барышни в узел. Потом вынула из ее ушей серьги, причем так близко нагнулась к лицу Аталии, что та невольно увидела в зеркале два столь непохожих друг на друга отражения. Одно лицо с румянцем на щеках показалось ей обворожительным, другое было бледным и грустным. И тем не менее Аталия, раздосадованная, вскочила со стула и оттолкнула от себя зеркало.

— Пойдем спать!

Ей показалось, что белое лицо Тимеи бросило тень на ее изображение в зеркале. Тимея собрала и аккуратно сложила раскиданную одежду Аталии. Затем она встала на колени и стянула с барышни чулки.

Аталия приняла это как должное.

Тимея вывернула наизнанку тонкие шелковые чулки Аталии, обняла белоснежные, словно скульптурное изваяние, ноги барышни и, прижавшись к ним лицом, поцеловала их.

…Аталия и это приняла как должное.

Добрый совет

Старший лейтенант Качука, направляясь домой, прошел через кофейню и увидел там Тимара, сидящего за чашкой черного кофе.

— Ну и промок же я и продрог до костей, а у меня сегодня впереди еще куча дел! — сказал Тимар, пожимая руку офицеру, который подошел к его столу.

— Зашел бы ко мне на стакан пунша.

— Благодарю, недосуг. Надо бежать в страховое общество, чтобы помогли поскорее выгрузить судно. Они сами понимают, что чем дольше судно пробудет под водой, тем больший убыток они понесут. Оттуда бегу к главному судье, чтобы завтра спозаранку послал в Алмаш судебного исполнителя для проведения торгов. Потом хочу зайти к свиноторговцам и владельцам извозного промысла сообщить им о завтрашних торгах — пусть приедут! И ночью же отправлюсь на перекладных в Тату, к хозяину крахмальной фабрики — он, пожалуй, лучше всех сможет использовать размокшую пшеницу. Дай бог выручить для этой сироты хотя бы часть ее наследства. Да, между прочим, я должен отдать тебе письмо, которое мне вручили в Оршове.

Господин Качука пробежал глазами записку.

— Ну что ж, хорошо! Сделаешь свои дела в городе, обязательно зайди ко мне хоть на полчаса. Я живу рядом с английским парком, там увидишь — на моих воротах изображен большой двуглавый орел. Пока тебе запрягут бричку, мы успеем выпить по стакану пунша и поговорить об умных вещах. Обязательно зайди!

Тимар пообещал забежать и поспешил по своим делам.

Было уже около одиннадцати вечера, когда Михай, пройдя мимо городского парка, который все в Комароме называли просто «Англией», открыл дверь с двуглавым орлом на табличке.

Качука уже ждал его, и денщик провел гостя прямо в кабинет хозяина.

— А я-то уж полагал, что, пока я странствовал, ты давно женился на Аталии! — начал разговор Тимар.

— Понимаешь, друг, что-то не вытанцовывается дело. То одно мешает, то другое. Мне уж кажется, что кто-то из нас двоих — не то я, не то Аталия — не очень-то желает этого брака.

— О, она-то хочет, в этом можешь быть уверен!

— Ни в чем нельзя быть уверенным на этом свете, особенно в постоянстве женского сердца. Мое мнение такое: чем дольше ходишь в женихах, тем больше отдаляешься от невесты. Волей-неволей узнаешь какие-то мелкие недостатки друг друга… Когда что-то открывается после свадьбы, — тут дело другое, можно и примириться, все равно поздно! А так… Советую тебе от души: ежели влюбишься да захочешь жениться, не тяни кота за хвост, а то как начнешь прикидывать да высчитывать — наверняка в дураках останешься.

— Ну, положим, когда речь идет о богатой невесте, то и высчитать не грех.

— Богатство, друг мой, понятие относительное. Поверь, любая жена способна с лихвой истратить то приданое, которое она приносит в дом к мужу. К тому же богатство Бразовичей не столь уж гарантированное. Старик все время идет на такие коммерческие сделки, в которых сам не больно-то разбирается. Где уж тут ему контролировать их! Через его руки проходят баснословные деньги, но вот подвести в конце года обычный торговый баланс: выиграл он или проиграл на своих комбинациях — на это он не способен.

— А мне кажется, что дела у него идут превосходно. Да и вообще Аталия — красавица, к тому же очень образованная девушка.

— Ну ладно, ладно, что это ты взялся так расхваливать Аталию? Словно лошадь продаешь. Лучше поговорим о твоих делах.

Сумей г-н Качука заглянуть в сердце Тимара, он понял бы, что разговор об Аталии — это тоже его, Тимара, дело. И заговорил он о ней потому, что позавидовал молодому офицеру, когда Тимея одарила его улыбкой. «Не хочу, чтобы Тимея тебе улыбалась! Бери Аталию и успокойся!»

— Так вот, теперь поговорим о вещах более важных, — сказал Качука, — мой коллега из Оршовы рекомендует мне взять тебя под свое покровительство. Что ж, попробуем. Итак, ты сейчас в затруднительном положении. Судно, которое тебе было доверено, затонуло. Разумеется, это не твоя вина, но твоя беда, — ведь купцы теперь побоятся доверить тебе новое судно. Твой патрон взыщет с тебя залоговые, и, кто знает, сумеешь ли ты отсудить их обратно… К тому же ты бы хотел помочь этой сироте. Вижу по твоим глазам, что судьба бедной девушки беспокоит тебя сейчас больше всего. Как же можно помочь всем твоим бедам сразу?

— Этого я и сам не знаю.

— Зато я знаю. Вот слушай. На будущей неделе начинаются ежегодные армейские учения под Комаромом. Сюда соберут на три недели двадцать тысяч человек. Объявлено, что заготовка хлеба для армии будет отдана на откуп, и умные люди смогут нагреть на этом руки. Все письменные предложения проходят через меня, и я заранее могу сказать, кому будет отдано предпочтение, ибо зависит сие не от того, что написано, а от того, что нигде не записано. До сих пор предпочтение отдавалось Бразовичу. Он берется выполнить поставки за сто сорок тысяч форинтов, обещая при этом кому следует двадцать тысяч форинтов.

— Черт возьми! Кому следует, говоришь?

— Но ведь это естественно! Получил выгодный подряд, — обязан дать куш тому, кто помог получить его. Так было испокон веков, с тех пор как стоит мир. А иначе с чего нам жить? Ты сам отлично знаешь это.

— Знаю. Но никогда этим не пользовался.

— Вот и глупо. Ты пачкаешь себе руки ради блага других, а мог бы и для самого себя таскать каштаны из огня. Тем более что уже знаешь, как это делается. Берись поставить хлеб за сто тридцать тысяч форинтов и «кому следует» пообещай тридцать тысяч.

— Я не могу это сделать по разным причинам. У меня нет ни отступных, чтобы приложить их к заявке, ни оборотного капитала, чтобы закупить столько зерна и превратить его в муку. Взятки давать я тоже не умею, да и не хочу. К тому же я не такой уж простофиля, чтобы поверить, будто из ста тридцати тысяч форинтов можно и хлеб поставить, и тридцатитысячный магарыч наскрести.

Качука рассмеялся.

— Ох, Михай, плохой из тебя купец! Так у нас дело не пойдет. Это же убожество торговать ради грошовой прибыли! Так торгуют только захудалые лавочники. В большом деле главное иметь протекцию, а она у тебя будет. Это моя забота. Мы были добрыми друзьями еще со школьной скамьи. Доверься мне. И как это у тебя нет отступных? Приложишь расписку Бразовича на те десять тысяч, что отдал ему под залог. Этого будет достаточно. А потом — сказать тебе, что нужно делать потом? Скачи обратно в Алмаш и сам купи с торгов пшеницу со «Святой Борбалы». Она обойдется тебе в десять тысяч форинтов, хотя стоит все сто. Итак, у тебя будет десять тысяч мер пшеницы. С Бразовичем рассчитаешься теми десятью тысячами, что у него в залоге, и вы будете квиты без тяжбы. Посулишь двойную плату мельникам Алмаша, Несмейя, Фюзите, Ижа за срочный помол пшеницы, соорудишь печи — и, пожалуйста, вот он, солдатский хлеб! Через три недели пшеницы твоей как не бывало. А если в одной-двух партиях обнаружат брачок, твои друзья позаботятся замять это дело. И через три недели ты получишь чистой прибыли семьдесят тысяч форинтов, не меньше. Поверь, если бы я предложил эту сделку твоему хозяину, он ухватился бы за нее руками и ногами. Удивляюсь, как это он сам не догадался.

Тимар призадумался.

Предложение действительно было заманчивым.

За три недели без особого труда и риска заработать шестьдесят — семьдесят тысяч форинтов — дело нешуточное. В первую неделю солдатский хлеб покажется как-то необычно сладковатым, потом немного горьким, а под конец сборов — чуть-чуть затхлым. Но кому какое дело, что ест солдат, да и самому солдату не все ли равно, что есть? На то он и солдат, чтобы ко всему привыкнуть и все снести.

И тем не менее Тимар содрогнулся, представив себе эту махинацию.

— Ох, Имре, Имре… Ты-то где научился этой науке? — воскликнул Михай, положив руку на плечо своего школьного товарища.

— Гм… — промычал тот, сразу став серьезным. — Там, где этому учат. Ты удивляешься? А я уже все считаю естественным. Когда я выбрал себе военную карьеру, то был полон самых радужных иллюзий. От них не осталось теперь и следа. Я думал, что армия — это поприще славы, героизма и рыцарства. Но вскоре убедился, что наш мир держится на одной спекуляции и государственные дела решаются в корыстных интересах власть предержащих. Я закончил инженерный корпус с отличными успехами. Когда меня перевели в Комаром, грудь мою распирало от восторга и гордости, что передо мною открывается широкое поле деятельности, где я смогу применить свои знания по фортификации. Да не тут-то было: поле для спекуляций — это да! Первый проект по совершенствованию фортификаций города, который я представил экспертам, нашли превосходным. Но его не приняли. Мне поручили составить проект сноса ряда домов в городе якобы с целью благоустройства. Это влекло за собой покупку старых домов у их владельцев. Я выполнил заказ. Ты знаешь ту часть города, которая сейчас превращена в пустырь? Так вот, пустырь этот обошелся в полмиллиона. Кстати, у твоего хозяина там тоже были старые, полуразрушенные дома, которые он продал муниципалитету за бешеные деньги, словно то были не жалкие хибары, а роскошные дворцы. И это называлось фортификацией! Для этого я занимался военно-инженерной наукой? Человеку свойственно избавляться от иллюзий и примиряться с действительностью. Ты слышал распространенный в нашем городе анекдот? Когда в прошлом году в Комаром прибыл наследник его императорского величества принц Фердинанд, он сказал коменданту крепости: «А я полагал, что эта крепость черная». — «Почему, ваше высочество?» — «Потому, что в ежегодной смете по фортификации предусмотрено десять тысяч форинтов на одни лишь чернила. Я думал, что вы красите чернилами крепостные стены». Все, конечно, рассмеялись. Но на этом и кончилось. Если махинации проходят гладко — все молчат, если они вскрываются — все смеются. Почему же тогда и мне не посмеяться? И ты смейся! Или тебя больше устраивает сидеть в жалкой лавчонке, проклиная этот мир, и продавать трут с барышом в два крейцера в день? Я рассчитался со своими мечтами. Хватит жить в мире иллюзий! Спеши, друг, в Алмаш и займись своей затопленной пшеницей! Заявление на поставку солдатского хлеба можешь сдать завтра до десяти вечера. Ну, вот и твой возница подкатил. Смотри не медли! Завтра я тебя жду.

— Я подумаю, — нерешительно ответил Тимар.

— Ну что ж, подумай. Но учти, что так ты сможешь сделать добро и для бедной сироты. Как-никак она получит десять тысяч форинтов за спасенное добро. В противном же случае ей вряд ли достанется и сто форинтов, если учесть, что надо будет заплатить за выгрузку пшеницы с затонувшего корабля.

Последний довод глубоко запал Тимару в душу.

Словно чья-то невидимая рука заставила его поспешить к выходу. Fata nolentem trahunt.[7]

И вот Тимар снова сидит, укутавшись в плащ, в крестьянском возке, который мчит, звонко цокая подковами по каменистой дороге, четверка славных коней из Нергешуйфалу. Город погружен в сон. Только слышится крик ночного сторожа у ратуши: «Не написано на лбу, чему быть поутру!» А на городских башнях перекликаются часовые, мокнущие под осенним дождем: «Кто там?» — «Патруль!» — «Проходи!»

Интересно, какой хлеб выдал им сегодня каптенармус?

Красный полумесяц

На другой день Тимар действительно участвовал в торгах наряду с окрестными купцами и мельниками.

Те предлагали бросовую цену: по нескольку грошей за меру. Тимару надоело торговаться по грошам, и при очередном стуке молотка аукциониста он крикнул, что дает десять тысяч форинтов за весь груз затонувшего судна. Услышав эту цену, конкуренты его схватились за шапки, и через минуту их и след простыл. Аукционист стукнул три раза молотком и объявил, что весь груз корабля переходит в полную собственность г-на Михая Тимара.

Все сочли Тимара чудаком: что он станет делать с такой уймой сырого зерна?!

Тем временем он связал друг с другом два баркаса и, пришвартовав их к накренившемуся борту затопленного судна, приступил к разгрузке.

Со вчерашнего дня положение судна изменилось: корма барки опустилась еще ниже, а нос поднялся выше — таким образом, одна из кают оказалась над водой.

Тимар со всеми своими пожитками переселился в нее и стал командовать работами.

Палубу судна разобрали и с помощью лебедки поднимали из трюма по одному тяжелые мешки. Сначала мешки эти складывали на носу у каюты, чтобы с них стекла вода, а затем перетаскивали на третий баркас, который отвозил их на берег. Там на земле были расстелены рогожи, на которые и ссыпали из мешков зерно, разравнивая его граблями. Тимар тем временем вел переговоры с владельцами мельниц насчет скорейшего помола.

Погода благоприятствовала работе: дул свежий ветерок, и зерно быстро сушилось. Только бы поскорее разгрузиться!

Тимар занялся подсчетами. Наличными деньгами он решил расплатиться с грузчиками. В случае если бы задуманное предприятие прогорело, Михай действительно рисковал стать нищим.

Янош Фабула пророчествовал, что в результате всей этой глупой затеи Тимару не останется ничего иного, как натянуть последний пустой мешок на голову и утопиться.

Тревожные мысли проносились и путались в мозгу Тимара, и мыслям этим не было ни конца, ни края.

Весь день до заката простоял он на палубе, следя за тем, как из трюма поднимают один мешок за другим и укладывают их рядком к стене каюты. На всех мешках стояло одинаковое клеймо: колесо с пятью спицами черной краской по трафарету.

Насколько разумнее поступили бы беглецы, запрятав свое золото в дорожный мешок! Неужели за ними устроили погоню ради этих мешков с зерном? Стоило из-за этого бежать на чужбину и принимать смертельную отраву?

Работа продолжалась полным ходом до сумерек, но вытащить удалось не более трех тысяч мешков.

Тимар пообещал грузчикам двойную плату, если они продлят свой рабочий день и поднимут из трюма весь груз. Оставлять зерно в воде еще на одну ночь было попросту опасно — из такого зерна никакого хлеба, пожалуй, не выпечешь. Парни принялись за разгрузку с еще бо́льшим рвением.

Ветер разогнал облака, и серп луны снова показался на закатном небе. И серп и небо были багряными.

«Что ты преследуешь меня?» — подумал Тимар и повернулся так, чтобы не видеть луну.

И в тот момент, когда он показал луне спину и принялся пересчитывать мешки, вытащенные из трюма, глазам его снова предстал красный серп.

На этот раз кривой полумесяц был нарисован на одном из кулей.

Там, где на других мешках красовалось торговое клеймо — черное колесо с пятью спицами, на этом киноварью был выведен полумесяц.

Мурашки пробежали по спине Михая. Душа, сердце — все в нем замерло.

Оно!

Так вот что означали последние слова умирающего, У Эфтима просто не хватило времени, а может быть, и доверия к Тимару, чтобы сказать ему все до конца.

Что же скрывается под этим багряным серпом?

Когда поблизости никого не было, Тимар подхватил мешок и внес его в свою каюту.

Никто этого не заметил.

Он плотно прикрыл за собой дверь.

Грузчики поработали еще два часа: промокшие до нитки и продрогшие на ветру, они окончательно выбились из сил и решили отложить разгрузку до завтра.

Вконец измотанные парни сошли на берег и поспешили в ближайшую корчму, где для них готовилась горячая еда и питье, Тимар остался на барке один. Он сказал, что ему нужно пересчитать вытащенные мешки и что он сам доберется до берега на лодке.

Серп лунного полумесяца задел острием речную гладь и засветил в окно.

Руки Тимара дрожали от волнения.

Когда он открывал лезвие ножа, то ненароком глубоко порезал себе руку: кровь брызнула на мешок, и вокруг рисованного багряного полумесяца появились алые звездочки.

Он разрезал веревку, освободив горловину мешка, просунул руки внутрь и вытащил горсть чистой золотистой пшеницы.

Тимар полоснул ножом по мешковине с другого конца. Струя зерна вылилась на пол. Тогда он разрезал куль от вершины до основания, и вместе с пшеницей к его ногам упал продолговатый кожаный мешок.

Мешок был с запором. Тимар сломал его.

Потом он высыпал содержимое на кровать. На ту самую кровать, на которой несколько дней тому назад возлежала живая беломраморная статуя.

И при свете луны взору Тимара предстало дивное зрелище.

Связки колец и перстней, сверкающих крупными бриллиантами, сапфирами и изумрудами, множество отделанных опалами и бирюзою браслетов, нитки жемчуга, каждый из которых был величиною с орех, ожерелье из крупных солитеров, затем агатовая шкатулка, которая, когда он ее открыл, оказалась доверху набитой алмазами и рубинами. На дне мешка находилось множество аграфов и поясов, украшенных редкостными камнями всех оттенков — от опаловых топазов до темно-синих аквамаринов и ярко-желтого янтаря. То были поистине сказочные сокровища! В хрустальной шкатулке хранились старинные платиновые талеры, посланные русским царем в Стамбул после заключения мирного договора, Наконец, из мешка выпали четыре свертка. Тимар открыл лишь один: в нем лежало пятьсот золотых луидоров.

Это был настоящий клад, миллионное состояние!

Да, ради этого сокровища стоило турецкому султану посылать в погоню галеру, выставлять лазутчиков, выслеживать беглецов! Ради этого стоило принять смерть и найти пристанище на дне Дуная, чтобы сокровища не попали в руки преследователей!

Ради этого стоило, рискуя жизнью, пробиваться через Железные ворота!

Целый миллион везла на своем борту «Святая Борбала»!

И это не галлюцинация, не сон, не мечты — это явь! Сокровища Али Чорбаджи лежали на ковре, который служил в свое время ложем для Тимеи. Кто знает толк в драгоценных камнях и в жемчуге, тот поймет, что не понапрасну занимал Али Чорбаджи пост правителя Кандии и визиря-казначея!

Как зачарованный сидел Тимар на краю постели, держа в трепещущих руках агатовый ларец, доверху набитый алмазами, которые сверкали и переливались при лунном свете.

Не отрываясь смотрел Михай на глядевший в окно полумесяц — усмехающийся лик кривого старца, каким его обычно изображают в календарях. Казалось, полумесяц ведет диалог с ним, смертным.

Кому принадлежат сейчас эти несметные сокровища? — как бы вопрошал Тимар.

Кому же еще, как не тебе? — отвечал кривой лик. — Ты купил на свои деньги весь груз затонувшего судна с мешками вместе. Ты рисковал потерять все и получить лишь кучу гнили. А обрел ты золото и драгоценные каменья.

То, что ты купил, — твое. Ты честно купил это с торгов. Ты не мог знать, что скрыто в трюме корабля.

Правда, умирающий говорил тебе что-то о багряном полумесяце, и ты в конце концов немного догадывался… Ведь ты же недоумевал, зачем турки устроили погоню, если все богатство Али Чорбаджи того не стоит? Теперь-то ты понимаешь, откуда взялись твои сомнения и раздумья? Но ты не знал всего этого, идя на торг. Ты купил эту гиблую пшеницу совсем для другой цели. Ты хотел выгодно сбыть ее бедным солдатам, накормив их прелым и горьким хлебом. Но судьба решила иначе. Теперь видишь, что это знак судьбы? Она не пожелала, чтобы ты поживился за счет двадцати тысяч солдатских желудков. Вместо этого судьба преподнесла тебе другое. Воспрепятствовав дурному, она, несомненно, сделала для тебя добро. Кому же еще могут принадлежать эти сокровища, как не тебе?

Султан награбил их во время своих разбойничьих походов.

Визирь-казначей обворовал султана.

Дунай отнял их у обоих.

Теперь они ничьи.

Они — твои.

Ты имеешь на них такое же право, как султан, как визирь, как Дунай.

И как Тимея? — молча спросил Тимар.

В этот момент темное приплюснутое облачко пробежало по лунному лику, как бы разделив его на две половинки.

Тимар глубоко задумался.

Полумесяц снова вынырнул из-за облака.

Брось, не думай, эти сокровища — твои.

Выходит, бедняк всегда виноват? Так, что ли? Его всячески поносят, когда он выполняет свой долг, называют негодяем, когда он попадает в беду, предоставляют ему право лезть в петлю, если ему не на что существовать, если у бедняка ноет сердце, его не утешают девы. Бедняк всегда виноват!

Зато богатому везде почет и слава. Его расхваливают на все лады! Его дружбы ищут! Его совета добиваются, в его разум верят! А как обожают его женщины! Как легко вверяют ему судьбы страны!

Ведь с уст Тимеи ни разу не сорвалось для тебя даже простое «спасибо»…

Представь себе, что ты сложил бы сейчас все это несметное богатство к ее стопам и сказал бы: «Это все твое, я достал для тебя сокровища с дунайского дна!»

Ну и что было бы?

Во-первых, она не сумела бы даже оценить такие сокровища. Она и понятия не имеет, что дороже: ларец с алмазами или коробка с халвой? Ведь она же сущий ребенок.

Во-вторых, драгоценности даже не попали бы к ней, их тут же прибрал бы к своим рукам ее опекун и растранжирил бы их, присвоив девять десятых этого клада. Кто его проверит? Ведь эти драгоценности можно оценить и сбыть лишь тайно.

Но даже если предположить, что Тимея получила бы все свое наследство, что дальше? Она стала бы богата и с высокого пьедестала своего богатства не захотела бы даже взглянуть на тебя. А ты остался бы таким же бедняком, как есть, захудалым шкипером, для которого даже мечтать о ней безумие!

Теперь же все складывается наоборот. Ты будешь богатым, а бедной — она.

Разве не об этом ты просил свою звезду?

Так оно и получилось.

Разве ты умышленно потопил корабль?

Нет.

Разве ты хочешь плохого Тимее?

Нет.

Ведь ты же вовсе не думаешь единолично пользоваться найденным кладом! Ведь ты хочешь пустить в оборот все эти драгоценности, приумножить богатство, и когда с его помощью ты приобретешь второй миллион и третий, вот тогда ты придешь к сироте и скажешь: «Пусть все это будет твое — и меня возьми в придачу!»

Разве это значит поступить с ней дурно?

Ты хочешь стать богатым лишь для того, чтобы осчастливить ее.

Твоя совесть может быть совершенно спокойна, — у тебя же самые благие намерения!

Серп луны наполовину нырнул в Дунай, только верхнее острие торчало из реки, словно вышка маяка. Маяк этот отбрасывал луч белого света, который, отражаясь от водной глади, тянулся к самому кливеру барки, как бы нашептывая Тимару: «Удача в твоих руках, хватай ее! Никто ничего никогда не узнает. Единственный человек, владеющий этой тайной, покоится на дне Дуная!»

Тимар внимал лунному свету, и шепоту волн, и внутреннему голосу, отзывавшемуся в его сердце, — и по лбу его текли струйки холодного пота.

Луна спрятала в реку сверкающее острие серпа и на прощанье еще раз шепнула Тимару:

«Отныне ты богат! Отныне ты сам себе хозяин!»

Но когда стало совсем темно, какой-то голос посреди ночного мрака, голос, идущий откуда-то изнутри, зловеще прошипел ему прямо в ухо:

«Ты — вор!»

Спустя час он снова мчался на четверке взмыленных лошадей по сёньскому большаку, и когда куранты на башне святого Андраша пробили одиннадцать, возок остановился у «Англии», напротив ворот с двуглавым орлом. Стремительно соскочив на землю, Тимар взбежал на крыльцо.

Его ждали.

Золотые россыпи

Однажды мне довелось побывать в Четате-Маре.

Сердце сжимается от одного сознания, что мне предстоит описать все виденное там. Любые, самые фантастические слова бессильны воспроизвести сущую правду, неприкрашенную действительность, открывающуюся там человеческому взору.

Лишь одно-единственное сравнение приходит мне на ум.

Представьте себе огромный кратер вулканического происхождения, из тех, что можно увидеть, глядя в сильный телескоп на луну. Голые горы, напоминающие необитаемые развалины древних замков. Представьте себе, что вы — на дне лунного кратера давно потухшего вулкана.

Четате-Маре — это огромный пустующий кратер. Колоссальных размеров холм со срезанным куполом-вершиной, а вокруг — широким амфитеатром — скалы-атласы. И ни единого кустика, ни единой травинки вокруг. Камень. Глыбы, груды, плиты, кучи камня! То там, то сям угрожающе нависает осколок скалы. В другом месте скалу прорезает зияющая трещина, уходящая на дно кратера в бесконечность. А посреди этого грозного нагромождения скал и утесов можно увидеть нечто подобное воротам: величественный вход в парадный зал титанов. Заглянув в эти ворота, увидишь другую остроконечную гору, возвышающуюся над широкой долиной. Эта гора тоже голая, ни травинки не увидишь там — камни и камни. Только камень здесь особый — мелкий; самое крупное зернышко — не больше сверкающего аметиста.

Это — Четате-Маре.

Нет, не природа создала здесь потухший вулкан, стены, похожие на кратер лунных гор. Все это — дело рук человеческих. Творение римлян. Когда-то здешняя горная местность славилась золотыми приисками. Римские завоеватели пригоняли сюда рабов из Дакии, они-то и вырыли здесь эти кратеры в поисках золотоносных жил. И сейчас еще кое-где на стенах можно увидеть следы огня. В те времена пороха еще не знали, и для того чтобы раздробить скалу, ее сначала раскаляли кострами, потом обливали специальным уксусным раствором, и скала трескалась, дробясь на части.

Конусообразный террикон в долине возник после отвала отработанной породы; это горы просеянного каменного песка, из которого извлечены золотые крупицы.

Однажды вершина Четате-Маре обрушилась и похоронила под своими обломками копи. Говорят, что кратер до обвала был раза в два глубже, чем сейчас.

В завалах и сегодня еще находят памятники римской культуры: так, например, нашли керамическую дощечку с надписью о предоставлении свободы рабу-золотоискателю (между двумя пластинками этого древнего медальона была заложена прядь волос возлюбленной раба).

Живущий в окрестностях Четате-Маре бедный люд и теперь еще пытается добыть золото из камня.

Адский труд!

Золото — царственный металл, превращающий людей в своих рабов. Сама по себе скала — «мертвый камень», и только где-то в глубине пролегает слой, называемый «жилой». Золото вкраплено в нее бисеринками. Чтобы заставить блеснуть желтоватую жилу, порой нужно целые годы долбить, растирать и промывать камень. А бывают случаи, что, раз блеснув желтизной, жила снова исчезает, и тогда всю работу приходится начинать заново. Золото будто играет в прятки: золотоискатель должен прорваться к нему сквозь скалу.

Найденную золотоносную жилу бережно разделывают, сортируют: более богатую ее часть помещают в сухую камнедробилку, бедную — во влажную. Затем породу превращают в муку, пропускают через сито: по всей длине маленькой речки Верешпатак гудят и вздрагивают специальные установки, приводимые в движение течением, с помощью которых золото отделяют от камня. На днище длинных корыт остаются крупинки драгоценной руды, а камень, измельченный в песок, ссыпают в специальные мешки. Ему предстоит еще пройти через ряд ловушек и западней, прежде чем ему поверят, что в нем не содержится ни капли золотого порошка. Только тогда этим песком туго-натуго набивают большие мешки из лосевой кожи и кладут их под пресс Песок проходит через поры кожаного мешка, а на самом его дне остается золотистая пыль. Ее аккуратно соскабливают и везут в субботу в Дьюлафехервар, где обменивают на деньги. Так поступают труженики золотых копей.

Вот что называется золотыми россыпями.

Но не верьте этим громким словам! Никакая это не золотая россыпь, — здесь царство нужды, нищеты. Те, кто дробит здесь камень в поисках золота, ходят в лохмотьях, едят мамалыгу, живут в лачугах, умирают рано — это беднейшие люди на земле.

Настоящие золотые россыпи надо искать совсем в другом месте!

После операции с поставкой хлеба армии Тимар сразу же стал состоятельным человеком: купил дом на улице Рац, в самом центре города, — на «сити» комаромских купцов, где жила самая знать.

Это никого не удивило.

Золотые слова почившего в бозе его императорского величества Франца I, сказанные им в ответ на прошение одного интенданта о вспомоществовании! «Вол был привязан к полным яслям, почему же он не насытился?» — достойны, как мне кажется, того, чтобы стать карманной заповедью каждого интенданта.

Сколько заработал Тимар на военных поставках — никто толком не знал, но то, что он вдруг стал богатым коммерсантом, бросилось в глаза каждому. Он развил бурную деятельность, и денег у него на все хватало с лихвой.

В коммерции так бывает часто. Здесь самое трудное — заложить первый камень. Первые сто тысяч форинтов добыть действительно трудно, но если они уже в кармане, остальное приходит само собой. Удачливому открывается свободный кредит.

Лишь одного г-н Бразович никак не мог понять.

Он догадывался, что Тимар отвалил более щедрый процент с барыша «заинтересованному лицу», чем тот, который обычно давал он сам: потому, собственно, Тимар и получил привилегию на военные поставки, предоставлявшуюся прежде всегда ему, Бразовичу. Но как Тимар сумел отхватить такой большой куш, он понять не мог.

С того момента, как Тимар пошел в гору и открыл свое дело, г-н Бразович начал усиленно искать дружбы со своим бывшим шкипером. Он приглашал его к себе на приемы, и Тимар охотно являлся на званые вечера в дом Бразовичей. Ведь там он мог видеть Тимею, которая к тому времени уже научилась вести светскую беседу по-венгерски.

Госпожа Зофия теперь тоже благоволила к Тимару и даже однажды сказала Аталии, переходя с визга на шипение, что не мешает, мол, уделить больше внимания Тимару и улыбаться ему поприветливей, — ведь он теперь богат и считается завидной партией. И уж, во всяком случае, сто́ит больше трех офицеров, у которых нет за душой ничего, кроме франтоватых мундиров и уймы долгов. На что мадемуазель Аталия не преминула ответить: «…вовсе не следует, что я должна выходить замуж за слугу своего отца». Г-жа Зофия без труда догадалась, что началом фразы должно было быть: «Из того, что мой отец женился на своей служанке…» Это прозвучало заслуженным укором для г-жи Зофии: как она посмела оказаться мамашей такой благородной барышни?

В конце вечера г-н Бразович, оставшись за столом наедине с Тимаром, начал усиленно чокаться с ним. Считалось, что Бразович умеет пить, не хмелея. Конечно же, Тимар не выдерживал никакого сравнения с ним, да и где было ему познать эту науку?

Когда оба они уже сильно подвыпили, Бразович, как бы шутя, спросил Тимара:

— Скажи, Михай, только положа руку на сердце, как ты сумел так здорово разжиться на солдатском хлебе? Ведь я сам этим промышлял и знаю, какой здесь можно сорвать куш. И я примешивал в муку отруби и мельничную пыль и знаю, как эта штука делается, когда вместо чистого зерна молотят разное охвостье. Известна мне и разница между ржаной мукой и пшеничной. Но так много, как ты, я никогда не зарабатывал. Что за дьявол тебе помогал? Признайся! Ведь дело-то прошлое.

Тимар, с трудом поднимая отяжелевшие веки и едва ворочая заплетающимся языком, отвечал в шутливой форме:

— Да будет вам известно…

— Обращайся ко мне на «ты», запросто… Зови меня просто по имени…

— Да будет тебе известно, Атанас, что никакого колдовства здесь не было. Помнишь, как я скупил затопленную пшеницу со «Святой Борбалы» по бросовой цене: один форинт за меру? Так вот: я не стал ее распродавать по дешевке мельникам да крестьянам для откорма свиней, как все думали, а сделал иначе: быстро перемолол все зерно, испек хлеб и оптом сплавил военному ведомству по сходной цене.

— Ай да молодец! Вот у кого надо учиться на старости лет! Ай да Михай! Ну, а что, хлеб этот не застревал у солдат в горле?

Михай прыснул со смеха, чуть не захлебнувшись добрым глотком вина.

— Факт, застревал. Что было, то было.

— И никто не пожаловался в интендантство?

— А хотя бы и пожаловались — что толку? Все интендантство вот где у меня было — в кармане!

— А комендант крепости?

— Тоже, — воскликнул Михай, хвастливо ударяя себя по карману, в котором, по его словам, вмещалось столько важных чинов.

Глаза г-на Бразовича заблестели каким-то странным блеском. И, казалось, еще больше налились кровью.

— Выходит, ты скормил солдатам прелое зерно?

— Еще как! Ничего, у солдат желудки луженые. Ха-ха!

— Молодец, Михай, молодец. Только советую тебе держать язык за зубами. Мне ты мог спокойно рассказывать про это дельце, — ведь я твой доброжелатель, но если кто-нибудь из твоих недругов об этом узнает — не миновать тебе беды. Погоришь ты на этом деле в два счета вместе со своим домом на улице Рац. Так что знай себе помалкивай, — ясно?

Тимар изобразил на своем лице испуг и, будто бы сразу протрезвев, стал целовать Бразовичу руку, умоляя его не выдавать его тайны, не губить его. Бразович успокоил Тимара: нет, он никому ничего не скажет, на него спокойно можно положиться, только вот другим — ни слова.

Потом Бразович вызвал слугу, велел ему проводить г-на Тимара с фонарем до самого дома и наказал слуге взять г-на Тимара под руку, если ему станет плохо.

Вернувшись через некоторое время, слуга сообщил, что г-н Тимар едва доплелся до своего дома, по дороге пытался стучать в каждую дверь, а свою собственную так и не узнал, что по улице он еще как-то шел, а когда его насильно уложили в постель, то тут же заснул, как сурок.

Между тем Тимар совсем не был пьян. Дождавшись, когда уйдет слуга Бразовича, он поднялся с постели и до самого утра писал письма. Как в том, что завтра взойдет солнце, Тимар был уверен, что на следующий же день Бразович расскажет кому следует всю историю со злополучной пшеницей. И Тимар отлично знал, кому именно он это расскажет.

Не знаю, как теперь, а в те времена главным принципом государственной администрации был девиз:

«Stehlen und stehlen lassen» — «Воруй сам и давай воровать другим».

Не правда ли, удобный и вполне миролюбивый принцип?!

Но и у этой доброй системы был свой антагонист, а именно — другой жизненный принцип, родившийся во Франции. Не зря говорят, что француз во всем противник немцу. Звучал этот второй принцип так: «Ôte toi, que je m'y mette». В вольном переводе это означает: «Сам поживился, дай и мне!»

Отдельные правительственные чиновники состязались друг с другом в том, чтобы поудобнее пристроиться к дойной корове, и пока одни сидели у вымени, другие, схватив корову за рога, пытались повернуть ее задом таким образом, чтобы «bona vacca»[8] давала молоко только им.

Кроме трех имперских канцелярий, были тогда еще государственная палата финансов и коммерции, высший совет юстиции, придворный военный совет, имперское цензурное и жандармское управление, тайная государственная и придворная канцелярия и, наконец, статистический директориум.

Вся мудрость заключалась, таким образом, лишь в том, чтобы узнать, какое колесико этой сложной конструкции следует привести в движение для того, чтобы ларчик открылся и в него можно было бы запустить пятерню честному верноподданному. Что можно урвать для себя? И где? И у кого? С чьей помощью и под каким предлогом? Каким способом и когда? Кто твой друг и кто недоброжелатель твоего друга? У кого какие слабости и от кого в конечном счете зависит успешный исход задуманной махинации?

Такова наука всех наук.

Вот почему Тимар нисколько не удивился, когда несколько дней спустя после памятного вечера, проведенного у Бразовича, его вызвали в крепость, и там некий господин, отрекомендовавшийся главным советником по делам финансов и коммерции, сухим официальным тоном объявил ему, что он останется здесь под строгим надзором до конца следствия, и приказал передать ему ключи от дома и конторы, так как на его деловые бумаги и книги наложен арест.

Завязывалось серьезное дело.

Тайна Тимара стала известна государственной палате финансов и коммерции, которая находилась в постоянной вражде с военным министерством. Палате представился замечательный случай разоблачить скрытые злоупотребления в интендантском корпусе своего противника и прибрать к рукам все военные поставки. Эту атаку поддерживали все три имперские канцелярии, в то время как военное министерство могло рассчитывать лишь на поддержку жандармского управления. Дело дошло до государственного канцлера, который немедленно снарядил специальную комиссию, получившую строжайшее указание никого не щадить и чрезвычайные полномочия, в случае надобности, распустить весь интендантский корпус военного совета, доставить в столицу коменданта и командующего военной округой, арестовать главного интенданта, инкриминировать ему уголовное дело, — одним словом, все довести до конца. Ведь в полученном анонимном доносе были исчерпывающе изложены все факты злоупотребления. Стоило найти подтверждение — хотя бы одну буханку прелого хлеба, выданную в паек солдатам, как Тимар мог считать свою песенку спетой.

Но улик не нашли.

Восемь суток, днем и ночью, работала в поте лица следственная комиссия. Выслушивали свидетелей, приводили к присяге очевидцев, с пристрастием допрашивали причастных к этому делу лиц, призвали на помощь даже местные комитатские власти — против Тимара не показал никто.

В ходе следствия выяснилось, что весь груз затонувшего корабля Тимар роздал окрестным мельникам, землеробам и мясоторговцам, ни одной горсти муки из прелой пшеницы не было подмешано в солдатский хлеб. Вызвали на допрос и солдат, которые в один голос показали, что никогда еще не получали такого отменного пайка, как в те две недели, когда его поставлял г-н Тимар. Словом, не нашлось ни одного человека, который поднял бы голос против Тимара. Тем самым отпадало и подозрение военных властей в злоупотреблениях. Ведь они поручили поставки довольствия человеку, который по наиболее дешевой цене дал провиант наивысшего качества. Дальше — больше. Военное ведомство дало понять, что оскорблено необоснованной ревизией, офицеры в благородном гневе гремели палашами, — и, наконец, следственная комиссия в испуге и замешательстве поспешила капитулировать, заявив о полной реабилитации обвиняемых, и поспешно удрала из Комарома. Тимару принесли тысячу извинений, и комиссия освободила его, во всеуслышание восхищаясь «золотым человеком».

Первым, кого он встретил, выйдя из-под ареста, оказался г-н Качука. Тот поспешил поздравить Тимара с успешным исходом дела и крепко пожал ему руку.

— Друг мой! Это дело так оставить нельзя! — говорил Качука. — Теперь слово за тобой. Ты должен добиться полной сатисфакции. Представь, они посмели подозревать даже меня в том, что я был тобой якобы подкуплен! Немедленно отправляйся в Вену и требуй удовлетворения. Доносчика и клеветника должны примерно наказать, — сказал он громко, а потом шепотом добавил: — Теперь ты можешь быть вполне уверен, что тебя никому не выбить из седла, понимаешь? Куй железо, пока горячо!

Тимар заверил его, что так и поступит.

Встретившись с Бразовичем, Тимар и ему поверил свои планы.

Господин Бразович тяжело вздыхал, сочувствовал Тимару, выражая возмущение той несправедливостью, которая была допущена по отношению к его молодому другу. Кто он, этот злодей, так бессовестно оклеветавший Тимара?

— Кто бы он ни был, — с угрозой в голосе ответил Тимар, — но, клянусь, он свое получит! Даю слово, если этот подлец живет в Комароме и имеет свой дом, то он поплатится всем своим достоянием за сыгранную со мной шутку. Послезавтра я самолично еду в Вену и потребую удовлетворения от имперской канцелярии.

— Поезжай, конечно, поезжай! — живо откликнулся Бразович, а про себя подумал: «Я тоже там буду».

И отправился в Вену на день раньше Тимара.

В Вене, используя свои старые связи, Бразович заранее подготовил Тимару такую встречу (правда, это обошлось ему в копеечку, но что поделаешь?!), что стоило тому только вступить в бюрократический лабиринт, как он никогда бы оттуда не выбрался. Имперская канцелярия отошлет его в государственную палату финансов и коммерции, оттуда его дело перешлют в высший совет юстиции, который завяжет нескончаемую переписку с имперским цензурным и жандармским управлением, последнее, в свою очередь, направит Тимара в тайную канцелярию… Неосторожный и наивный истец постепенно придет в такую ярость, что необдуманно даст волю своему возмущению, а этого чиновникам и бюрократам только и надо — на него заведут новое дело в тайной канцелярии, и тогда пиши пропало. В конце концов искатель истины взвоет и будет умолять отпустить его восвояси, да еще даст себе зарок никогда в жизни не пытаться найти ключ к заветной правде. Пусть дурак ее ищет, эту правду!

Но Тимар уже вышел из этого возраста наивных правдолюбцев. Он давно уже понял задние мысли обоих своих «доброжелателей». Первый же шаг, который он сделал по приезде в Вену, избавил его от расставленных на его пути ловушек.

С тех пор как Тимар заставил себя совершить первый в своей жизни подлог и обман, он стал хитрым и прежде всего крепко усвоил одну истину: никогда не открывай свои карты врагу, никогда не говори врагу правды.

Это как девичий стыд. До первого падения девушка чиста и наивна, но стоит ей переступить порог невинности, как в ней просыпается опытная женщина, и она уже без всякого учителя знает, как должна поступать, — более того, она способна даже придумать нечто новое в этой области.

Талант авантюриста проявился у Тимара еще тогда, когда он мастерски обвел вокруг пальца следственные власти в Панчове. Но тогда он действовал в чужих интересах и не получал никакой личной выгоды: он лишь выполнил свой долг перед теми, за кого был в ответе.

Теперь же он боролся за себя, он действовал во имя собственного блага.

Скрывать свое богатство Тимару не хотелось, значит, он должен был найти какое-то официальное оправдание присвоенным им несметным богатствам, должен был как-то объяснить людям, почему он так быстро разбогател. Надо было создать впечатление, что он просто на редкость удачливый предприниматель: при первой же сделке ему посчастливилось заработать баснословный барыш.

Если будут думать, что он нажился, занимаясь контрабандой, — не беда. Доказать это все равно нельзя. От военных поставок продовольствия он не получил ни гроша прибыли — с трудом вернул вложенную сумму. Но так как после этой сделки он купил дома, баржи, причем за все платил золотом, все, естественно, полагали, что он разбогател на военных поставках.

Ему требовался лишь предлог, нужно было прослыть удачливым коммерсантом для того, чтобы пустить в оборот сокровища Али Чорбаджи.

С чего же он начал, прибыв в Вену?

Тимару предстояло потребовать удовлетворения от государственной палаты торговли и коммерции. И тут он имел полное основание рассчитывать на поддержку военного ведомства. Его комаромские покровители снабдили Тимара рекомендательными письмами к самым влиятельным лицам в австрийской столице.

Но, приехав в Вену, Тимар оставил эти письма на дне своего саквояжа и с пустыми руками прямым путем направился прямо в канцелярию государственной палаты, добиваясь аудиенции у министра.

Министру импонировало, что этот человек даже не попытался влезть через окно, а сразу постучался в дверь. Он дал Тимару аудиенцию.

Министр был высоким мужчиной с гладко выбритым лицом, с внушающим уважение двойным подбородком, строгим взглядом проницательных глаз и пробивающейся лысиной на макушке. На груди у него сверкали многочисленные регалии. Взглянув на вошедшего посетителя — обычного смертного, к тому же с усами, — министр заложил руки под полы своего длинного фрака. Тимар был одет в простую черную венгерку.

Первым вопросом его высокопревосходительства было:

— Почему, сударь, являясь на аудиенцию, вы не надели сабли?

— Я не дворянин, ваша экселенция.

— Гм… Как я догадываюсь, вы явились просить удовлетворения за то, что вас несправедливо обвинили и держали под следствием?

— Я далек от этой мысли, ваша экселенция, — ответствовал Тимар. — Правительство лишь выполняло свой долг, подвергнув строгой проверке обоснованное подозрение, которое компрометировало не только меня, но и более высокопоставленных лиц. Поскольку я не дворянин, у меня нет оснований даже для того, чтобы обращаться с жалобой на нарушение прав «primae nonus»,[9] Более того, я, напротив, чувствую себя глубоко благодарным как заявителю, так и следственной комиссии за то, что в результате строгой проверки выяснилась моя абсолютная честность при выполнении порученного мне государственного заказа.

— О! Значит, вы не собираетесь возбуждать дело против подателя обвинительного рапорта?

— Нет, я считаю это неразумным и даже вредным, ибо в противном случае я мог бы отбить желание у честных людей сигнализировать вам о действительных злоупотреблениях. Моя честь полностью восстановлена. Что касается возмездия, то это не в моей натуре. Кроме того, у меня нет на это ни времени, ни настроения. Что прошло, то былью поросло.

При этих словах его высокопревосходительство вынул одну руку из-под крыльев фрака и дружелюбно потрепал Тимара по плечу.

— Ну что ж, это очень разумно с вашей стороны. Вы совершенно правы — вся эта процессуальная волокита не стоит потерянного на нее времени. Весьма, весьма разумно и… похвально. Что ж, в таком случае, привело вас ко мне?

— Одно деловое предложение.

— Предложение?

— Для которого мне крайне необходимо ваше покровительство, господин министр.

Его высокопревосходительство снова запрятал руки под фрак.

— Австрийской короне принадлежат земли на илирийской границе, в Леветинце.

— Гм!.. — промычал министр и нахмурил лоб. — Что же вы желаете?

— Мне часто приходилось ездить в те края в качестве закупщика пшеницы, и я прекрасно знаю тамошние условия. Эти имперские земли насчитывают тридцать тысяч хольдов, которые арендует у королевского правительства венский банкир Зильберманн по сорок крейцеров за хольд. Заключение договора на аренду находится в компетенции государственной палаты, в то время как арендная плата за землю поступает в распоряжение военного ведомства. Общая сумма составляет двадцать тысяч форинтов в год. Зильберманн разделил арендованную землю на три части и, в свою очередь, сдал эти участки в аренду трем предпринимателям, которые платят ему по одному форинту за хольд.

— Ну и что из этого? Ведь он тоже должен получать какую-то выгоду!

— Совершенно справедливо. Подарендаторы разделили свои участки среди местных жителей на еще более мелкие парцеллы и, разумеется, взимают с них высокую плату натурой. Сейчас, однако, после двух неурожайных лет и особенно из-за нынешней засухи с банатских земель не собрали даже того, что посеяли. Земледельцы не смогли уплатить подарендаторам, и тогда главный арендатор объявил себя банкротом, задолжав казне прошлогоднюю арендную плату.

Руки его высокопревосходительства выскочили из-под крыльев фрака. Он возбужденно заговорил:

— Еще бы, не нужно было людям пыль в глаза пускать. Ведь живет, бездельник, как князь! Помилуйте, да он восьмитысячных лошадей держит, на других и не ездит. Сейчас их с торгов продают. Я — министр, милостивый государь, но я и то не могу позволить себе держать такой выезд!

Тимар сделал вид, что не обратил внимания на эту тираду.

— Государственная палата, — продолжал он спокойно, — арендной платы сейчас не получит: все имущество главного арендатора и подарендаторов записано на их жен, как приданое, между тем в кассе военного ведомства недостает двадцати тысяч форинтов. И военное ведомство, я слышал, намеревается взыскать эту сумму из бюджета государственной палаты.

Его высокопревосходительство открыл табакерку и, захватив кончиками пальцев щепотку табака, покосился на говорящего, как бы желая просверлить его взглядом.

— Моя покорнейшая просьба состоит в следующем, — сказал Тимар, вынимая из кармана аккуратно сложенный лист бумаги. — Я хотел бы взять леветинцское имение в аренду у государства сроком на десять лет за ту цену, которую подарендаторы платили главному арендатору, то есть по одному форинту за каждый хольд.

— Гм! Недурно.

— Поскольку сейчас на дворе уже конец ноября, один год, можно сказать, уже потерян: земли остались под парами. Однако я изъявляю готовность взять земли в аренду немедленно, не считаясь с пропащим для озимого сева сезоном. Более того, я беру на себя обязательство возместить казне арендную плату за прошедший год.

Его высокопревосходительство дважды стукнул пальцами по крышке золотой табакерки и плотно сжал губы.

«Гм! — размышлял он про себя. — Да это действительно золотой человек! Он знает куда больше, чем выражает его простецкая физиономия. Этот простак прекрасно понимает, что государственная палата мечтает отобрать у военного ведомства поставки провианта для армии и что комаромское следствие было затеяно именно ради этого. Следствие с треском провалилось, и военное ведомство вкупе с высокопоставленными покровителями оказалось на коне. Теперь они нацелились вырвать у государственной палаты право распоряжаться землями приграничных районов. Тоже „bona vacca“! А тут как раз удобный предлог — ущерб, причиненный казне банкротством леветинцского арендатора. И вот этот человек, потерпевший незаслуженное оскорбление со стороны палаты, не ищет союзника среди ее врагов, а, напротив, ей же и предлагает помощь, чтобы палата могла выйти из затруднительного положения и укрепить свои позиции. Золотой человек! Такого надо ценить!»

— Прекрасно! — наконец громко произнес его сиятельство. — Я вижу, вы достойный человек; потерпев несправедливость, вы не затаили на нас обиду. Что ж, теперь вы убедитесь, что избрали верный путь, по которому должен идти каждый разумный гражданин нашего отечества. Только ради того, чтобы наглядно показать вам, как высоко ценит государство таких здравомыслящих подданных и как щедро награждает, я заверяю, что ваше предложение будет принято. Можете еще сегодня вечером прийти в мою канцелярию. И не сомневайтесь в успехе…

Тимар передал министру заготовленное в письменном виде предложение и, низко поклонившись, удалился из зала.

Его сиятельству этот человек явно пришелся по душе.

Во-первых, ему понравилось его благородство. Ведь он отказался от жалоб, которые могли бы доставить неприятности палате. Во-вторых, этот человек предложил государству выгодный контракт, приносящий казне в два раза больший доход, чем прежде. Наконец, в-третьих, благодаря его поступку государственная палата с честью выйдет из поединка с военным ведомством. Нет, поистине это трижды золотой человек!

Не трижды, а четырежды! Последнего обстоятельства господин министр еще не мог знать после окончания аудиенции. Оно открылось ему лишь тогда, когда, приехав на обед домой, он узнал от конюшенного, что приходил какой-то венгр, которому, по его словам, господин министр поручил купить с аукциона восьмитысячный выезд банкира Зильберманна, и привел лошадей. О цене он якобы лично сообщит его высокопревосходительству. Поистине четырежды золотой человек!

Когда к вечеру Тимар явился в канцелярию министра, на лицах всех встретившихся на его пути чиновников он увидел заискивающую, подобострастную улыбку. Это был отблеск золота.

Его высокопревосходительство встретил посетителя в дверях и любезно провел к письменному столу. Там уже лежал подготовленный контракт, скрепленный подписями и снабженный всеми печатями и гербовыми марками.

— Прочтите, пожалуйста, устраивает ли вас это соглашение?

Первое, чему удивился Тимар, читая договор, был срок аренды, определенный не на десять, как он просил, а на двадцать лет.

— Вам подходит такой срок?

Еще бы!

Второе, что поразило Тимара в этом документе, было его собственное имя, которое теперь звучало так: «Дворянин Михай Тимар-Леветинци».

— Вас устраивает этот титул?

«Дворянин Михай Тимар-Леветинци — что ж, вполне благозвучно», — подумал Тимар.

— Грамоту о возведении вас в дворянское звание мы вышлем следом за вами! — улыбаясь, проговорил его высокопревосходительство.

Тимар поставил под контрактом свою подпись с указанием своего нового титула.

— Не спешите, — задержал Тимара министр, когда тот собрался было откланяться. — Я хотел еще кое о чем с вами побеседовать. Святым долгом правительства является достойно отмечать заслуги своих верноподданных, честно выполняющих свой патриотический долг. Мы воздаем должное в первую очередь тем, кто снискал уважение на почве развития национального хозяйства и торговли. Не могли бы вы подсказать мне имя человека, который в наибольшей мере достоин награждения орденом Короны?

Его высокопревосходительство, разумеется, ожидал лишь единственный ответ на свой вопрос: «Вот моя петлица, ваше сиятельство, вам не найти лучшего места для этого ордена! Вы ищете человека, достойного награды? Вот он, перед вами!»

Ничего удивительного в этом бы не было. Ведь сама постановка вопроса предполагала подобный ответ.

Тем большее изумление испытал министр, когда Михай Тимар-Леветинци после короткого раздумья сказал:

— Да, ваше высокопревосходительство, я осмеливаюсь назвать вам имя такого человека. Он давно окружен всеобщим уважением и является настоящим благодетелем для людей, среди которых живет. Это православный священник — благочинный Плесковацкого прихода Кирилл Шандорович, достойнейший претендент на высочайшую награду.

Министр опешил. В жизни ему еще не встречался человек, который на вопрос: «Кому пожаловать этот орден?» — не ответил бы, повернувшись лицом к зеркалу и показывая на самого себя: «Вот этому достойному кандидату!» Вместо того чтобы поступить таким естественным образом, Тимар зачем-то вспомнил какого-то никому не известного попа, даже не католика, живущего где-то у черта на рогах, в захудалой деревушке, причем поп этот не кум ему, не сват, вспомнил, чтобы сказать про него: «Вот этого человека я считаю более достойным высокой награды, чем самого себя!»

Да, это золото, пожалуй, уж слишком высокой пробы! Чтобы обработать его, ювелирных дел мастеру потребуется, верно, примешать к нему три карата серебра.

Хочешь не хочешь, а предложение было сделано, и его следовало принимать всерьез.

— Ну что ж, так тому и быть, — согласился его высокопревосходительство. — Однако вручение самой награды сопряжено с известными процедурными формальностями. Орден Короны предусматривает своим статутом предварительное письменное заявление соискателя с его подписью — доказательство того, что орден не будет отвергнут.

— Отец благочинный чрезвычайно скромный человек, ваше высокопревосходительство, и он только тогда возьмет на себя смелость написать нужное прошение, если получит на то указание вашей милости.

— Ах так? Понимаю, понимаю. Ну что ж, я могу собственноручно написать ему несколько строк. Вашей рекомендации для меня вполне достаточно. Государство должно поощрять скрытые добродетели и заслуги.

И его высокопревосходительство собственноручно написал несколько вдохновляющих слов господину приходскому священнику Кириллу Шандоровичу, заверив его в том, что все прежние выдающиеся заслуги означенного Шандоровича не укрылись от внимательного ока государства и, если не встретится с его стороны возражений, они будут достойно отмечены и вознаграждены орденом Короны.

Тимар сердечно поблагодарил господина министра за оказанную милость, а тот, в свою очередь, заверил Тимара в своем желании оказывать ему и в дальнейшем высокое покровительство.

Пройдя через анфиладу залов и служебных комнат министерства, в которых смиренно сидели, ожидая решения своих дел, десятки посетителей из разряда простых смертных, Тимар убедился, что все чиновники, через руки которых должны были пройти его документы, выказывали ему полную готовность услужить. Вместо долгих недель хождения по бюрократическим лабиринтам он смог проскочить все круги этого ада ровным счетом за один час.

Дух «очищающего кувшина» из Оршовы невидимо витал над ним и действовал безотказно.

Наступил вечер, когда Тимар запаковал все свои оформленные и скрепленные печатью контракты в кожаный портфель.

Только теперь он начал по-настоящему торопиться.

И спешил он не на ужин и не в постель, нет, у него имелись более веские причины спешить. Тимар немедленно отправился на постоялый двор «Золотой барашек», где обычно останавливались возницы из Ньергешуйфалу. В корчме он купил булок, вареной колбасы и рассовал все это по карманам своей бекеши, чтобы перекусить в дороге.

Наняв подводу, он сказал вознице:

— Запрягай немедленно. Не жалей ни кнута, ни лошадей. За каждую милю — форинт на водку. За скорость плачу вдвойне.

Других объяснений хозяину подводы не понадобилось.

Спустя две минуты возок с грохотом понесся по мостовым Вены. И напрасно полицейский кричал вслед, что в городе не разрешается щелкать кнутом, возница не обращал на него никакого внимания — пусть его орет, венский фараон!

В те времена почтовое сообщение поддерживалось системой перекладных, которая связывала Вену с Зимонью. На почтовых станциях днем и ночью дежурили извозчики. Едва заслышав грохот приближающегося к деревне возка, хозяин очередной упряжки уже выводил коней из конюшни, где они набирались сил, и стоило путешественнику подъехать на перекладных к станции, как его уже ждали свежие кони, которые подхватывали возок и мчали его дальше, не считаясь ни с дождем, ни с грязью, ни с крутым спуском, ни с подъемом, ни на минуту не замедляя свой бег. Если две упряжки встречались на середине пути между станциями, то возчики меняли лошадей и, таким образом, каждый из них проделывал лишь половину дороги. Однако в конечном счете быстрота передвижения зависела от размеров вознаграждения.

Два дня и две ночи трясся Тимар по дорогам, ни разу не выходя из возка на станцию — поесть или поспать: привыкший к непритязательной жизни, он спокойно дремал, прислонившись головой к высоким бортам подводы или к ее спинке.

Вечером следующего дня Тимар прибыл в Зимонь. В ту же ночь он выехал в ближайшую деревню Леветинцского имения.

Стояла чудесная мягкая погода. Был первый день декабря.

В деревне Тимар подкатил к дому старосты и вызвал хозяина. Он представился ему как новый арендатор здешних земель и тут же поручил объявить всем крестьянам, что они получают на половинных началах долю в урожае будущего года. Два года на этих землях ничего не уродилось, земля славно отдохнула под паром, значит, в будущем году можно ожидать щедрого урожая. Погода благоприятствует, осень затянулась, еще можно вспахать поле и успеть посеять озимые, если, конечно, проявить расторопность.

— Все это, конечно, хорошо, барин, — ответил ему староста. — Положим, с пахотой мы управимся, а откуда взять семена? Их и за большие деньги теперь не сыщешь. Кто побогаче, тот втихомолку посеял озимые. А простой народ на кукурузе пробавляется.

— Семена будут, — заверил Тимар землеробов, — я сам позабочусь об этом.

Так из села в село, из деревни в деревню переезжал Тимар, всюду подбадривая своих будущих издольщиков, которые, поверив ему, тут же запрягали тягло в плуги и, выехав на поля, приступали к осенней вспашке под озимые на огромной территории, еще вчера обреченной на запустение и на репейное раздолье.

Но где же достать посевной материал? Гнать корабли из Валахии уже поздно, а поблизости в округе семян не раздобудешь.

Но Тимар знал, где и как можно закупить драгоценные зерна.

Вечером второго декабря он прибыл в Плесковац, где несколько месяцев тому назад ранней осенью его чуть не побили батогами. Там он разыскал его преподобие господина Кирилла Шандоровича, который когда-то, в тот самый памятный день, выставил его из своего дома.

— Что, сын мой, ты опять сюда пожаловал? — встретил его старый священник, этот уважаемый в приходе человек, сделавший для окрестных крестьян так много добра, что, если бы не его прирожденная скромность, он давно заслужил бы почести и награды от государства. — Что тебе опять надобно? Хочешь купить пшеницу? Я же тебе говорил еще два месяца назад, что нет у меня ничего… Не дам… Ну что еще придумал? Не трудись врать, все равно ни одному твоему слову не поверю. Имя у тебя греческое, усы длиннющие — нет у меня к тебе доверия.

Тимар улыбнулся.

— А я приехал к вам на этот раз с чистым сердцем.

— Не может того быть! Вы, купцы, только и знаете обманывать честной народ. Распустите слух, что урожай повсюду высок, и сбиваете цену на пшеницу. А чтоб заполучить овес, выдумываете, будто казна лошадей распродает. Не верю я вам, городским, душа у вас лживая.

— А я, ваше преподобие, чистую правду вам сказать хочу. Я приехал сюда по поручению правительства и от его имени призываю ваше преподобие открыть свои закрома. Узнав, что у здешнего крестьянства нет семян для посева, правительство хочет снабдить его семенами в кредит. Это святая цель, и нельзя совершить сегодня для народа большего благодеяния, а для правительства сослужить большей службы, как сделать это доброе дело — прийти на помощь крестьянам. Пшеницу из амбаров буду брать не я, а сами крестьяне, которые получат ее для посевов.

— Эх, сын мой, все это правда, я и сам жалею бедных мужиков, а только нет у меня ничего, понимаешь? Откуда я возьму, коли нет? У меня тоже земля не родила. Правда, амбар у меня большой, словно трехэтажный магазин в Вене, а толку чуть — все этажи пусты, хоть шаром покати.

— Не пусты, ваше преподобие, знаю я, что не пусты. Там у вас лежит зерно еще с позапрошлогоднего урожая. Держу пари, что найду там, по крайней мере, десять тысяч мер пшеницы!

— Черта лысого ты там найдешь! Кто тебя туда пустит? Я даже по пять форинтов за меру не отдам. К весне цены подскочат, дадут по семь форинтов за меру, вот тогда, пожалуй, и отдам. И вообще, лжешь ты все от начала до конца — никакое там правительство ничего тебе не поручало. Просто хочешь меня надуть. Не выйдет, ни единого зернышка не получишь. Да разве правительство знает, что ты есть на свете или, к примеру, вот я. Кто мы для него: и ты и я? Так, черви земные.

Да, старая крепость не поддавалась. Тимар полез в карман и достал послание министра: в ход была пущена тяжелая артиллерия.

Прочтя письмо, его преподобие в первую минуту не поверил своим глазам.

Однако внушительная печать с двуглавым орлом и министерский бланк государственной палаты торговли и коммерции все же убедили его в том, что это не подлог, а сущая правда.

Почтенный священник увидел воочию осуществление своей самой заветной мечты: неужели ему доведется когда-нибудь носить на груди сверкающий крест в виде ордена Короны? Тимар отлично знал эту его слабость: много раз слышал он от священника, когда после очередной сделки пили они вдвоем магарыч, горькие жалобы на несправедливость властей, осыпающих наградами сербского патриарха в Карлоце и не желающих замечать никого другого.

Почему это одному — все, а другим — ничего?

Да, это было сокровенным желанием его преподобия: приколоть орден к груди — пусть видит каждый прихожанин, каждый землероб, пусть позавидует ему сам исправник, у которого нет такой регалии, пусть и сам патриарх проникнется к нему большей благосклонностью.

Его отношение к Тимару переменилось мгновенно!

— Садись-ка, сын мой! — До этого старый священник даже не предложил Тимару стула. — Скажи, дорогой, как сумел ты познакомиться с самим его высокопревосходительством господином министром? Как доверили тебе эту грамоту?

Тимар складно, словно по-писаному, поведал священнику всю историю последних двух месяцев: и то, как он бросил службу у Бразовича, и как заполучил подряд от правительства на военные поставки провианта, и как попал на прием к господину министру, особым расположением которого он теперь пользуется. Рассказал он и о том, как и по чьему совету был представлен к высокой награде его давнишний и добрый знакомый, его преподобие отец Кирилл.

— Я всегда знал, что ты не такой простофиля, как кажешься с первого взгляда! — засмеялся Шандорович. — Поэтому и благоволил к тебе всегда. Словом, сын мой, поскольку ты носишь имя, похожее на греческое, и физиономия твоя мне тоже симпатична, и поскольку, видать, ты честный малый, — так и быть, продам я тебе пшеничку, продам. Сколько тебе надо-то? Десять, двенадцать тысяч мер? Все, что есть, отдам. Не ради министерского письма, а ради твоей благообразной рожи. И, конечно, ради того, чтобы сделать добро бедному люду. Какую цену я назвал? Пять форинтов? Эх, была не была, отдам тебе по четыре форинта девятнадцать грошей за меру. Сейчас будешь платить? Или придется съездить в Вену? Как хочешь — могу сам к тебе приехать. Все равно мне надо в Вену наведаться, хочу лично поблагодарить за милость его высокопревосходительство. А ты ведь тоже со мной поедешь, не так ли? Ты сам должен меня отвезти. Побудешь там, пока я управлюсь. Скажи, какой из себя министр? Высокий? Низенький? Любезный? Сердитый? И что, он так сразу и вручит мне крест? А как ты думаешь, доброе карлоцкое вино он любит? Подожди, я и тебе дам его сейчас отведать.

Напрасно отбивался Тимар от угощения, ссылаясь на то, что еще этой ночью хотел отбыть обратно в Леветинце, чтобы немедленно распорядиться направить подводы за семенами, гостеприимный хозяин не отпускал его и предпочел послать своих гонцов с приказом Тимара по деревням, лишь бы его друг Михай заночевал в его доме.

В хозяйстве у его преподобия имелись особые пузатые стаканы. Такой стакан можно было поставить на стол, лишь выпив до последней капли его содержимое, — иначе он опрокидывался. Сунув в руки Тимара один стакан, радушный хозяин другой схватил сам, и остаток ночи они провели в задушевной беседе. Утром по Тимару не было даже заметно, что он бражничал: толк он в этом знал, не в первый раз путешествовал по гостеприимному краю Бауки.

На другой день к дому священника стали подъезжать телеги окрестных крестьян.

Когда землеробы увидели, что двери поповского амбара действительно распахнуты настежь, они полушутя объявили Тимару, что с этого дня его имя следует занести в святцы: родился, мол, новый чудотворец. Весь амбар доверху был засыпан пшеницей урожая третьего года, и ее с избытком должно было хватить для озимых посевов.

Тимар до тех пор не покидал арендованных им земель, пока не нагрянули первые заморозки, которые положили конец осенне-полевым работам. Сделано было немало. Оставшаяся незасеянной земля весной будет использована под яровую пшеницу или под покосы. Из тридцати тысяч хольдов земли немногим более ста хольдов оставалось под пастбища, а вся остальная площадь была как бы самой природой предназначена для обильного урожая пшеницы. Если к тому же выдастся хороший год, то урожай обещал быть щедрым. Да и посев был произведен в самое удачное время. Нынешняя осень, вплоть до конца октября, была сухой и ветреной. Те, кто сеял озимые в октябре, явно просчитались, ибо несметные полчища грызунов истребили не успевшие прорасти зерна. Те же, кто сеял в ноябрьскую грязь, потерпели урон от рано выпавшего снега, потому что неокрепшие всходы сопрели. За первыми снегопадами наступила оттепель, продержавшаяся почти до самого рождества. Те, кто сеял озимые в эту пору, явно выгадали: грызуны исчезли, легкие заморозки скрепили мягкую землю еще до снега, а когда выпал снег, то он надежно прикрыл ровным белым покровом зароненные в землю богатства, защитив их до весны от многочисленных врагов земледельца.

Земледелие — все равно что азартная игра в кости. Шестерка либо пустышка, пан или пропал.

Тимар сыграл шестерку.

Год выдался благословенным: тот, кто успел счастливо посеять, пожал славные плоды — банатская земля воздала сторицей.

Леветинцские землеробы боготворили своего нового арендатора, с чьей помощью удалось засеять в тот год землю. Жалкие приусадебные клочки крестьянской земли дали в то лето плохой урожай, зато на издольных землях, которые крестьяне обрабатывали на половинных началах, обильно родилась чистая пшеница.

Тридцать судов, тяжело груженных новым урожаем, вывез Тимар со своих земель в Комаром, Дьер и другие города на верхнем Дунае. Но за эти тридцать судов чистого, отборного полновесного зерна он получил не больше прибыли, чем другие купцы за три.

От него самого зависело, заработать ли ему полмиллиона на этой пшенице, выгадать сверх того еще сто тысяч, или, наоборот, удовольствоваться самым минимальным барышом, чтобы дать беднякам более дешевый хлеб и вместе с тем наступить на горло своим неудачливым конкурентам. Ведь он теперь имел возможность играть с ними, как кошка с пойманной мышью. Он один мог сбить цену на хлеб, и никто больше.

В кофейне Бразовича каждый вечер разгорались бурные страсти вокруг цен на пшеницу. Тимар, оперившийся за один лишь год, обставил всех старых хлеботорговцев. Тягаться с ним на рынке было бессмысленно. Денег у него, казалось, куры не клюют, а цены он назначал такие низкие, будто деньги у него были ворованные. Ох, попадись он только им в руки, они перегрызли бы ему горло!

Но Тимар не показывался среди купцов.

Никто не видел, чтобы он заводил с кем-либо знакомство или просто вступил бы с кем-нибудь в разговор. Никому не поверял он своих планов. Но за что бы он ни взялся, золото, казалось, само текло к нему. Он пускался во все новые и новые рискованные предприятия, которые вроде бы доступны были каждому — только руку протянуть. Но, как ни странно, другие лишь тогда замечали выгодные возможности, когда Тимар уже завладевал инициативой. Он не успокаивался ни на минуту: его никогда нельзя было застать на месте, всю жизнь свою проводил он в разъездах, то его видели — здесь, то — там. Удивление вызывало лишь то, что основным его местожительством по-прежнему оставался старый Комаром. В самом деле, почему бы ему не переселиться в Вену? Для чего такому богатому человеку держать главную контору в несоответствующем его размаху торговом городе? (Хотя в ту пору Комаром был уже важным центром.)

Но сам-то Тимар прекрасно знал, что его удерживает здесь. Он знал, почему живет в городе, где каждый купец — его смертельный враг, где, проезжая мимо раскрытых дверей кофейни Бразовича, он то и дело слышит вдогонку: «Чтоб тебе шею свернуть!» Он поклялся, что этот ненавистный ему дом рано или поздно станет его собственностью и попадет к нему в руки вместе со всеми его обитателями. Вот что удерживало Тимара в Комароме даже тогда, когда он стал ворочать миллионами, А в городе этом его звали не иначе как просто «Тимар», с трудом привыкая к новому дворянскому титулу «Леветинци».

И тем не менее Тимар сумел прибавить к своему благородному титулу еще и благородные дела. Он основал больницу для бедных, учредил стипендии в протестантском училище, подарил церкви вместо серебряной чаши золотую, двери своего дома всегда держал открытыми для бедняков — по пятницам у его дома выстраивалась длинная очередь нищих, пришедших получить свой медный талер — самую большую по размеру монету на свете. В довершение всего Тимар прославился тем, что назначил ежегодную пенсию всем вдовам погибших на Дунае речников и взял на себя опеку над сиротами. Истинно золотой человек!

И лишь один голос неустанно твердил ему: «Все это обман, все это нечестно!» То был голос его совести.

Милая шутка

После обеда г-н Бразович, как обычно немилосердно дымя чубуком, отправился пить кофе в будуар своей супруги.

Качука, сидя за столиком, мило беседовал с Аталией, а г-жа Зофия пристроилась сбоку, делая вид, что занята шитьем. (Уже целый год здесь стояли пяльцы и были разложены вышивки, дабы все гости видели, что в доме готовят приданое.)

Офицер инженерной службы, казалось, совсем перебрался в этот дом: он являлся сюда еще до полудня, оставался обедать и лишь поздно вечером уходил к себе ночевать.

По-видимому, фортификационные сооружения в Комароме находились в таком образцовом состоянии, что господин военный инженер мог дни напролет проводить со своей невестой.

Но зато собственные свои позиции г-н Качука явно сдавал одну за другой. Уже недалек был тот день, когда он должен был капитулировать перед натиском противника и жениться. Защищался он храбро, подобно Зрини. Выбитый из редутов, он укрылся за крепостными стенами и там продолжал оборону. То и дело он находил все новый и новый предлог, чтобы еще немного отложить день свадьбы. Но вот отгремела и последняя канонада — снаряды осаждающих были израсходованы: уже отдан под брачный залог дом Бразовичей, найдена и квартира для молодой четы, молодой офицер произведен в капитаны — последнее условие, последний патрон осажденного, — теперь ему не оставалось ничего другого, как сдаться на милость победителей и встать под венец с красивой и богатой невестой.

Но с каждым днем сам хозяин дома г-н Бразович становился все более раздражительным, особенно в те минуты, когда, сидя в обществе дам за послеобеденным кофе, он жадно сосал свой чубук. Казалось, вместе с клубами дыма он вдыхал в себя яд, отравлявший его существование. Этим ядом был Тимар.

Вот кто был Карфагеном для Бразовича!

— Подумать только, что за дьявольскую штуку снова выкинул этот человек! Каждый честный хлеботорговец заслужил себе отдых зимой и радуется этому. А что делает он? Затевает новое дело, о котором раньше в наших краях и не ведали. Арендовал на зиму Балатон и ведет там подледный лов! Еще недавно его люди за один заход у мыса Кенеше вытащили триста центнеров рыбы. Ведь это же настоящий разбой! К весне они так очистят Балатон, что там не выловишь ни одного пескаря, не то что судака. И все отправляет в Вену. Для того ли родится рыба в Балатоне, чтобы ее немцы жрали? Проклятье! Нет, его надо схватить всем миром и прикончить! Ей-богу, рано или поздно я задушу этого человека собственными руками! Вот подкараулят его на мосту два матроса и столкнут в Дунай. Дам сто форинтов стражнику, чтобы тот ночью, будто ненароком, пристрелил его. Или вот что: заброшу-ка я к нему в сад бешеного пса, утром он выйдет во двор — тут ему и капут. На виселицу подлеца! Он заслужил ее больше, чем Банди Андьял или Марци Зёльд.[10] Марци забирает только то, что при мне, — мой кошелек с деньгами, а этот вор так и норовит оставить меня без крыши над головой. Вот увидите, велю поджечь его дом, пусть сгорит дотла! И таких людей еще в дворянство возводят! Назначают асессором на дворянских выборах! И этого новоявленного нувориша я должен еще терпеть. Подумать только — сидеть в одном ряду с таким подлецом! И кому? Мне, у которого еще дед был столбовым венгерским дворянином. Да попробуй он хоть раз сунуться ко мне в ресторацию, попробуй он показать там свое рыло, я подговорю своих людей и в два счета выброшу его со всеми потрохами на улицу, да не через дверь, а в окно, в окно его, в окно! Чтобы шею себе своротил! Окажись только он рядом со мной на каком-нибудь званом обеде, уж я ему поперчу суп отравой, так что он у меня зараз окочурится. А еще слухи ходят, будто он имеет наглость наведываться к благородным барышням, этот выскочка, прощелыга! Ишь каков! Шкипер с разбитого корабля! Ему только в болоте лягушек ловить! Эх, дал бы бог, чтобы он столкнулся в каком-нибудь благородном доме с этаким бравым офицером и тот вызвал бы его на дуэль, да и проткнул бы шпагой насквозь, как жабу! Вот так!

Говоря это, г-н Бразович довольно прозрачно намекал на г-на Качуку, но тот делал вид, будто не слышит своего будущего тестя.

А между тем он не только прекрасно все слышал, но и сделал вполне определенный вывод из страстного монолога хозяина дома: новоиспеченный миллионер, видимо, нанес немалый ущерб состоянию Бразовича, если тот в ярости сотрясает своды двухэтажного дома. Нужно сказать, что эта мысль не доставила большой радости жениху накануне свадьбы.

— А впрочем, зачем мне ждать, пока кто-то другой разделается с этим негодяем! — произнес после многозначительной паузы Бразович, поднимаясь из-за кофейного стола. Поставив чубук, он взял в углу тяжелую бамбуковую трость. — Ведь у меня тоже есть оружие — стилет. Я купил его в то самое время, когда в моем доме появился этот человек. Специально из-за него приобрел. — И чтобы не быть голословным, господин Бразович вытянул из трости острый кинжал. — Вот, смотрите! Стоит мне встретиться с ним наедине, я пришпилю его к стене, словно летучую мышь! Клянусь!

И как бы в подкрепление своей клятвы, г-н Бразович стал вращать налитыми кровью глазами.

Затем он хлебнул последний глоток кофе из чашки, набросил на себя шубу и вышел, объявив, что идет по делам, что означало — в игорный дом, и вернется домой рано, что означало — к утру.

Никто его не удерживал.

И вот, осторожно спускаясь по узкой винтовой лестнице, вовсе не предназначенной для такого грузного человека, как он, г-н Бразович вдруг увидел, что кто-то поднимается ему навстречу. То был Тимар…

Наконец-то враг в его руках! Вот он, совсем рядом! Два человека встретились на узкой дорожке, в темноте, где их никто не видит. Так совершается большинство убийств. К тому же у Тимара нет никакого оружия, даже палки, а у Бразовича в руках стилет, спрятанный в длинной трости.

Но что это? Увидев Тимара, г-н Атанас мгновенно сует трость под мышку и, сняв шляпу, громко приветствует гостя:

— Честь имею, господин Леветинци, ваш покорный слуга!

— Здравствуй, Атанас! — отвечает Тимар. — Ты что, за гешефтом идешь?

— Хе-хе! — заискивающе смеется г-н Бразович, словно напроказивший школьник. — А ты, Михай, не желаешь хоть разочек посидеть с нами?

— Нет. Если хотите выиграть у меня сотню-другую форинтов, так я могу их вам просто подарить. Но коптеть всю ночь за игральным столом, полагаясь на милость дьявола, — это забава не по мне.

— Хе-хе! Ну тогда ступай к дамам, они у себя наверху. Желаю хорошо поразвлечься. Сегодня я тебя уже не застану.

И они обменялись «сердечным» рукопожатием.

Угрозы г-на Бразовича никто всерьез не принимал. Грозными у него были лишь голос да внешность. Никто его не боялся, даже собственная супруга, Уж она-то и подавно!

Бразович превосходно знал, что Тимар часто бывает в его доме, и устраивался так, чтобы не встречать там своего гостя. Зофия как-то поделилась с мужем догадкой, что, по-видимому, Тимара прельщают в их доме прекрасные глаза Аталии. Но это уже касается г-на Качуки. Если он не проткнет шпагой Тимара, словно лягушку, пусть пеняет на себя. Намек был ему сделан, но, как видно, Качука не внял доброму совету. Тимар довольно часто встречается с Аталией, и тем не менее капитан не вызвал его на дуэль. Какое там! Они по-прежнему закадычные друзья!

Свет не видел более мирной и дружелюбной компании, чем обитатели и завсегдатаи этого дома!

Господин Бразович не только догадывался с самого начала, но благодаря своим связям с абсолютной точностью разнюхал, что самую первую дверь к нынешнему колоссальному состоянию Тимара ему открыл не кто иной, как капитан Качука. Более того, он даже смекнул, почему тот сделал это. Офицер собирался порвать с Аталией, поэтому он, видимо, только и мечтал, чтобы г-н Бразович поссорился с ним и выгнал его из своего дома. Да не тут-то было. Будущий тесть решил любить капитана наперекор всему и прижать его к своей груди, как родного сына, хотя бы ради того, чтобы проучить мерзавца: ведь податься Качуке все равно некуда, хочешь не хочешь — женись.

Во время своего затянувшегося жениховства Качука, конечно, не мог не заметить, что за Аталией ухаживает опасный соперник. Соперник этот богат, к тому же Качука обязан возненавидеть его хотя бы за то, что во время конфликта между военным ведомством и государственной палатой он принял сторону последней и, выходит, показал спину своим прежним покровителям. И тем не менее капитан так горячо любит своего старого друга, что готов простить ему все прегрешения, даже если бы он отбил у него, Качуки, невесту.

Аталия презирала Тимара, считала его и теперь слугой своего отца, но внешне обходилась с ним ласково. И хотя она была страстно влюблена в капитана, в присутствии Тимара вела себя так, чтобы во что бы то ни стало вызвать ревность в своем женихе.

Госпожа Зофия ненавидела Тимара и, видимо, поэтому всегда встречала его елейной улыбкой, словно желая когда-нибудь увидеть в нем своего любезного зятя, живущего под одной кровлей с родителями жены.

А сам Тимар дал себе слово погубить их всех: и хозяина дома, и хозяйку, и их красавицу дочку, и жениха, — всех до единого поклялся он выкурить из этого дома! И тем не менее он часто наведывался сюда, целовал руки дамам, обменивался рукопожатиями с мужчинами, старался быть учтивым.

И все здесь, в свою очередь, принимали его весьма приветливо: Аталия ради него садилась к фортепьяно, г-жа Зофия хлопотала у стола, угощала гостя кофе и вареньем. И Тимар с милой улыбкой пил кофе, подозревая, что в него, быть может, подсыпана крысиная отрава.

Когда накрывали на стол, в гостиной обычно появлялась Тимея, помогавшая хозяйке. И тогда Тимар уже не слышал ни того, о чем рассказывала Аталия, ни звуков фортепьяно. Тогда Тимар видел в этом доме лишь одно существо — Тимею.

Да, от Тимеи невозможно было отвести глаз!

Ей было уже пятнадцать лет, и она казалась настоящей девушкой. Только взгляд ее выдавал наивность и неопытность ребенка.

Тимея научилась говорить по-венгерски, хотя, разумеется, с иностранным акцентом, иногда коверкая слова и употребляя их не к месту, над чем у нас имеют обыкновение подсмеиваться (это случается даже в сейме, во время самых серьезных дебатов).

Аталии повезло с Тимеей. Она служила для нее забавой. Бедная девушка была предметом насмешек. Аталия отдавала ей свои старые, поношенные платья, давно вышедшие из моды. Ведь моды у нас, как известно, меняются с головокружительной быстротой: представляете, какой хохот поднялся бы сегодня на улице, если бы кто-нибудь появился среди бела дня в пышном кринолине, а между тем ведь совсем недавно кринолин был в моде.

Одно время, помнится, кринолин подвязывали не к талии, а к плечам, рукава носили широкие, со складками, длина же платьев доходила до щиколоток, и по низу шли оборки. В дополнение к этой моде носили особую прическу: волосы взбивали и зачесывали очень высоко, скрепляя на макушке гребнем, а затем повязывали широкой лентой, свисавшей по спине почти до пят. Такая одежда была очень красива в разгар модного сезона, но четыре года спустя, когда уже никто эти наряды не носил, появиться в них можно было разве что на маскараде. Но Аталии нравилось играть в этот маскарад с безответной Тимеей.

А бедная девушка, никогда не видевшая европейского платья, носилась с дареными тряпками, как дикарка, и чем пестрее они были, тем больше нравились ей. Как радовалось это дитя, когда Аталия наряжала ее в свои яркие, вышедшие из моды шелковые платья, когда она высоко закалывала ей волосы гребенкой и повязывала пучок безвкусным пестрым бантом. Ей казалось, что в таком уборе она выглядит очень красивой. И когда люди при виде ее улыбались, она принимала их улыбки за чистую монету, как знак восхищения ею. Она стремглав проносилась по улицам, стесняясь этих взглядов и улыбок. Ей вслед пожимали плечами, видимо, думая при этом: «Ну и странное же существо!»

Смеяться над ней можно было сколько угодно — она не сердилась на это. Она была еще слишком неискушенной, чтобы понять, за что следует сердиться, а за что нет. Даже самую откровенную насмешку она не принимала на свой счет.

Очень нравилось Аталии ставить Тимею в смешное положение, особенно перед мужчинами. Когда в гости приходили молодые люди, она просила их для виду поухаживать за Тимеей и потешалась над тем, как серьезно та принимала эти ухаживания. Тимея была в восторге, что с нею обращаются как с настоящей барышней, что ее приглашают танцевать, извлекая из дальнего угла, где она обычно стояла, что веселые кавалеры преподносят ей огромные букеты, которые не полагалось дарить барышням. Если же ее удавалось вызвать на разговор, то все общество хохотало над тем, что говорил ей, дурачась, очередной кавалер. О, она прекрасно различала в общем смехе звонкий, захлебывающийся от радости голос Аталии.

Госпожа Зофия вела себя с Тимеей иначе. Она постоянно поносила ее. Что бы ни делала девушка, на ее голову беспрерывно сыпалась брань. Вполне понятно, что чем больше Тимею ругали, тем больше ошибок она делала: когда на нее начинали кричать, все валилось у нее из рук.

— Разве так учила я тебя подавать чашки? Ты, разиня, до сих пор не можешь запомнить ложки Аталии! Кто брал печенье из этого блюда? Не ты ли? Только попробуй мне дотронуться! А чем ты опять испачкала свое платье? Думаешь, тебе каждый день будут новое преподносить? Это так-то вытирают ножи, а? Кто разбил чашку? Что? Опять ты все берешь на себя, чтобы я не удержала жалованье у прислуги? Ну конечно, что с тебя возьмешь, ведь у тебя нет ни шиша!

Аталия и та изредка вступалась за Тимею.

— Помилуй, мама, да перестань ты вечно ее бранить! Ты обращаешься с ней, как с прислугой, хотя прекрасно знаешь, что Тимея — не прислуга и я не люблю, когда на нее кричат.

Тимея в таких случаях целовала руку г-же Зофии, чтобы та не сердилась на нее, потом в благодарность за защиту она целовала руку Аталии, а затем снова целовала руки им обеим, чтобы помирить мать с дочерью.

Это было воплощение кротости и благодарности.

Но г-жа Зофия только и ждала, чтобы Тимея вышла из комнаты, и не успевала за девушкой закрыться дверь, как она тут же давала волю своему языку и высказывала дочери все, что она думает о Тимее, да так, чтобы ее услышали гости — капитан Качука и Тимар:

— Ей-богу, правильней было бы сделать ее простой служанкой. Ты ведь знаешь, какое несчастье ее постигло. Те деньги, которые Тимар… то бишь господин Леветинци, спас для нее, мы отдали в рост под проценты одному помещику, а тот возьми и разорись, объявил себя банкротом, вот денежки-то и уплыли… Теперь Тимея ничегошеньки не имеет за душой, разве то платье, что на ней…

«Ах вот как! Значит, они вконец обобрали бедняжку!» — подумал про себя Тимар и почувствовал большое облегчение, словно студент, сдавший экстерном экзамены сразу за два курса.

— Меня бесит в ней то, что она абсолютно ни к чему не чувствительна, — сказала Аталия. — Ругают ли ее, высмеивают ли — она даже не покраснеет.

— Это присуще грекам! — заметил Тимар.

— О нет! — презрительно скривила губы Аталия. — В этом есть что-то ненормальное. А что касается белизны ее щек, то белизна эта искусственная. Любая воспитанница нашего пансиона при желании могла бы иметь такой цвет кожи, стоит только поесть немного мелу и сырых кофейных зерен.

Аталия отвечала Тимару, но взгляд ее был устремлен на Качуку.

Капитан же, словно забыв обо всем на свете, уставился в настенное зеркало, пытаясь не пропустить в нем отражение Тимеи, когда она снова войдет в зал. Аталия заметила это.

Не укрылся этот взгляд и от Тимара.

Тимея вошла, неся на подносе кофейные чашечки, все ее внимание было направлено на то, чтобы не уронить их. Но когда г-жа Зофия неожиданно резко крикнула ей: «Смотри не урони!» — поднос дрогнул в ее руках и посуда посыпалась на пол. К счастью, чашки упали на мягкий ковер и ни одна из них не разбилась, хотя они и разлетелись в разные стороны.

Госпожа Зофия готова была зашипеть, как злобный дракон, но Аталия приложила палец к губам: «Сейчас ты, мама, сама во всем виновата! Зачем тебе нужно было кричать на нее? Тимея останется здесь, а ужин пусть принесет прислуга!»

Разобидевшись, хозяйка дома демонстративно поднялась, вышла на кухню и вскоре сама принесла ужин.

В ту минуту, когда Тимея уронила поднос, господин капитан с ловкостью офицера подбежал к ней и, быстро собрав всю посуду, снова поставил ее на поднос, который растерявшаяся девушка продолжала держать дрожащими руками.

Тимея бросила на него благодарный взгляд из-под черных бровей, и этот взгляд тоже не ускользнул от внимания Аталии и Тимара.

— А почему бы вам, господин капитан, в самом деле не сыграть невинную шутку? — шепнула Аталия на ухо своему суженому. — Вскружите голову этому ребенку. Поухаживайте за ней. Это немножко развеселит нас. Тимея, ты сегодня останешься ужинать с нами. Садись сюда, рядом с господином капитаном.

Что это было: злая шутка, ехидство, ревность или коварство? Скоро мы это узнаем.

С робостью и плохо скрываемой радостью села Тимея за стол, напротив неотразимо прекрасной Аталии, которая, подговорив своего жениха поухаживать за Тимеей, приняла позу принцессы, подающей милостыню сироте. Пусть сирота хоть один день порадуется, принцессе от этого не убудет.

Капитан предложил Тимее сахарницу. Но серебряные щипцы не слушались ее рук.

— Да не стесняйтесь вы, возьмите сахар своими прелестными пальчиками, — подбодрил ее офицер.

Тимея еще больше смутилась и по ошибке бросила сахар вместо чашки с кофе в стоящий рядом стакан с водою.

Ведь никто в жизни ей еще не говорил, что у нее прелестные руки! Между тем вполне возможно, что капитан сказал это не просто из чистой галантности, а ради искреннего желания помочь ей выйти из щекотливого положения, — ведь нет ничего предосудительного в том, чтобы к сахару прикоснулись такие пальчики.

Но слова эти глубоко запечатлелись в сердце девушки, и она нет-нет да и поглядывала теперь украдкой на свои белоснежные руки: действительно ли они так белы, в самом ли деле они так прелестны?

Аталия едва сдерживала смех. Она получала огромное удовольствие, подтрунивая над этим ребенком.

— Тимея, угости господина капитана печеньем!

Девушка подняла хрустальную сухарницу и протянула ее Качуке.

— Ну, ну, выбери что-нибудь сама для него.

По случайному совпадению Тимея выбрала для капитана печенье в форме сердца; она, без сомнения, даже не знала, что эта штука называется сердцем, и тем более не имела представления о смысле, который обычно вкладывается в это понятие.

— О, это для меня, пожалуй, многовато! — пошутил капитан. — Я могу взять это только при условии, что поделюсь с вами.

С этими словами он разломил печенье на две половинки и передал Тимее половину «сердца».

Девушка положила печенье на свою тарелку, но есть его не стала. Нет, нет, она не съест его ни за что на свете! Уголком глаза Тимея то и дело поглядывала на этот кусочек и, не ожидая, пока г-жа Зофия или кто-либо из служанок сменит тарелки, сама принялась убирать со стола и вышла из комнаты, унося посуду. Половинку песочного сердца она наверняка возьмет с собой! Вот будет весело, если она положит его к себе под подушку!

Нет в мире ничего проще, как вскружить голову пятнадцатилетней девушке. Она верит всем и всему и больше всего верит первому галантному кавалеру, который уверяет, что у нее прелестные белые руки!

Господин Качука принадлежал к числу тех мужчин, которые не позволяют себе роскошь пройти мимо хорошенькой девушки, не сказав ей комплимента. В то же время он не прочь был поволочиться и за дамами. Да что там «дамы»? Он не пропустит и горничную, которая провожает его со свечой по лестнице. Честолюбие его требовало, чтобы каждое девичье сердце билось сильнее при виде его синего мундира. И тем не менее Аталия могла быть уверена, что она для капитана сияет ярче других звезд, что она — избранница его сердца. Это, однако, вовсе не мешало ему позабавиться с Тимеей. Правда, она пока еще слишком наивна, совсем дитя, но по всему видно, что вскоре станет настоящей красавицей. К тому же Тимея — сирота, турчанка, да еще и некрещеная, — одним словом, дикарка, так что ей ничего не стоит без зазрения совести наговорить каких угодно сладких комплиментов.

Итак, г-н Качука не упускал случая, чтобы вскружить голову Тимее, доставляя тем самым явное удовольствие своей невесте.

Однажды, перед тем как лечь спать, Аталия сказала Тимее:

— Знаешь, Тимея, господин капитан просил твоей руки. Ты пошла бы за него замуж?

Девушка испуганно взглянула на Аталию, бросилась в постель и с головой закрылась одеялом, чтобы никто не мог увидеть ее лица.

Аталии было приятно, что слова ее произвели на Тимею такое сильное впечатление. Тимея не могла сомкнуть глаз и долго еще беспокойно ворочалась в постели; Аталия слышала ее тяжелые вздохи.

Шутка как будто бы удалась.

На следующее утро Тимея была необычно задумчива, серьезна и молчалива, она словно забыла о своих девических проказах, меланхолическое настроение овладело ею.

Ворожба, как видно, начала оказывать свое действие.

Аталия посвятила всех домочадцев в свою затею: пусть все отныне обращаются с Тимеей как с невестой, которой предстоит вскоре обручиться с г-ном Качукой. Не только хозяйка дома, но и прислуга приняли участие в этой игре.

Казалось бы, что в том дурного? Вполне благопристойная шутка, и продиктована она благими, истинно христианскими намерениями.

Как бы мимоходом Аталия однажды сказала Тимее!

— Вот видишь, капитан прислал тебе обручальное кольцо. Ах, как жаль, что ты не можешь надеть его на свой палец — ведь для этого нужно быть христианкой, а ты иноверка. Тебе придется сначала переменить веру. Ты согласна креститься?

Тимея приложила руки к груди и опустила голову.

— Значит, сперва меня должны окрестить?

— Да, но все это не так просто. Сначала тебе надо выучить Библию, катехизис, вызубрить псалмы и молитвы. Ты должна будешь ходить к нашему священнику, который тебя посвятит во все таинства. Согласна?

Тимея снова кивнула.

С тех пор она ежедневно стала ходить в церковь с молитвенником и псалтырем в руках, словно школьница. А поздно вечером, когда весь дом уже спал, она уходила в пустую прихожую и там полночи напролет учила вслух историю о десяти египетских казнях, назидательные легенды о Самсоне и Давиде, об Иосифе и жене Пентефрия. Учение давалось ей с трудом, ведь она впервые бралась за книгу. Самое сложное было запомнить непонятные, схоластические рассуждения катехизиса. Но она готова была на все ради возможности стать крещеной.

— Смотрите, — частенько говаривала Аталия Тимару, — если бы не я, Тимея ни за что бы не обратилась в нашу веру и не сумела бы подготовиться к крещению. А теперь смотрите, как она старается выучить все необходимое.

Итак, девушке вскружили голову, ее обманули, убедив, что она якобы уже невеста, да еще и сочли этот поступок весьма благородным и достойным всяческих похвал. Тимар видел, как играли бедной девушкой, но принужден был молчать. Что мог он сказать ей? Разве она поняла бы его?

Дело усугублялось еще и тем обстоятельством, что Тимар часто бывал в этом доме и, сам того не желая, как бы содействовал этой игре. Ведь Тимея слышала от всех вокруг, в том числе и от самого г-на Атанаса, что богач Леветинци посещает дом Бразовичей ради Аталии, и находила это вполне естественным: богатый барин всегда женится на богачке. К тому же они отлично подходили друг другу. А в таком случае почему бы бедному венгерскому офицеру не жениться на бедной дочери беглеца из Турции? Это тоже казалось ей вполне естественным.

Одним словом, Тимея занималась днем и ночью. Она уже прошла катехизис, кончала читать Библию, и тогда для нее была придумана новая шутка. Ей объявили, что день свадьбы уже назначен и к этому дню должно быть приготовлено множество свадебных нарядов. А так как пошивка белья, кружев и всяких украшений дело хлопотное, то и свадьба откладывается до той поры, когда все будет готово. Кроме того, невеста должна собственноручно вышить подвенечное платье, а это дело нешуточное. У турков тоже существует такой обычай, и он не показался Тимее странным. Она прекрасно умела вышивать шелком, золотом и серебром — девочек-турчанок усердно учат этому искусству.

Итак, ей дали подвенечное платье Аталии, с тем чтобы она украсила его великолепным шитьем, которому обучалась на родине. Само собой разумеется, Тимее сказали, что платье будет принадлежать ей.

Тимея разрисовала шлейф и подол платья прелестным арабским узором и усердно взялась за вышивание. Под ее маленькими пальцами возникала чудесная вышивка. Она вставала спозаранку и трудилась до позднего вечера. Тимея продолжала сидеть над узором и когда появлялись гости; даже беседуя, не отрывала она глаз от шитья; во всем мире ее теперь интересовал лишь один-единственный человек. Бедняжка, в этом было ее счастье, ибо она не замечала, как смеются над нею за ее спиной. Бессердечные люди кивали на нее и переглядывались, давясь от смеха, шепотом и жестами объясняя не посвященным в эту игру гостям, что турчанка усердно трудится, мечтая о собственной свадьбе. Ну и несмышленыш, совсем дурочка!

Тимар невольно был свидетелем всего этого.

О, сколько раз покидал он дом Бразовичей с таким тяжелым, переполненным горечью сердцем, что, сойдя с лестницы, готов был броситься с кулаками на эти мраморные колонны и, подобно Самсону, сокрушившему филистимлян, разметать это осиное гнездо.

Когда, когда уже он сможет отомстить им!

День, которого Тимея ждала с таким трепетным нетерпением, действительно был днем помолвки господина Качуки, только не с ней, а с Аталией.

Однако день этот все оттягивался из-за каких-то странных обстоятельств. Обстоятельства эти зависели не от небесного знамения и не от самих влюбленных (обе стороны любили друг друга ровно столько, сколько необходимо для свадьбы), нет, помолвке мешало состояние денежных дел г-на Бразовича.

Когда Качука просил у Бразовича руки его дочери, он чистосердечно объяснил ему свое положение. Он, мол, бедный офицер с жалованьем, которого едва хватает на него самого, чтобы вести образ жизни, достойный его чина и звания. Содержать на эти деньги жену, да к тому же привыкшую к комфорту и роскоши, он просто не в состоянии. А потому офицер без обиняков заявил будущему тестю, что он может жениться лишь в том случае, если г-н Бразович даст такое приданое, которое вполне покроет расходы на содержание дома. Никаких возражений против этого у купца, разумеется, не было, да и не могло быть. Он обещал жениху выдать в день свадьбы сто тысяч форинтов наличными в качестве приданого, которыми новобрачные могут распоряжаться по собственному усмотрению.

Давая это обещание, г-н Бразович имел полную возможность выполнить его. Но с тех пор утекло много воды, поперек дороги Бразовича встал Тимар. Неисповедимыми путями и средствами он так расшатал дело Бразовича, посеял такую смуту во всех спекулятивных махинациях, в которых тот был замешан, так перепутал все его карты, сбил рыночную цену на зерно, обскакал своего конкурента, захлопнув перед самым носом купца двери влиятельных домов, прежде оказывавших ему протекцию, что г-н Бразович ныне никак не мог сдержать перед женихом своего слова.

Прав был Качука, сказавши как-то Тимару, что, судя по всему, Бразович сам не знает теперь, на каком свете он живет, велико ли его состояние или нет, разорено ли его предприятие и идет ко дну или еще держится на поверхности. Так все смешалось в делах купца Бразовича, старые спекуляции с новыми, выгодные с убыточными, ожидаемые барыши с непогашенными долгами, сомнительные тяжбы с кабальными договорами, что никто, и меньше всего он сам, не знал теперь, кто он сейчас: Крез или Ирос?

Во всяком случае, тот, кто имел право взыскать с него сто тысяч форинтов, поступил бы предусмотрительно, предъявив свою претензию сегодня и не откладывая этого на завтра.

Господин Качука принадлежал к разряду подобных благоразумных людей.

Господин Бразович, в свою очередь, попытался было предпринять ряд атак на офицера, выдвинув якобы заманчивое предложение: зачем, собственно, иметь сто тысяч форинтов на руках, жена, мол, их все равно растранжирит. Кроме того, проценты со ста тысяч составят в год лишь шесть тысяч, а если весь капитал останется в руках тестя, то ежегодно он будет выплачивать своему зятю восемь тысяч прожиточных. Не лучше ли, если капитал останется у Атанаса Бразовича? Или, может быть, вместо денег дать молодой чете одно из своих имений, которое ежегодно приносит семь тысяч форинтов дохода? Но военный инженер не сдавался. Он сразу изготовился к бою и пригрозил, что расстроит все дело, если не получит перед свадьбой обещанного приданого в сто тысяч форинтов чистоганом.

Вот почему Бразович все это время находился в большом затруднении, и если кто-то еще, помимо Тимара, грустно взирал на подвенечное платье, которое Тимея расшивала арабским узором, так это наверняка был сам Бразович.

Вот тут-то он снова вспомнил Тимара! Спасительная идея родилась в уме Бразовича. Конечно, он ненавидел Тимара и готов был утопить его в ложке воды. Но все-таки — что, если попытаться выдать дочь за него? Не привязана же она, в конце концов, к этому Качуке? Раз капитан не хочет жениться, пусть отправляется рыть окопы. Главное, чтобы Аталия вышла замуж, а за кого — не суть важно.

К тому же переменить сейчас жениха очень выгодно. Хотя Тимар и негодяй, заслуживающий всяческого презрения, разбойник, достойный виселицы, все выглядело бы иначе, согласись он только жениться на Аталии, Он сразу стал бы благороднейшим человеком. Прекратились бы враждебные происки, соперничество, он стал бы неплохим компаньоном в его, Бразовича, деле, Вот было бы здорово!

А что в этом невероятного? Тимар зачастил в его дом, и эти посещения вряд ли объясняются его симпатией к прислуге. Вот только слишком уж он стыдлив и застенчив. Не смеет признаться, что по уши влюблен в дочь своего бывшего хозяина. Кроме того, он побаивается, наверное, офицера, который, того и гляди, изрубит его на куски. Надо как-то помочь этому робкому человеку.

Однажды вечером г-н Атанас влил в свой черный кофе двойную порцию анисового ликера для придания себе храбрости, приказал отнести свою чашку в кабинет и отправился туда сам, наказав дамам немедленно прислать к нему Тимара, как только тот явится.

Уединившись в своем кабинете, он закурил турецкий чубук, яростно пуская вокруг себя клубы дыма, которые вскоре окутали всю комнату и грузную фигуру самого хозяина, возбужденно шагавшего из угла в угол. Его налитые кровью глаза выпучились, как у каракатицы, поджидающей на морском дне свою очередную добычу, чтобы выпить из нее кровь.

Добыча не замедлила явиться.

Узнав от г-жи Зофии, что г-н Атанас желает с ним говорить, Тимар направился к нему в кабинет.

Каракатица выплыла к нему навстречу из облаков табачного дыма и, уставившись на вошедшего выпученными глазами, с остервенением набросилась на свою жертву, не дав ей опомниться и оглушив ее такими словами:

— Послушайте, сударь, что значат ваши частые посещения моего дома? Какие виды вы имеете на мою дочь?

Да, это был наилучший способ вынудить к признанию и объяснению робкого и трусливого человека. От прямого вопроса трус всегда приходит в замешательство: вот тут-то его и надо ловить. Не успеет он очухаться, как на нем уже узы, да еще какие — святые узы жениховства!

Вот и попробуй ответить на этот вопрос.

Как только г-н Бразович открыл свою глотку, Тимар понял, что тот хватил лишку и поэтому так осмелел.

— Милостивый государь, — спокойно ответил он, — смею вас заверить, что у меня нет никаких видов на вашу дочь. Хотя бы потому, что дочь ваша уже невеста и жених ее приходится мне большим другом. Вы хотите знать, зачем я бываю в вашем доме? Извольте, сейчас объясню. Не спроси вы меня об этом, я бы промолчал, но поскольку вас это заинтересовало, я отвечу. Я прихожу к вам лишь потому, что обещал вашему покойному другу и родственнику на его смертном одре заботиться о его несчастной дочери, оставшейся круглой сиротой. И я наблюдаю, как обращаются в вашем доме с сиротою. Обращаются с ней постыдно, господин Бразович, подло и гнусно! Это я заявляю вам в глаза в вашем же доме! Вы присвоили и пустили на ветер все состояние сироты! Да, да, именно присвоили! Иначе это назвать нельзя. Все ваше семейство неслыханнейшим образом издевается над бедным и наивным ребенком, пытаясь отравить ей душу на всю жизнь. Да покарает вас бог за все это зло! Сегодня мы видимся в этом доме в последний раз. Но не дай вам бог, милостивый государь, дожить до того часа, когда я снова сюда вернусь!

Тимар круто повернулся на каблуках и вышел, сильно хлопнув дверью. А хищный спрут снова погрузился в сизую табачную волну и, опрокинув в свое ненасытное чрево третий стакан анисовой, подумал, что ему, собственно говоря, следовало бы что-то ответить. Но что?

Между тем Тимар вернулся в гостиную.

В гостиной, кроме Тимеи, никого не было. Аталия с женихом находились в это время в смежной комнате.

Взглянув на возбужденного Тимара, Тимея заметила в нем большую перемену. Обычно спокойное и кроткое лицо его дышало гордостью и вдохновением и казалось очень красивым. Ведь известно, что благородные чувства облагораживают черты.

Тимар решительно подошел к Тимее, которая, склонясь над подвенечным платьем, продолжала вышивать на нем узоры золотых роз с серебряными лепестками.

— Тимея, — взволнованно сказал он, — я прощаюсь с вами. Будьте счастливы, как можно дольше оставайтесь ребенком. Но если однажды настанет час, когда вы почувствуете себя несчастной, то вспомните о том, что на свете есть человек, который ради вас…

Он не в силах был продолжать. Голос его осекся, сердце подкатило к горлу.

Тимея докончила прерванную им фразу:

— …трижды…

Тимар сжал руку Тимеи и дрожащим голосом прошептал:

— Готов на все… всегда!

Он поклонился и выбежал из зала, даже не простившись с сидевшими в смежной комнате. Да и как он мог сказать им: «Оставайтесь с богом», — когда в эту минуту желал только одного, чтобы дом этот был проклят всевышним.

Тимея выронила шитье из рук и, устремив глаза в одну точку, со вздохом прошептала:

— Трижды…

Золотая нить выскользнула из иглы.

Тимар стремительно спустился по лестнице и, проходя мимо мраморных колонн, поддерживавших своды вестибюля, с яростью ударил по одной из них кулаком.

Почувствовали ли здешние обитатели там, наверху, этот яростный удар? Дошло ли до них, что кровля дома вот-вот обрушится на их головы и что пора подумать о молитве? Вряд ли! Хозяева дома продолжали подтрунивать над наивной девушкой-сиротой, которая печально склонилась над подвенечным платьем.

…И еще одна шутка

Громкая слава новоиспеченного дворянина Тимара Леветинци разнеслась не только по всей Венгрии, молва о нем дошла и до Вены.

Его называли не иначе как «золотым человеком»: к чему бы он ни прикоснулся, все превращалось в золото. За что бы он ни брался, все оказывалось золотым дном. Вот они, настоящие золотые прииски, не то что в Четате-Маре, под Шелмецом или в Верешпатаке.

«Золотоискатель» обладал редким даром, — он умел разузнать раньше своих конкурентов, что намерено предпринять в ближайшее время правительство, разнюхать, какое солидное дело оно имеет в виду. Этим искусством Тимар владел в совершенстве.

Стоило Тимару взяться за какое-нибудь новое предприятие, как за ним устремлялось целое полчище дельцов и скупщиков; они-то уж знали, что тут можно погреть руки.

Но Тимара прозвали «золотым человеком» не только за смекалку и необыкновенную удачливость, а прежде всего за то, что он никогда никого не обманывал, никогда не занимался контрабандой.

В крупных коммерческих делах так называемая законная прибыль и так достаточно велика. Тот же, кто пытается, обманывая и обкрадывая других, увеличить свой барыш, поступает неразумно, ибо тем самым он истощает золотую жилу и в конечном итоге теряет источники дохода. Но тот, кто довольствуется узаконенной прибылью в один грош на форинт, — несомненно, дельный, порядочный человек, ведь на каждый затраченный миллион приходится пятьдесят тысяч форинтов чистой прибыли, а там, глядишь, в скором времени нарастет и второй миллион. Хищность наказуема. Фортуна и так приходит к нам в легком одеянии, и не дай бог стащить с нее последнюю коротенькую тунику, она разобидится — и тогда не видать тебе удачи как своих ушей.

Тимар обладал тонким чутьем и тактом в подобных делах. Он загребал большие деньги, потому что брался за большие дела. Он никогда не жульничал, не пускался на обманы, не шел он и на риск и действовал только наверняка. Из своих баснословных доходов Тимар щедро оделял тех, от кого зависело передать ему предприятие на самых выгодных условиях, поэтому предприимчивый делец всегда имел доступ к золотым россыпям.

Более того, Тимар подчас приносил государству немалую пользу: он разоблачал нечестных конкурентов, вступивших в тайный сговор в ущерб интересам казны, и, перехитрив их, срывал все их происки. Крах, разорение соперников были тоже своего рода выигрышем для Тимара. Разумеется, конкуренты не склонны были называть Тимара «золотым человеком»: им он слыл в правительственных кругах, да и среди бедняков.

Однажды Тимар начал скупать виноградники на Моношторе.

Моноштор — это высокий холм, возвышавшийся над Уй-Сень, пришлые немецкие рыбаки называли его «Sandhügel» (Песчаная гора). Само название говорило, что хороший виноград там родиться не мог, Из низкосортного винограда и вино изготовлялось заурядное, от него знатоки отворачивались; вдобавок расходы по обработке земли не окупались доходом со скудного урожая. И все же Тимар скупил здесь около десяти хольдов виноградников.

Это вызвало смятение в кругах комаромских негоциантов. Что сие значит? Что затевает там Тимар? Не иначе как опять набрел на золотоносную жилу!

Когда г-ну Бразовичу показалось, что он напал на верный след, он стремглав помчался к г-ну Качуке и забросал его вопросами:

— Ну-ка, сын мой, докажите мне свою преданность, ведь вы уверяли, что почитаете меня как отца родного. Правда ли, что правительство решило начать фортификационные работы на Моношторе и построить там крепость? Будет вам отпираться! Я знаю, вы рискуете потерять место, разглашая служебные тайны. Знаю, знаю, что это дело чести. Но клянусь всеми святыми, что никому не выдам эту тайну. Только мне одному скажите, и баста! И пусть меня пытают раскаленным железом — ни единого слова не вырвут! Посудите сами, этот проныра Тимар уже скупает на Моношторе участки земли, стало быть, кто-то уже выдал ему тайну. Неужто же нам так и сидеть сложа руки и уступить ему этот лакомый кусок? Ну так как, это правда, что на Моношторе хотят воздвигнуть крепость?

Качука не выдержал столь бурного натиска и кое-что открыл ему: в самом деле, придворный военный совет решил расширить фортификационные сооружения Комарома, теперь они будут доходить до Моноштора.

Такие авантюры г-ну Атанасу были страсть как по душе, он из опыта знал, что за барыши сулит подобное предприятие. В свое время он заграбастал не одну сотню тысяч форинтов, скупая за бесценок жалкие лачуги, подлежавшие сносу, и затем перепродавая их казне по баснословной цене, словно роскошные дворцы.

Теперь ему хотелось хоть одним глазком взглянуть на план фортификационных сооружений. Он долго клянчил, увещевая будущего зятя, наконец тот сдался, махнул рукой и показал ему план фортификаций.

Господин Атанас разузнал все досконально: и какова общая площадь отчуждаемого государством угодья, и какие участки земли окажутся в зоне фортификационных работ. Подумать только, этот плут Тимар уже прихватил участок, где намечается возвести цитадель.

«Из какого же расчета будут платить за отчуждаемую землю?» — вот что особенно волновало Бразовича.

И хотя за разглашение этого секрета Качука подлежал суду, он все же поведал будущему тестю и эту государственную тайну. Правительство будет приобретать отчуждаемые участки по цене, вдвое превышающей последнюю покупную цену.

— С меня вполне довольно! — воскликнул г-н Атанас, облобызав будущего зятя. — Все остальное уже мое дело! В день свадьбы я выложу тебе на стол сто тысяч форинтов! Чистоганом! И баста!

И, не теряя ни минуты, Бразович устремился восвояси, чтобы взяться за дело.

А между тем у военного инженера Качуки он узнал далеко не «все». Разгласив столько важных секретов, тот наверняка сообщил бы ему еще кое-какие сведения, но поскольку незадачливый Бразович больше ни о чем не расспрашивал, то многое так и осталось ему неизвестным, и он уподобился мухе, которая, стремясь вылететь наружу, отчаянно бьется о стекло. Что до Качуки, то его уже не соблазняли сто тысяч форинтов, не слишком мечтал он и о той, которую должен был получить в придачу. «Будь что будет, — решил он, — выгорит свадьба — ладно, не выгорит — тоже невелика беда!»

А Бразович в тот же день во весь опор помчался на лошадях в Уй-Сень и побывал у всех владельцев тамошних виноградников, У одних он сразу же, не торгуясь, скупал земли по сходной цене, а тем, кто отказывался продать, давал тройную цену: чем дороже, тем выгоднее, думал Бразович, затраты окупятся с лихвой, и барыш ему обеспечен.

Однако кипучая деятельность Бразовича привлекла внимание других комаромских дельцов. К моношторским виноградарям нагрянула целая армия спекулянтов, желавших участвовать в торгах: убогая моношторская «белая шасла» и «овечий хвост» могли гордиться, похоже было на то, что их скупали на корню задолго до сбора урожая. Ажиотаж продолжался, цены на виноградники все вздувались, и дело кончилось тем, что участки, за которые правительство до разглашения тайны заплатило бы всем владельцам не больше ста тысяч форинтов, теперь оценивались перекупщиками в добрых пятьсот тысяч. Сам Бразович закупил виноградников на сто тысяч форинтов, причем такую сумму ему удалось сколотить с немалым трудом: он продал за бесценок весь запас зерна, сбыл с рук свои корабли, взял ссуду у ростовщиков под крупные проценты, наконец, прикарманил вверенные ему чужие деньги. Зато он был твердо уверен, что на этот раз играет наверняка: в деле участвует Тимар, значит, успех гарантирован. Правда, Тимар прогадал, он куда меньше наживется, ведь он купил участок по дешевке, но все-таки одно то, что он участвует в этой афере позволяет верить, что предприимчивые дельцы получат баснословные барыши еще до конца года. Ведь расплачиваться придется государству, а деньги дают казне опять-таки они, купцы; стало быть, здесь нет никакого мошенничества, попросту они вернут свои капиталы.

А между тем Тимар и на этот раз прибег к хитрой уловке. Затея с покупкой виноградников была задумана им как западня для Атанаса Бразовича, которому он хотел нанести сокрушительный удар.

Тимару было хорошо известно то, о чем незадачливый Атанас не догадался спросить у будущего зятя.

Капитан Качука сказал сущую правду, правительство действительно собиралось уже в этом году в широком масштабе развернуть фортификационные работы, чтобы укрепить комаромскую крепость; но вот с какого участка они должны были начаться, Бразович не узнал, а это имело огромное значение, так как фортификационные работы были рассчитаны на целых тридцать лет.

Что и говорить, злую шутку сыграл Тимар со своими конкурентами, и можно было ожидать, что они предадут его анафеме.

Но, навлекая на себя проклятия одних людей, ловкий коммерсант старался в то же время добрыми делами снискать благодарность и благословение других людей, которых было большинство. Так что при подведении баланса проклятий и благословений получалось небольшое сальдо под рубрикой «благословение». Тимар умел так сбалансировать «добро» и «зло», что чаша добродетели всегда перетягивала.

Первым делом Тимар вызвал к себе Яноша Фабулу.

— Янош, — обратился он к нему, — вы, дорогой мой, уже в годах, немало и славно потрудились вы на своем веку, но силы у вас уже не те! Не пора ли подумать о заслуженном отдыхе?

У Фабулы был хриплый, надтреснутый голос, как у старого суфлера, подсказывающего актерам из будки под сценой слова роли.

— Что верно, то верно, барин. Я и сам подумываю, не пора ли мне бросить скитанья по зыбким волнам, пришвартоваться к берегу навсегда и заняться каким-нибудь делом на твердой земле. Вот и глаза ослабли, зоркость уж не та. Самое лучшее, если бы вы, барин, пристроили меня к себе в имение. Управляющим, ключником либо еще кем-нибудь.

— У меня, Янош, есть для вас дело поинтереснее. Какой вам интерес жить в глуши, на чужбине? К тому же вы привыкли к белым комаромским булкам. Куда лучше стать самостоятельным хозяином. А для начала займитесь-ка, к примеру, извозом.

— Я бы не прочь, да только где возьмешь возы? Ни лошадей у меня, ни хозяйства…

— Это дело наживное, авось и то и другое будет. Послушайте, вот что мне на ум пришло: городские власти продают с торгов старые пастбища между Дунаем и Вагом. Ступайте-ка на аукцион и скупите все угодья.

— Ого, барин! — сипло расхохотался Янош Фабула. — Ежели я куплю эти угодья, то буду сущим ослом, не умнее двурогой скотины, какая издавна паслась на этих выгонах. Да там же не луга, а пустыри, и ничегошеньки там не растет, разве что полынь, чертополох да разные целебные травы. Что я, в аптеке ими торговать буду, что ли? К тому же участок громадный, он же много тысяч форинтов стоит.

— Нечего мудрствовать, Янош, делайте то, что вам говорят. Немедленно же отправляйтесь на торги. Вот вам для начала две тысячи форинтов. А потом набавляйте до тех пор, пока участок не останется за вами. Но смотрите, никому его не уступайте, хотя бы вам предлагали крупную сумму. И в компаньоны никого не берите, кто бы ни навязывался. Наверное, придется кое-что дополнить, я одолжу вам сколько нужно, а долг вы вернете, когда будет чем расплатиться. Никаких процентов с ссуды, никакой расписки я с вас не беру. Даю на веру. Ну, по рукам?

Янош Фабула недоуменно покачал головой:

— Как же так? Никаких процентов, никакой расписки! Уйму денег ухлопать за никудышные земли! Нет, так дело не пойдет. Еще, чего доброго, засадят за решетку и последних сапог лишишься.

— Да вы не робейте, Янош! Какой-нибудь годик вы будете владельцем этой земли, а весь доход наверняка достанется вам.

— Но чем же мне вспахать ее и засеять?

— Ни того, ни другого делать не придется. И все-таки вы получите богатый урожай. Только — молчок, никому ни слова! А сейчас идите и делайте что я вам сказал.

Затея Тимара показалась Яношу величайшим сумасбродством. Но он привык беспрекословно выполнять все приказания Тимара и, к великому своему изумлению, убеждался, что результаты со временем получаются замечательные. «Не иначе как Тимар чародей, — думал Янош. — Колдовство, да и только!»

И на этот раз он поступил по указанию Тимара, хотя считал, что глупость есть глупость, даже если ее совершает человек, обладающий даром прозрения.

Теперь пора приподнять завесу и рассказать, чем были вызваны столь необычные действия Тимара.

Военный совет при императорском дворе действительно принял решение окружить Комаромскую крепость кольцом укреплений, сделав ее стратегической базой. Был детально разработан план сооружения цитадели на моношторской возвышенности, а также линии укреплений, соединяющих приток Дуная — Ваг с дьерским рукавом Дуная (ныне называемой «линией Надора»). Линия укреплений и батареи Моношторской ротонды должны были образовать замкнутое кольцо, охватывающее все крепостные сооружения и город Комаром.

Работы эти были рассчитаны на тридцать-сорок лет, и на них предполагалось затратить десятки миллионов форинтов.

Этот грандиозный план должны были утвердить в целом ряде высоких инстанций. И утвердили, но… с небольшой, хотя и весьма существенной оговоркой. Некий коварный субъект подсказал высокому двору веские соображения: поскольку укрепления не станут строить сразу по всему фронту, то незачем с самого начала приобретать все участки земли, намеченные в генеральном плане. На первых порах можно ограничиться отчуждением участков, расположенных между двумя рукавами Дуная, с которых начнется сооружение укрепленной линии Надора, отложив лет на двадцать приобретение моношторских земель.

Комаромские спекулянты, разнюхавшие о секретном плане фортификационных работ, с алчностью набросились на угодья моношторского песчаного холма, лихорадочно закупая участки за баснословные суммы, а о пустошках в пойме между рукавами Дуная никто и не подумал. В результате Янош Фабула без особого труда приобрел на городских торгах обширнейшие угодья за каких-нибудь двадцать тысяч форинтов.

Между тем отчуждение моношторских земель откладывалось на добрых двадцать лет; все это время суммы, вложенные спекулянтами в виноградники, не могли приносить никакого дохода. Более того, им предстояло уплачивать проценты со взятой ими ссуды, то есть потерпеть колоссальные убытки. Вот какую коварную шутку сыграл Тимар со своими конкурентами, в особенности со своим злейшим врагом Атанасом Бразовичем. Как только тот скупил моношторские участки, Тимар употребил все свое влияние, чтобы правительство в Вене не одобрило намерение придворного военного совета развернуть фортификационные работы сразу по всему фронту.

Так обстояло дело за три дня до уже объявленной свадьбы Аталии.

* * *

За два дня до свадьбы Янош Фабула влетел на веранду дома г-на Тимара так стремительно, словно его занесло туда ураганом.

Плащ развевался за его плечами, как распластанные крылья, из уст его сыпались обрывки фраз:

— Десять!.. Двадцать!.. Сорок тысяч!.. Высокая комиссия!.. Сразу вся выкупная сумма!.. Сам император!.. Богатый урожай!..

Наконец Тимар понял, в чем дело.

— Я знаю, Янош, что вы хотите сказать. Сегодня приезжала правительственная комиссия для определения стоимости участков, отведенных под строительство новой укрепленной линии. Владение, купленное вами за двадцать тысяч форинтов, комиссия решила выкупить за сорок тысяч. Вы получите двадцать тысяч прибыли. Не так ли? Это и есть ваш богатый урожай. Ну что, разве я неверно вам предсказывал?

— Истинно так и говорили, барин. Вы ни дать ни взять Иоанн Златоуст! Теперь-то я вижу, что вы сказали сущую правду. Шуточное ли дело, мне ни за что ни про что отвалят двадцать тысяч форинтов! Да я вот этими натруженными руками за всю свою жизнь не заработал такую уйму денег! Двадцать тысяч форинтов! Подумать только. Аж голова кругом идет. Позвольте, барин, разок кувырнуться на радостях.

Тимар разрешил.

Фабула прошелся на руках по галерее, да не один, а три раза и встал на ноги перед Тимаром, Его так и распирало от счастья.

— Вот оно как! Теперь-то уж до меня дошло, смекнул я, в чем дело. Стало быть, у меня такая уйма денег, что я, пожалуй, и синагогу откупить смогу! (Не подумайте, что Янош Фабула плоско острил. В ту пору жители Комарома, исповедовавшие иудейскую веру, вынуждены были построить новую молельню на земле графа Зичи, поскольку старая синагога предназначалась к продаже на торгах; она почему-то и приглянулась Яношу Фабуле.)

Но прежде чем осуществлять свое намерение, он в тот день еще шесть раз наведался к г-ну Тимару. В первый раз привел к нему жену, во второй — дочку на выданье, в третий заявился со старшей дочкой, молодухой, в четвертый привел старшего сына, только что окончившего учение, а в пятый явился с младшим сынком-школяром. Жена Яноша преподнесла Тимару в знак благодарности пышную поджаристую буханку пшеничного комаромского хлеба, специально выпеченную в его честь. Замужняя дочка принесла блюдо сладкой мамалыги из молочной кукурузы, поджаренной на меду, а дочка на выданье — искусно украшенную разноцветными бумажками миску с медовыми пряниками, красными яичками, позолоченными грецкими орехами. Старший парень, завзятый птицелов, принес в дар Тимару клетку с щеглами и красноперками, а школяр сочинил в честь г-на Михая Тимара мадригал. Весь день семья Фабулы рассыпалась в благодарностях, наконец поздно вечером все шестеро спели под его окном серенаду: «О, будь счастлив весь век, золотой человек».

Интересно, что преподнесут Тимару в подарок и какую серенаду споют ему комаромские купцы-конкуренты, прежде всего г-н Бразович, когда узнают, в какую скверную историю они влипли с покупкой моношторских земель!

Подвенечное платье

Итак, до свадьбы оставалось еще три дня.

В воскресенье после обеда Аталия отправилась в город, чтобы по очереди навестить всех своих подруг. Перед выходом замуж барышни в ту пору пользовались особой привилегией — им позволялось ходить с визитом одним, без матери. Ведь девушкам так хочется напоследок перед свадьбой поделиться друг с другом своими тайнами, поведать затаенные мечты и желания.

Итак, г-жа Зофия осталась в доме одна. Она радовалась, что наконец-то выдался денек, когда не надо было ходить с визитами, принимать гостей, сторожить девушку на выданье, слушать светскую болтовню на немецком языке, которого она не понимала. Наконец-то г-жа Зофия была совсем одна и могла наслаждаться покоем и предаваться воспоминаниям о счастливой поре юности, когда, будучи горничной в этом доме, она сидела по воскресным дням в послеобеденные свободные часы на скамейке в палисаднике с полным фартуком вареных початков и до вечера неторопливо лущила и смаковала молочную кукурузу, весело судача и сплетничая с товарками-служанками.

Вот и сегодня выпал свободный денек, да и вареная кукуруза нашлась бы в доме, недоставало только, подружки, чтобы беззаботно поболтать, сидя на скамейке в кухне. Г-жа Зофия отпустила всю челядь, даже горничную и кухарку, желая насладиться полным одиночеством и всласть поесть кукурузы на кухне, бросая обглоданные початки тут же на пол, чего нельзя было делать ни в гостиной, ни в спальне.

Вскоре нашлась и подходящая собеседница. В кухню тихо, почти беззвучно вошла Тимея и подсела на край скамьи. В послеобеденное время ей тоже нечего было делать: подвенечное платье она уже вышила, и его отнесли к портнихе для окончательной отделки. Свадебный наряд должен был быть готов перед самой свадьбой.

У Тимеи было много общего с г-жой Зофией. Ее тоже терпели в доме лишь из милости. Разница заключалась лишь в том, что Тимея считала себя благородной барышней, хотя, по существу, была всего лишь служанкой, а почтенная Зофия в душе всегда считала себя обыкновенной прислугой, хотя кругом все принимали ее за барыню.

И вот Тимея притулилась на скамье рядом с г-жой Зофией; они напоминали няньку и кухарку, которые всю неделю только и делают, что бранятся, придираются друг к другу, а в воскресенье как ни в чем не бывало дружно усаживаются рядом посудачить.

Итак, всего три дня оставалось до свадьбы.

Опасливо озираясь, как бы желая удостовериться, что их никто не подслушивает, Тимея спросила шепотком:

— Матушка Зофия, объясните мне, пожалуйста, что такое свадьба?

Госпожа Зофия втянула голову в плечи и так и затряслась от беззвучного смеха, покосившись на юную девушку своими хитрыми глазками. Она смотрела на нее с таким плутоватым выражением, какое бывает у многоопытной горничной, когда та собирается просветить молоденькую, наивную служанку.

— Ах, Тимея, ты и представить себе не можешь, что это за чудесное, изумительнейшее зрелище — свадьба, — произнесла она напыщенным тоном. — Вот скоро сама убедишься.

— Однажды я хотела хоть одним глазком посмотреть на свадьбу, — искренне призналась девушка. — Я тихонько подкралась к церкви, когда там шло венчание, но увидела только, как жених с невестой подошли к красивому позолоченному комоду.

— Это называется алтарем!

— Тут какой-то злой мальчишка заметил меня да как крикнет: «Пошла вон, басурманка!» — я и убежала.

— Так вот слушай, — затараторила г-жа Зофия, шелуша кукурузу и по зернышку отправляя ее в рот. — Венчание совершается так: из ризницы выходит священник, на голове у него позолоченная скуфья, на плечах — расшитая риза из золотой парчи с пряжкой, в руках — большущая книга с золотыми застежками. Из этой книги он читает красивым голосом нараспев молитвы; жених и невеста опускаются у алтаря на колени, а затем священник спрашивает у них по очереди, любят ли они друг друга.

— И что же они должны отвечать?

— Ну и дурочка! Надо сказать вслух: люблю, дескать, а потом жених, а за ним невеста повторяют вслед за священником клятву, что они до гробовой доски будут любить, никогда не покинут друг друга и разлучить их сможет только смерть. Они клянутся в супружеской верности перед богом отцом, сыном и святым духом, божьей матерью и всеми святыми и кончают словами: «Во веки веков, аминь». И весь хор с клироса повторяет: «Аминь».

Тимея зябко поежилась, мурашки пробежали у нее по спине.

— Затем священник берет с серебряного блюда обручальные кольца и надевает одно на палец жениха, другое — на палец невесты, соединяет их руки и свивает золотой епитрахилью. А в это время хор с клироса поет под звуки органа: «Господи по-ми-и-луй, го-о-с-поди по-ми-и-луй!»

Ах, как чарующе звучали для Тимеи и как глубоко запали ей в душу волшебные мелодичные звуки: «Го-ос-по-ди по-ми-луй!» «Должно быть, эти магические слова благословенья приносят благодать и счастье новобрачным», — думала она.

— После этого жениха и невесту покрывают с головы до пят тяжелым шелковым цветистым покрывалом, — продолжала г-жа Зофия, — два шафера сзади держат над их головами серебряные венцы, а священник благословляет новобрачных.

— Ах!

Госпожа Зофия, видя, как жадно внимает ей Тимея, всячески старалась разжечь воображение девушки рассказом о пышном свадебном обряде, она сообщила все подробности, вплоть до количества свечей, зажигающихся в церкви во время венчанья.

— А тем временем хор продолжает петь «Господи помилуй!». Тут священник берет один из серебряных венцов, протягивает его жениху, чтобы тот поцеловал, и потом только надевает венец ему на голову со словами: «Венчается раб божий такой-то с рабой божьей такой-то…» Затем берет второй серебряный венец и дает поцеловать невесте.

— Ей он тоже надевает венец на голову?

— А как же!

— А ей что он говорит?

— А ей священник говорит нараспев: «Венчается раба божья такая-то с рабом божьим таким-то!..»

— Ох, как красиво! До чего прекрасно!

— Потом дьякон читает молитву за новобрачных, а тем временем священник берет их за руки и три раза обводит вокруг алтаря. Когда с этим обрядом покончено, шаферы снимают с жениха и невесты шелковое покрывало. В церкви во время венчания полным-полно народа. Все любуются молодой четой и перешептываются: «Ах, до чего прелестна невеста! Ну и славная парочка!»

Вся во власти девичьих грез, Тимея, как зачарованная, согласно кивала головой.

А г-жа Зофия, переведя дух, продолжала:

— Затем священник берет золотую чашу с вином и дает выпить жениху и невесте.

— А в чаше настоящее вино? — испуганно спросила Тимея, невольно вспомнив, что Кораном запрещается употреблять вино правоверным мусульманам.

— Конечно, настоящее, а какое же еще? Они должны непременно выпить до дна. А в это время шафера и подруги невесты осыпают молодых пшеничными зернами, сваренными в меду, в знак благословения, чтобы жизнь их была благодатной и счастливой. Ах, венчанье — это чудеснейший обряд и такое красивое зрелище!

Глаза Тимеи сияли, горели каким-то восторженным огнем. Словно обладая даром провидения, она сама пережила этот полный таинственного очарования обряд, в котором есть что-то от религиозной мистерии, — и невольно ощутила трепет.

А г-жа Зофия, кидая себе в рот кукурузные зерна, ехидно посмеивалась в душе над наивной девушкой, и это доставляло ей истинное удовольствие.

Но тут, увы, развлечение было внезапно прервано. В коридоре послышались твердые, чеканные мужские шаги, дверь распахнулась, и вошел г-н Качука.

Ну и переполох вызвало его появление на кухне! Г-жа Зофия не знала, куда деться от стыда. Ведь она была в домашних туфлях, подол у нее был полон початков кукурузы. Какой пассаж! Что скорей прикрыть? Ноги в шлепанцах или кукурузу в подоле? Но еще пуще хозяйки смутилась Тимея, хотя ей нечего было прикрывать.

— Виноват, — непринужденно, словно он был свой человек в доме, сказал г-н Качука. — Парадные двери были заперты, вот и пришлось пройти через кухню.

— Ах, какая незадача! — визгливым голосом ответила хозяйка. — Дочь моя отправилась с визитами к подружкам, прислугу я отпустила в церковь, а дома остались только я да Тимея. Вот мы и решили посидеть на кухне, пока вернутся служанки. Простите, пожалуйста, господин капитан, что вы застали нас в этаком неглиже.

— Ничего, не стесняйтесь, матушка Зофия, — галантно ответил капитан. — Позвольте и мне посидеть с вами на кухне.

— Ох, помилуйте! Этого я не могу допустить! Чтобы вы — на кухне? Да здесь вас даже не на что посадить, господин капитан…

Госпожа Зофия испытывала полное замешательство: вести капитана в гостиную ей не хотелось, так как она была не одета, а отправить с гостем Тимею, чтобы самой переодеться, попросту не решалась, — это казалось ей неприличным. Выход из положения нашел капитан; человек ловкий, находчивый, как все военные, он умел быстро ориентироваться в любой обстановке.

— Прошу вас, матушка Зофия, не церемоньтесь со мной. Я сяду вон на тот жбан. Тут отлично можно усесться.

С этими словами он примостился на жбане против Тимеи.

Оставалось еще затруднение с кукурузой. Но и тут хозяйку также выручил капитан.

— Я вижу, матушка Зофия, вы лакомитесь кукурузой. Да не стесняйтесь, пожалуйста! Это же очень приятно — кукуруза после обеда в воскресный день. Прошу вас, угостите и меня, бросьте вот сюда, в фуражку, несколько початков. Я с удовольствием погрызу ее.

Госпожа Зофия пришла в восторг, увидя, что бравый капитан не брезгует простонародным лакомством и, положив початки прямо в фуражку, с наслаждением грызет их. Этим г-н Качука снискал ее особое расположение.

— Я как раз рассказывала Тимее, — непринужденно заговорила г-жа Зофия, — как совершается в нашей церкви обряд крещения. Уж больно ее заинтересовало это.

При первых же ее словах Тимея чуть было не убежала, испугавшись, что та расскажет всю правду. Но г-жа Зофия недаром была мамашей девушки на выданье. Догадавшись, в каком смятении пребывает Тимея, она сразу же переменила тему разговора.

— Я объясняла ей, что такое крещение и как оно происходит. Вот она и всполошилась. Глядите, дрожит вся! Я сказала, что ее запеленают перед крещением, как грудного младенца, и что ей тоже придется громко плакать. Ну, полно, не бойся, дурочка, все будет совсем не так, я просто пошутила. И вы знаете, пуще всего она испугалась, что ее окунут в купель — прическу, дескать, испортят!

Но тут необходимо сказать несколько слов о прическе Тимеи.

У нее были чудесные волосы, длинные и густые. Аталия ради забавы заставляла свою парикмахершу делать Тимее самые причудливые прически. То она приказывала взбить ей волосы в виде высокой несуразной башни, гладко прилизав их на висках, то соорудить нечто вроде крыльев летучей мыши, то скрутить из кос какое-то подобие бараньих рогов, оставив затылок взлохмаченным. Аталия принуждала бедную девушку носить такие диковинные прически, каких до нее не носил никто на свете. При сооружении их не жалели ни шпилек, ни сеток, ни щипцов для завивки, ни папильоток, ни щеток, ни помады. Все это она проделывала якобы из родственных чувств, заботясь о ее красоте, и бедная девушка даже не подозревала, что замысловатые прически ей очень не идут.

Господин Качука решил открыть ей глаза.

— Да что вы, мадемуазель Тимея, — воскликнул он, — вам нечего беспокоиться за эту прическу! Вам больше всего пошла бы скромная, гладкая прическа. У вас такие дивные косы, что просто грешно жечь их щипцами и мазать помадой. Прошу вас, не позволяйте больше делать этого. Ведь жалко каждый загубленный волосок! От такого варварского обращения волосы только портятся. Они теряют естественный блеск, расщепляются, становятся ломкими и выпадают раньше времени. Вам нет никакой надобности в этих искусственных локонах и завитушках. Ведь у вас такие чудесные густые волосы, что, если вы заплетете их в одну тугую косу и обернете ее вокруг головы, получится прекрасная прическа. Лучшего вам и желать нечего.

Возможно, г-н Качука сказал это только из человеколюбивых побуждений, просто пожалев роскошные волосы, с которыми так варварски обращались, сооружая вычурные прически. Но его слова произвели на девушку куда более глубокое впечатление, чем он предполагал.

С этой минуты Тимее стало казаться, что зубцы гребенки глубоко вонзились ей в голову и причиняют нестерпимую боль; она не могла дождаться, когда уйдет г-н Качука.

Впрочем, капитан не стал засиживаться на кухне, сжалившись над хозяйкой, которая была явно не в своей тарелке и то и дело поджимала ноги, обутые в рваные шлепанцы, — пыталась скрыть их от гостя, Пообещав зайти еще раз вечером, Качука приложился к руке хозяйки, отвесил низкий поклон Тимее и удалился.

Едва капитан переступил порог кухни, как Тимея вытащила высокую гребенку из волос, мгновенно распустила громоздившиеся на макушке косы и, подбежав к кадке с теплой водой, принялась ожесточенно мыть голову.

— Что ты делаешь, дуреха? — взвизгнула г-жа Зофия. — Перестань сейчас же! Что ты натворила с прической? Вот погоди, вернется Аталия, уж она тебе покажет!

— Ну и пусть! — огрызнулась девушка, выжимая волосы. Затем, усевшись позади хозяйки, она принялась заплетать волосы в косу.

Внезапно в Тимее проснулось упрямство. Слова капитана приободрили ее, пробудили в душе какие-то дремлющие силы. Она перестала бояться хозяев и впредь решила считаться только с его вкусом и во всем ему угождать. Закрутив косу, она закрепила ее на затылке так, как подсказал ей капитан.

Госпожа Зофия в душе смеялась: «Ну и заморочили же голову наивной девчонке». Пока Тимея заплетала волосы, она придвинулась к ней вплотную и, чтобы расположить ее к себе, снова стала рассказывать:

— Хочешь, я доскажу тебе про обряд венчания? На чем же прервал нас этот шутник? Если бы он знал, о чем мы с тобой беседовали! Да, помнится, я остановилась на том месте, когда жених и невеста пьют из одной чаши. В это время хор поет «Гос-по-ди по-ми-луй!». Священник читает Евангелие, а шафера тем временем держат венцы над головами новобрачных. Потом священник снова берет в руки венцы, кладет их на серебряный поднос и торжественно говорит, обращаясь к жениху: «Будь прославлен, как Авраам, благословен, как Исаак, и приумножься, как Иаков». Затем, обращаясь к невесте, произносит: «Будь прославлена, как Сарра, возвеселись, как Ревекка, и приумножься, как Рахиль!» После этого благословения жених и невеста целуются три раза перед алтарем, на глазах у всех свадебных гостей.

Тимея опустила глаза, чтобы не видеть этой сцены.

* * *

Вернувшись с визитов, Аталия с изумлением увидела, что волосы Тимеи заплетены в косу.

— Кто тебе позволил испортить прическу? Где же твой высокий гребень? Где бант? А ну-ка сделай все, как было! Сейчас же, слышишь!

Но Тимея лишь сжала губы и упрямо тряхнула головой.

— Ты сделаешь, как я сказала, или нет?

— Нет!

Аталию поразило столь необычное упрямство девушки. Слыханное ли дело, чтобы кто-нибудь ей перечил? А тем более эта живущая в их доме из милости приживалка. Что с ней случилось? Всегда такая покорная и смиренная. Даже ноги ей, Аталии, целовала…

— Нет? — спросила она, подойдя вплотную к Тимее и приблизив свое пылавшее гневом лицо к бледному, как всегда, лицу девушки; казалось, она хочет испепелить ее взглядом.

Госпожа Зофия не без злорадства наблюдала за этой сценой:

— Говорила я тебе, что Аталия задаст тебе трепку?

Но Тимея, не отводя взгляда от сверкающих яростью глаз Аталии, решительно повторила:

— Нет!

— А это почему же? — взвизгнула Аталия, точь-в-точь как мать, и в ярости выпучила глаза, как это делал ее отец.

— Потому что я так красивее! — смело ответила Тимея.

— Кто это тебе сказал?

— Он…

Пальцы Аталии сжались, словно когти орла, готового броситься на свою жертву. Стиснутые зубы блеснули меж злобно искривившихся губ. Казалось, вот-вот она вцепится в девушку и растерзает ее.

Но тут неожиданно Аталия разразилась саркастическим хохотом и, резко повернувшись спиной к Тимее, удалилась в свой будуар.

В тот же день вечером г-н Качука пришел к своей невесте. Его пригласили на ужин. За столом Аталия необычайно ласково обращалась с Тимеей, выказывая ей самое нежное внимание.

— Не находите ли вы, капитан, что гладкая прическа очень к лицу Тимее, что она делает ее гораздо интересней?

— Несомненно, — подтвердил гость.

Аталия ехидно улыбнулась. Теперь она твердо решила не в шутку, а всерьез отомстить дерзкой девчонке.

До свадьбы оставалось всего два дня.

Все это время Аталия относилась к Тимее с подчеркнутой нежностью. Она не отпускала ее от себя, а прислуге приказала обращаться с Тимеей как с барышней и целовать ей руку.

Госпожа Зофия даже называла ее маленькой невестой.

Вскоре портниха принесла подвенечный наряд.

Как восхищалась Тимея роскошным платьем! Она хлопала в ладоши и, как ребенок, приплясывала вокруг него.

— А ну-ка, примерь свое подвенечное платье, — с коварной улыбкой предложила ей Аталия.

Девушка позволила надеть на себя подвенечное платье, узоры на котором она вышила своими руками. Тимее не нужны были ни корсет, ни корсаж, платье чудесно сидело на ее стройной фигурке. С каким целомудренным самодовольством вертелась она перед огромным трюмо, разглядывая себя в зеркале. Ах, как она будет прекрасна в этом подвенечном наряде! Кто знает, может быть, в эту минуту в девушке впервые вспыхнуло пламя страсти, с ее блаженством и муками? О, такого, конечно же, не могла предвидеть особа, решившая сыграть с Тимеей злую шутку!

Горничная, одевавшая ее, кусала губы, чтобы не прыснуть со смеху. А жестокая Аталия со злорадством наблюдала за ничего не подозревавшей девушкой, охваченной не изведанными ранее чувствами, которые читались на ее беломраморном лице.

Затем Аталия велела принести фату с флердоранжем, примерила ее сама и водрузила на голову Тимеи. Мирты и белые жасмины красиво обрамляли головку девушки и удивительно шли к ее тонкому лицу.

— Какой прелестной невестой будешь ты послезавтра!.. А теперь я сама его примерю! — воскликнула Аталия, заставив Тимею снять подвенечное платье. — Уж очень хочется мне посмотреть, как я в нем выгляжу!

Прежде чем надеть платье, Аталия затянулась в корсет, который подчеркивал ее красивую фигуру. На голову ей надели фату с флердоранжем, и Аталия тоже стала вертеться перед зеркалом, любуясь собой.

Тимея смотрела на нее с искренним восхищением.

— Ах, какая ты красавица! В этом наряде ты прямо восхитительна! — прошептала она.

«Пожалуй, хватит валять дурака», — подумала Аталия. Впрочем, нет. За свою дерзость и глупость девчонка должна испить чашу мести до дна.

Все, кому не лень было, весь день глумились над несчастной Тимеей, с беспримерным коварством разыгрывая ее. Бедняжка потеряла голову от бесконечных намеков. Притаившись возле парадной двери, она поджидала г-на Качуку и, когда он появлялся, стремглав убегала прочь. Она вздрагивала при звуках его имени и отвечала невпопад, когда ее о чем-нибудь спрашивали.

Догадывался ли Качука об этой недостойной комедии?

Возможно.

Вызывало ли это его негодование? Вполне вероятно, что в душе он не имел ничего против этой затеи.

А возможно, капитан предвидел развязку, о которой не подозревали насмешники, глумившиеся над Тимеей, и потому с редким хладнокровием ждал рокового дня.

Накануне венчания Аталия сказала Тимее:

— Нынче ты весь день должна поститься. Ведь завтра великое торжество. Тебя поведут к алтарю — сперва окрестят, затем обвенчают, и чтобы предстать перед алтарем кристально чистой, ты должна соблюдать строгий пост.

Тимея послушалась и весь день не брала в рот ни крошки.

А между тем молодые девушки в пору созревания обладают отменным аппетитом: растущий организм требует своего. До сих пор голод был единственным чувством, которое Тимея могла удовлетворять. Теперь же она поборола его. Она молча смотрела в тарелку, сидела за обедом и ужином, ни к чему не прикасаясь, хотя, как нарочно, подавались самые любимые ее кушанья. В прихожей служанки и кухарка подговаривали ее тайком отведать вкусных яств, специально для нее припасенных: дескать, пост все нарушают и никто ничего не узнает. Но Тимея выдержала искушение и, глотая слюнки, стойко терпела голод. На кухне ей пришлось участвовать в приготовлениях к свадебному пиршеству — печь всевозможные торты, пироги, делать желе из фруктовых соков. Груды соблазнительных лакомств; множество деликатесов, сладостей и пикантных кушаний громоздились перед ней на кухонном столе. Но Тимея не смотрела на них. А между тем на ее глазах Аталия, тоже помогавшая на кухне, лакомилась вовсю. Но Тимея решила честно и стойко соблюдать пост! Вечером она рано улеглась спать, сославшись на озноб. Это была правда: девушка дрожала, как в лихорадке, даже под теплым одеялом и долго не могла сомкнуть глаз. Аталия, ложась в постель, слышала, как Тимея стучит зубами, но у нее хватило жестокости шепнуть девушке: «Погоди, завтра ночью тебя еще не так в дрожь бросит!»

Бедная девочка! Разве могла она заснуть, когда все ее чувства, до тех пор мирно дремавшие в юном сердце, были преждевременно и столь коварно пробуждены?

Она испытывала страх, трепетную радость, жгучие, еще не изведанные чувства. Затаенные желания всю ночь искушали ее. Радужные грезы, призрачные видения проносились перед ее сомкнутыми глазами. Она попыталась молиться, но в душевном смятении никак не смогла припомнить подобающую случаю молитву. Она заучила немало молитв, но никто не научил ее пользоваться молитвенником и по-настоящему молиться. Ведь все это делалось шутки ради. Наконец она стала вслух повторять всплывший в памяти отрывок библейского повествования о казнях египетских, который начинался словами: «И вся вода в реке превратилась в кровь», а кончался строкой: «И не могли пить из реки».

Бессердечная Аталия злорадствовала и в душе смеялась над смятением девушки. Она даже не подумала поправить Тимею: «Помилуй, это же отрывок из Библии, а в этом случае нужно читать молитву, ту, что начинается словами: „Отче наш“. Давай помолимся вместе». Да, в канун свадьбы, даже такой красивой и богатой невесте, как Аталия, не мешало бы прочитать молитву вместе с Тимеей, от начала до конца, заключив ее словами: «Но избави нас от лукавого!»

До рассвета Тимею лихорадило, нервы ее были предельно напряжены. Ей не спалось. Вконец истомившись, она под утро, словно в бездну, погрузилась наконец в глубокий сон. Не проснулась она даже от шума и невообразимой суматохи, поднявшейся с самого раннего утра.

А ведь наступил день свадьбы!

Аталия велела прислуге опустить шторы на окнах спальни, чтобы там царил полумрак, и ни в коем случае не будить Тимею, пока она, Аталия, не облачится в подвенечный наряд.

Наряжать невесту — дело хлопотливое, оно требует немало времени. Тщеславная Аталия решила предстать перед женихом и гостями во всем блеске своей неотразимой красоты. Из самых отдаленных уголков страны уже съехалось немало родни, друзей, представителей делового мира. Свадьбу единственной дочери богатого купца Бразовича готовились отпраздновать торжественно. Пленительней и краше ее трудно было отыскать во всем мире!

Мать невесты, г-жа Зофия, тоже была одета с иголочки; с превеликим трудом натянула она на себя нарядное платье и новые, на беду, очень тесные ей туфли, «Скорей бы прошел этот проклятый день!» — уныло думала она.

Вот уже и жених пожаловал, как всегда учтивый, с маской любезности на лице.

Капитан привез для невесты традиционный букет. В те времена камелия еще не вошла в моду, и букет был составлен из разноцветных роз. Преподнося его невесте, г-н Качука галантно заявил, что он счастлив вручить эти нежные розы прекраснейшей из роз, за что был вознагражден гордой улыбкой, озарившей лицо Аталии.

Собрались все, не было лишь Тимеи и хозяина дома. О Тимее все словно позабыли, но появления г-на Бразовича ждали со все возрастающим нетерпением.

Рано утром он укатил в экипаже в крепость на прием к самому коменданту и с минуты на минуту должен был вернуться. Домашние и гости никак не могли дождаться его возвращения. Встревоженная невеста несколько раз подбегала к окну, взглянуть, не подъехал ли экипаж отца.

Лишь один жених не обнаруживал ни малейшего беспокойства.

Но куда же все-таки запропастился г-н Бразович?

Накануне вечером он находился в отличном расположении духа. Кутил с друзьями и всех встречавшихся ему знакомых приглашал на свадебный пир. Поздно ночью, проходя мимо дома, где жил Качука, он постучал к нему в окно и пьяным голосом крикнул с улицы: «Завтра выложу тебе сто тысяч форинтов чистоганом!»

Да, настроение у него было превосходное.

Комендант крепости сообщил Бразовичу, что план фортификационных работ в целом одобрен советом министров и уже отдано распоряжение о закупке земель, подлежащих отчуждению. Более того, выплачены суммы за участки на острове Чаллокёз, выписаны другие ассигнования: бумаги за подписью министра ожидаются нынче ночью. Так что можно считать, что деньги уже в кармане!

Рано утром, едва дождавшись часа приема посетителей, г-н Бразович первым явился в приемную.

Комендант не заставил себя долго ждать и встретил Атанаса словами:

— Тут, видите ли, возникла маленькая загвоздка.

— Ежели маленькая, то не беда.

— Слышали вы когда-нибудь о государственном совете?

— Ни разу в жизни.

— Да я сам уже добрых пятнадцать лет о нем не слыхал. Однако он существует и сейчас дал о себе знать. Как я уже вам говорил, совет министров утвердил проект фортификационных сооружений, а также план приобретения участков, подлежащих отчуждению. Но внезапно поступило заявление от неизвестного лица, убедительно доказывающего, что намеченный план выкупа земель принесет убыток государству. Разумеется, нельзя было компрометировать совет министров. Поэтому решили созвать экстренное заседание государственного совета, о котором целых пятнадцать лет не было ни слуху ни духу. Деятельность этого высокого учреждения выражалась лишь в том, что его члены исправно получали из года в год солидный оклад и немалую сумму на канцелярские и прочие расходы. Итак, спорный вопрос был поставлен на рассмотрение государственного совета. После всестороннего обсуждения было принято весьма мудрое решение: постановление правительства в принципе одобрить, но осуществить его в два этапа. Земельные участки, намеченные под строительство укреплений на острове Чаллокёз, подлежат выкупу немедленно. Что же касается моношторских земель, то они будут скуплены правительством только после завершения фортификационных работ первой очереди, а эти работы затянутся лет этак на восемнадцать-двадцать. Стало быть, выходит, что владельцам моношторских угодий придется обождать с получением выкупных сумм. Вот и все. Всего вам доброго, господин Бразович.

Ошеломленный Бразович не в состоянии был произнести ни звука. В самом деле, никто из спекулянтов не вспомнил о существовании государственного совета. Они заручились поддержкой всех министров и мечтали поскорее сорвать солидный куш, уверенные в том, что не найдется ни одного сумасброда, который бы стал действовать в ущерб своим интересам.

А теперь — пожалуйста!

Решения государственного совета окончательны и их не оспоришь!

Сто тысяч форинтов внезапно ускользнули из рук Бразовича! Пропали и те сто тысяч, которые пошли на покупку заброшенных виноградников, теперь не стоивших и ломаного гроша. Рушились и другие радужные мечты Бразовича: постройка роскошного барского особняка, новые груженные товарами галеры, плывущие по Дунаю, ярко освещенная церковь, переполненная блестящей толпой гостей… Все это лишь мираж, который вместе с туманными очертаниями моношторской крепости развеется при первом же порыве ветерка, как меркнет свет, когда набежит туча и закроет солнце.

Бразович вышел из кабинета коменданта, и ему почудилось, будто у часовых, стоявших на посту, по два кивера на голове, по два ружья на плече. Окна здания комендатуры как-то странно заплясали, река словно катила волны вверх по пологому склону горы, а крепостные стены грозили обрушиться на него…

* * *

Но вот наконец и Тимея!

Она с трудом пробудилась в полумраке спальни и долго не могла очнуться. Спросонья, кое-как одевшись и никого не найдя в смежных комнатах, она неуверенной походкой, пошатываясь, добрела до зала, где наряжали Аталию.

Войдя в залитый ярким солнечным светом зал, где было множество корзин с цветами и свадебных подарков, она сразу же пришла в себя: ведь сегодня день ее свадьбы! Тут она заметила г-на Качуку с букетом роз в руках, и сердце ее дрогнуло: да ведь это жених! Потом она взглянула на Аталию и подумала: «А вот мое подвенечное платье!»

Стоя с широко раскрытыми глазами и с разинутым от изумления ртом, девушка вызывала и смех и жалость.

Прислуга, гости, хозяйка дома г-жа Зофия едва удерживались, чтобы не расхохотаться. Аталия подошла к девушке с горделивым видом, словно сказочная королева, и, взяв ее рукой, затянутой в белую лайковую перчатку, за тонко очерченный подбородок, процедила со снисходительной улыбкой:

— Нынче, милая деточка, под венец пойду я! А тебе еще придется походить в школу и подождать годков пять, тогда уж и выскакивай замуж, если, конечно, найдется охотник жениться на тебе.

При этих словах Аталии женщины так и покатились со смеху. Все потешались над одураченной наивной девушкой.

Потрясенная Тимея стояла в оцепенении, опустив голову и беспомощно уронив руки. Ее лицо оставалось мраморно-бледным, оно даже не покрылось румянцем. Никакими словами не выразишь то, что испытывала девушка в эту минуту.

Видимо, Аталия почувствовала, что переборщила и что пора прекратить издеваться над Тимеей, иначе это произведет неблагоприятное впечатление на гостей, восхищавшихся ее, Аталии, блистательной красотой. И она тут же попыталась загладить злую шутку.

— Иди сюда, Тимея! — наигранно ласковым тоном обратилась она к девушке. — Я тебя дожидалась. Прикрепи мне фату к прическе.

Подвенечная фата!

Онемевшими, непослушными пальцами Тимея взяла фату и словно во сне подошла к Аталии. Надо было приколоть фату булавкой в виде стрелы к пучку на затылке Аталии. Руки Тимеи дрожали, золотая заколка не слушалась ее и никак не входила в крепко затянутый узел волос невесты. Тут Аталия сделала нетерпеливое движение, и Тимея слегка уколола ее булавкой.

— Ах, какая ты неловкая! — раздраженно вскрикнула Аталия и ударила Тимею по руке.

Брови Тимеи дрогнули и насупились: бранить и бить ее в столь торжественный день, да еще перед женихом! Две тяжелые слезы навернулись ей на глаза и покатились по бледным щекам. И, должно быть, именно эти слезинки явились той каплей, которая переполнила чашу весов в деснице богини справедливости.

Свою горячность Аталия попыталась оправдать нервным состоянием. Как же тут не нервничать! Все уже в сборе — и шафера и подруги, — а отец невесты запаздывает.

Ее беспокойство невольно передалось всем присутствующим, за исключением жениха, как всегда, невозмутимого.

Уже прибегали из церкви сообщить, что священник в полном облачении ждет жениха и невесту, что уже и колокола отзвонили в честь новобрачных. Аталия тяжело дышала от ярости, негодуя, что отца все нет и нет. Одного гонца за другим посылали в крепость за г-ном Бразовичем.

И вот наконец все увидели в окно подъезжавший к дому застекленный экипаж Бразовича. «Ну вот, наконец-то прикатил!» Невеста еще раз взглянула в зеркало на себя, погладила рукой жемчужное ожерелье, обвивавшее ее прекрасную, как у Юноны, шею. Тем временем с парадной лестницы донесся странный шум, как будто множество людей, тяжело ступая, поднималось вверх. За дверью зала раздались испуганные голоса, сдавленные крики ужаса, и всполошившиеся гости бросились к выходу.

Подруги невесты тоже выбежали посмотреть, что случилось. И странное дело, ни одна из них не вернулась назад, чтобы сообщить невесте о происшедшем!

Вдруг Аталия услышала за стеной пронзительные крики г-жи Зофии. Впрочем, зная крикливость матери, она не слишком встревожилась.

— Посмотрите-ка, что там стряслось? — обратилась она к жениху.

Капитан вышел из комнаты, и Аталия осталась наедине с Тимеей.

Глухой испуганный шепот за дверью становился все громче, и теперь уже Аталия встревожилась не на шутку.

Но вот в комнату вернулся жених. Остановившись на пороге, он сухо бросил невесте:

— Господин Бразович скончался!..

Аталия в ужасе всплеснула руками, словно хватаясь за воздух, и упала без чувств. Не подхвати ее Тимея за талию, она разбила бы себе голову о мраморный, выложенный мозаикой столик.

Гордое лицо красавицы невесты стало теперь бледнее белого мраморного лица Тимеи.

А Тимея, держа голову Аталии на коленях, подумала: «Мое подвенечное платье валяется в пыли».

Жених все еще стоял в дверях, пристально всматриваясь в черты Тимеи. Потом он круто повернулся и, никем не замеченный в поднявшемся переполохе, покинул дом. Даже не помог поднять невесту!

Тимея

«Мое подвенечное платье валяется в пыли…»

Вместо свадебного пиршества в доме Бразовичей пришлось справлять поминки.

Вместо роскошного, расшитого шелками подвенечного платья Аталии пришлось облачиться в скромную траурную одежду.

Траур сглаживает различие между бедными и богатыми. Аталия и Тимея, обе в черном, казались теперь равными.

Если бы горе выражалось только в траурной одежде!

Вслед за скоропостижной смертью Атанаса Бразовича на его семью, словно по воле рока, одна за другой нагрянули страшные беды. Так, предвещая зимние бури, на крышу дома слетается воронье.

Вот закаркал первый ворон: жених неожиданно возвратил Аталии обручальное кольцо; он даже не нашел нужным присутствовать на похоронах и в скорбный час не протянул руку помощи убитой горем невесте, когда та провожала гроб на кладбище; а ведь по обычаю, установившемуся в этом провинциальном городе, все близкие, друзья и знакомые усопшего, богатые или бедные, должны были смиренно, с непокрытой головой идти пешком за гробом до самого кладбища.

Многие сурово осуждали г-на Качуку за его якобы непростительный поступок, упуская при этом из виду веские соображения житейского характера: поскольку г-н Бразович нарушил слово и не вручил ему, жениху, в качестве приданого обещанных ста тысяч форинтов, то и он, жених, вправе был считать себя свободным от всяких обязательств…

А воронье все слеталось на кровлю Бразовичей. Кредиторы настойчиво требовали немедленного возврата ссуд с процентами.

И вот благосостоянию Бразовичей пришел конец, оно рассыпалось, как карточный домик.

Первый же кредитор, подавший в суд иск на Бразовичей, лишил их домашнего очага. А потом на Бразовичей посыпались иск за иском, и дело кончилось катастрофой: так ледяная глыба, сорвавшись с горной кручи, стремительно катится вниз, по пути обрастая снегом, и грозной лавиной низвергается в долину. Скоро выяснилось, что жених поступил благоразумно, убежав от надвигающейся беды. Торговое предприятие Бразовича, казалось бы, такое солидное и процветающее, на деле оказалось в крайне запущенном состоянии; велось оно неряшливо и неумело. Бразович занимался закулисными сделками, приносившими одни убытки. В результате наросли огромные долги, на покрытие которых не хватило целого состояния умершего. Вдобавок оказалось, что этот с виду благочестивый и респектабельный купец бесчестно распорядился крупными суммами, которые доверили ему сограждане. Он растратил достояние сирот, пожертвования на благотворительные цели и на богоугодные заведения, деньги, принадлежавшие больницам и полученные им в залог от своих агентов, а также коммунальные фонды, ассигнованные на общественные нужды. Бесчисленные притязания, обрушившиеся на дом Бразовичей, словно мутный поток, захлестнули его по самую крышу, забрызгав грязью хозяев.

Тимея тоже потеряла состояние, доставшееся ей от отца, так как Бразович не потрудился вложить его в недвижимость.

Вслед за кредиторами в доме Бразовичей стали появляться стряпчие, гласные муниципального совета и судебные исполнители. Немедленно были опечатаны шкафы, комоды и вся мебель. Бездушные чиновники то и дело без предупреждения нагло врывались в дом, шныряли по всем закоулкам, громко переговаривались, понося и проклиная покойника в присутствии убитых горем жены и дочери. Они тщательно описывали все имущество, оценивая на глаз ту или иную вещь, картины в рамах или без рам и даже подвенечный наряд.

Затем они назначили срок и вывесили на парадной двери дома объявление о предстоящих торгах, на которых распродавалось все имущество, начиная с чудесного подвенечного платья и кончая домом.

Итак, дом пойдет с молотка, его обитатели будут выброшены на улицу, и красавице Аталии негде будет приклонить голову.

Что оставалось делать осиротевшей дочери банкрота, у которой отнято все, даже доброе имя, от которой отступились друзья и знакомые?

Из всех драгоценностей ей удалось припрятать лишь две ценные вещицы: халцедоновую шкатулку и возвращенное женихом обручальное кольцо.

Шкатулку Аталия спрятала в карман костюма. Ночью, оставшись одна, она достала ее и принялась разглядывать хранившиеся там сокровища.

Сокровища эти были не что иное, как самые разнообразные яды. Взбалмошная Аталия собрала эту зловещую коллекцию во время путешествия по Италии. Обладая набором ядов, она давала волю своему строптивому нраву. Убедив себя и всех в том, что ей даже от малейшего огорчения ничего не стоит покончить с собой, она всячески терроризировала родителей и жениха. Если ее прихоть не исполнялась, она грозилась, что достанет заветную шкатулку, примет быстродействующий яд, и в комнате найдут лишь ее хладный труп.

И вот настал момент великого искушения! Перед ее мысленным взором предстала картина ожидающей ее в будущем безотрадной жизни. Отец обрек свою дочь на нищету, а жених бросил свою невесту в самый день свадьбы. Все погибло.

Встав с постели, Аталия открыла шкатулку и стала перебирать пузырьки, выбирая для себя самый сильный яд.

И тут только ей стало ясно, как безумно боится она смерти! Нет, она оказалась неспособной оборвать свою жизнь.

Аталия задумчиво разглядывала себя в зеркало. Да разве хватит духа уничтожить такую красоту!

Захлопнув шкатулку, она снова спрятала ее и достала вторую свою драгоценность — обручальное кольцо. Оно тоже таило яд. Еще более страшный, смертельный, убивающий душу. И она упивалась этим ядом, испила горькую чашу до дна. Она любила человека, вернувшего ей кольцо. Не только питала к нему чувство нежной привязанности, но была страстно в него влюблена.

Шкатулка с ядами давала ей дурные советы, а кольцо — еще более страшные.

Аталия стала машинально одеваться. Теперь уже некому помочь ей одеться, вся прислуга покинула дом. Зофия и Тимея спят в людской. Двери барских покоев опечатаны судебными исполнителями.

Сколько сейчас времени — она понятия не имела. Великолепные часы уже несколько дней никто не заводил, с тех пор как стало известно, что их тоже продадут с торгов. Одни часы показывали раннее утро, другие — послеполуденный час. А в сущности, не все ли равно, который теперь час? Отыскав ключ от парадного, Аталия крадучись выбралась из дому, оставив все двери открытыми. Что могут здесь украсть?

Выскользнув из дома, она пошла по темным безлюдным улицам. В те времена улицы по ночам были погружены в кромешную тьму. Во всем городе было лишь три подслеповатых, тусклых фонаря: один перед «святой троицей», второй у подъезда ратуши и третий у караульного помещения.

Аталия направилась к гостиному двору «Англия». Это место пользовалось дурной славой. Там находился городской сад, отделявший жилые кварталы от крепости. По его темным аллеям обычно бродили по ночам падшие, бездомные женщины, когда их выгоняли из притонов, находившихся близ рынка. Аталии на пути к гостиному двору предстояло встретиться с этими намалеванными, встрепанными распутницами. Но на этот раз она не испытывала ни отвращения, ни боязни. Яд, излучаемый обручальным кольцом, пропитал все ее существо и сделал ее неустрашимой. Человек боится грязи лишь до тех пор, пока сам не ступит в нее.

На углу стоял стражник. Аталия старалась идти бесшумно, чтобы ее не остановил грозный окрик: «Стой, кто идет?»

Здание гостиного двора, выходившее фасадом на рыночную площадь, было обнесено галереей, где днем торговали свежеиспеченным хлебом. Под сенью этой галереи и пробиралась Аталия. В спешке она обо что-то споткнулась. Это какая-то напившаяся до потери сознания оборванка растянулась поперек галереи. Потревоженная женщина разразилась потоком непристойной брани, но Аталия, переступив через нее и не обращая внимания на ругань, продолжала свой путь. Она почувствовала облегчение, лишь завернув за угол гостиного двора, когда от ее взора скрылся фонарь над будкой стражника. Наконец Аталия вошла в парк и очутилась в густой тени деревьев и кустарников. Ей посчастливилось — вскоре она увидела сквозь заросли сирени свет в окнах одного из домов. В этом доме жил ее жених.

Подойдя к входной двери, на которой красовалось изображение двуглавого орла, она схватила колотушку в виде львиной головы и тихонько постучала. Рука ее дрожала от волнения.

На стук вышел денщик.

— Дома капитан? — спросила Аталия.

Бравый малый, плутовато ухмыльнувшись, кивнул головой: дескать, хозяин у себя. Ему не раз случалось видеть Аталию. Немало звонких монет получал он из ее холеных ручек, когда по поручению капитана приносил барышне-красавице букеты цветов или ранние фрукты.

Капитан еще бодрствовал и сейчас работал в своем кабинете. Кабинет был обставлен весьма скромно. По стенам были развешаны карты, на столах грудами лежали книги, инженерные инструменты. Входившего сюда поражала суровая солдатская простота в обстановке комнаты. Казалось, вся мебель, фолианты справочников и даже пол пропитаны дымом и горьковатым запахом табака.

Сюда, в квартиру капитана, Аталия до сих пор лишь изредка украдкой заглядывала, когда в воскресные дни после обеда они с матерью ходили послушать военный оркестр на плацу. Что и говорить, апартаменты, в которые они собирались перебраться сразу же после свадьбы, выглядели куда роскошней. Но в тот злополучный день они были опечатаны по требованию кредиторов.

Господин Качука крайне поразился. Визит дамы в столь поздний час? Его лиловый мундир, в нарушение воинского устава, был расстегнут на три верхние пуговицы, более того, он даже снял галстук, сплетенный из конских волос. Аталия понуро застыла на пороге с опущенными руками.

Капитан бросился к ней навстречу.

— Ради бога! Что с вами? Как вы очутились здесь?

Аталия не в силах была вымолвить ни слова. Припав к его груди, она горько зарыдала.

Но капитан даже не обнял ее.

— Прошу вас, садитесь, — предложил он Аталии и, взяв ее за локоть, подвел к простому кожаному дивану. Затем он спешно привел себя в порядок, надел галстук, застегнул до ворота мундир и, придвинув к дивану стул, уселся против Аталии.

— Так что же все-таки с вами?

Аталия вытерла слезы и долго, красноречиво смотрела в глаза капитану, словно пытаясь обворожить его взглядом, без слов объяснить цель своего прихода. Неужели он так и не поймет ее?

Но нет, ее многозначительный взгляд явно не произвел на него никакого впечатления.

И когда ей пришлось все-таки заговорить, голос ее дрожал, она будто исторгала из себя стоны.

— Сударь, пока я жила в полном благополучии, вы были весьма добры ко мне. Сохранилась ли сейчас в вашем сердце хоть капля доброты?

— Да, безусловно, — ответил Качука с холодной вежливостью, — я остаюсь вашим почитателем и другом. Несчастье, постигшее вас, затронуло и меня — мы оба лишились всего. Я тоже в отчаянии, все мои надежды рухнули, и я не вижу никакого выхода. Я мечтал о карьере, но мечты мои пошли прахом. Ведь у нас бедный офицер не имеет права жениться.

— Я это знаю, — заметила Аталия, — и пришла сюда не для того, чтобы напомнить вам об этом. Да, теперь мы очень бедны, но наша судьба еще может измениться к лучшему. У отца есть богатый дядя. Мы его прямые наследники, не сегодня-завтра он умрет, и мы снова разбогатеем. До этого времени я буду ждать вас, ждите же и вы меня. Я возвращаю вам обручальное кольцо, вот оно. Отвезите меня к своей матушке, и, видит бог, я буду ей послушной дочерью.

Господин Качука так глубоко вздохнул, что чуть было не погасил свечу на столе, и в смущенье взял в руки циркуль.

— Увы, это невозможно. Вы не знаете моей матери. Это тщеславная и весьма неуживчивая особа, у нее на редкость тяжелый характер и холодное сердце. Живет она на скромную пенсию. Вы и представить себе не можете, какие неприятности я имел от нее из-за своих сердечных дел. Родом она баронесса и поэтому решительно восстала против нашего с вами брака. Даже отказалась приехать на нашу свадьбу. Как же я могу отвезти вас к ней? Из-за вас я пошел против матери, можно сказать бросил ей вызов.

Аталия тяжело дышала, грудь ее волновалась, щеки пылали. Схватив обеими руками левую руку своего вероломного жениха, на которой уже не было обручального кольца, она еле слышно прошептала:

— Если вы из-за меня бросили вызов матери, то я брошу вызов всему миру!

Качука даже не заглянул в устремленные на него сверкающие глаза красавицы. Отведя взгляд, он стал чертить циркулем на столе какие-то геометрические фигуры, словно в сочетаниях синусов и косинусов пытался постигнуть разницу между безумием и любовью. Тем временем девушка продолжала горячим шепотом:

— Я уже испытала такое унижение, что никакой позор больше не страшен. Мне нечего терять. Кроме вас, у меня никого и ничего не осталось на свете. Если бы не вы, я покончила бы с собой. Я больше не принадлежу себе, я ваша. Располагайте мною. Делайте со мной что хотите, я подчиняюсь вашей воле. Я совсем потеряла рассудок, и мне все равно. Хотите, убейте меня, я и смерть приму безропотно.

Слушая Аталию, г-н Качука рассеянно чертил на бумаге циркулем и продумывал ответ на столь страстное признание.

— Аталия, я хочу быть с вами совершенно откровенным. Вы знаете, я честный человек.

Об этом Аталия его не спрашивала.

— Порядочный человек, который дорожит своей честью, никогда не воспользуется душевным смятением молодой дамы для удовлетворения своих низменных страстей. Как верный друг, глубоко уважающий вас, я хочу дать вам добрый совет. Вы изволили сказать, что в Белграде живет ваш престарелый дядюшка. Послушайте меня, поезжайте к нему. Он ваш близкий родственник и наверняка охотно вас примет. Клянусь своей рыцарской честью, ни на ком другом я не женюсь. И если мне снова суждено будет встретиться с вами, уверяю вас, я буду питать к вам прежние чувства.

Господин Качука давал такой обет от чистого сердца, но по выражению его лица Аталия поняла, что он никогда по-настоящему не любил ее; ясно ей стало и то, что он любит другую, но так как эта другая, по-видимому, тоже бедна, то ему ничего не стоило дать обет не жениться.

Вот что прочитала Аталия в холодном взгляде своего бывшего суженого.

Тут у нее мелькнула новая мысль, глаза ее вспыхнули.

— А вы придете завтра, чтобы проводить меня к дяде до Белграда? — спросила она.

— Приду, — торопливо ответил Качука. — Но сейчас я прошу вас вернуться домой. Вас кто-нибудь провожал сюда?

— Нет, я пришла одна.

— Ну и смелы же вы, однако! Кто же вас домой проводит?

— Вам это, пожалуй, неудобно! — с горечью заметила Аталия. — Еще не дай бог кто-нибудь увидит нас вместе в такой поздний час. Это навлечет на вас позор. Ну, а я уже ничего не боюсь. Я и так опозорена.

— Вас проводит мой денщик.

— Не нужно. Чего доброго, беднягу задержит патруль. Ведь после отбоя рядовые солдаты не смеют появляться на улице. Уж я как-нибудь сама доберусь до дому. Итак, до завтра!

— Завтра в восемь утра я буду у вас.

Закутавшись в черный плащ, Аталия поспешно вышла, хозяин дома даже не успел распахнуть перед ней дверь.

Ей показалось, что, как только она вышла за дверь, капитан бросился надевать саблю. Неужели он все-таки отважится проводить ее, хотя бы держась на почтительном расстоянии?

На углу гостиного двора она остановилась и осмотрелась. Нет, никто не следовал за ней.

В глубокой темноте поспешила Аталия домой. Торопливо шагая по безлюдной дороге, она замышляла недоброе. Ее осенила коварная мысль. Только бы капитан сел с ней в карету, только бы решился сопровождать ее до Белграда! А уж тогда он убедится, что ему никакими силами не вырваться из ее цепких рук!

Пробегая по длинной галерее гостиного двора, она снова споткнулась о лежащую на каменном полу пьяную женщину. На этот раз несчастная даже не очнулась, она спала мертвым сном.

Когда Аталия подошла к дверям своего дома, в ее душу внезапно закралось сомнение. А что, если капитан обещал проводить ее до Белграда только для того, чтобы отделаться от нее и поскорей выпроводить из своего дома? Что, если он не придет к ней завтра?

Эти тревожные мысли кружились, как летучие мыши, преследовали ее, когда она, спотыкаясь, поднималась по темной лестнице, а потом пробиралась по окутанной мраком веранде: «Что, если он завтра не придет?»

Аталией овладела мучительная тревога.

Войдя в прихожую, она принялась ощупью искать оставленную на столе свечу. Вместо этого ей под руку попался нож.

То был острый кухонный нож с костяной ручкой.

Ну что ж, и лезвие ножа может служить светочем в кромешной тьме.

Судорожно сжав в руке нож, стиснув зубы, Аталия побрела по темному коридору.

В голове мелькнула мысль: взять бы сейчас, да и вонзить острый нож в сердце ненавистной белолицей девушки, что спит рядом с ней… Тогда они обе обретут наконец покой. Ее, Аталию, предадут казни, и она уйдет из этого постылого мира.

Но, уже войдя в спальню и подкравшись к постели Тимеи, Аталия вдруг вспомнила, что та спит теперь в людской вместе с ее матерью.

Нож выпал из ее руки. Аталию охватила дрожь.

Только теперь она в полной мере ощутила свое одиночество. В душе ее царил такой же непроглядный мрак, как и вокруг.

Не раздеваясь, Аталия бросилась на постель; ей захотелось помолиться.

Но вместо молитвы ей вдруг вспомнился библейский отрывок о египетских казнях, который со страху читала Тимея ночью накануне свадьбы — как она смеялась тогда над девушкой! Эти строки теперь звенели в ушах Аталии, вызывая жуткие видения; кровавые болота, омерзительные холодные жабы, тучи саранчи, страшный град, мор и ужасающие язвы…

Стоило ей сомкнуть веки, как перед глазами вставали все те же страшные картины. Кошмары преследовали Аталию и когда ее одолевал сон: снова кровавые болота, холодные жабы, тучи саранчи, град, мор, язвы, вязкий, тяжелый, как свинец, мрак, убиение всех перворожденных!..

Утром Аталию разбудил барабанный бой.

Ей снилось, будто какую-то молодую особу, убившую свою соперницу, вели на казнь. Она уже взошла на помост, опустилась на колени, положила голову на плаху, над ней занесен сверкающий топор, судья читает последние строки приговора.

Гремит барабанная дробь…

В этот миг она проснулась.

Барабанный бой возвещал о торгах.

Началась публичная распродажа имущества Бразовичей.

Увы, этот барабан был еще более зловещим, чем тот, что подавал сигнал палачу отсечь голову осужденной.

Невыносимо было слышать, как выкрикивают одно за другим названия знакомых, привычных с детства, любимых вещей, которые еще вчера ты считала своими: «Раз!.. два!.. Кто больше?» И наконец: «Три!» Бьет барабан, и молоток аукциониста, словно топор, занесенный над жертвой, ударяет по столу.

И снова — громкий выкрик: «Раз!.. два!.. Кто больше?»

Надев траурное платье, единственное, оставленное ей судебными исполнителями, Аталия отправилась разыскивать мать и Тимею.

Они уже давно встали и были одеты.

Госпожа Зофия, казалось, непомерно растолстела за ночь. При описывании имущества обычно не отбирают то, что надето на человеке, поэтому г-жа Зофия нацепила на себя целую дюжину платьев, набила карманы салфетками и серебряными ложками и теперь лишь с трудом могла двигаться. Тимея же была в своем обычном платье, простом и скромном. Она кипятила молоко и готовила кофе.

При виде Аталии г-жа Зофия бросилась к ней на шею и начал громко причитать.

— Ах, доченька родимая, красавица ты моя! Горе нам! Пропали мы с тобой, что же теперь с нами будет? Уж лучше бы нам не дожить до этого злополучного дня! Тебя, бедняжку, небось разбудил этот проклятый барабанный бой?

— Восьми еще нет? — спросила Аталия.

На кухне часы еще ходили.

— Как же нет! Ведь торги начинаются в девять. Разве ты не слышишь?

— Нас никто не спрашивал?

— Где там! Кто же станет интересоваться нами, горемычными, да еще в такую рань?

Убедившись, что г-н Качука не приходил, Аталия опустилась на ту самую кухонную скамью, восседая на которой г-жа Зофия еще недавно, захлебываясь, рассказывала Тимее о таинстве венчания.

Тимея приготовила завтрак, подрумянила на жаровне ломтики белого хлеба и накрыла для барынь кухонный стол. У Аталии не было ни малейшего аппетита, хотя г-жа Зофия всячески потчевала ее.

— Пей же, доченька, красавица моя! Как знать, подаст ли нам завтра кто-нибудь кофе! Все стали нам врагами! Знакомые поносят, проклинают нас. Господи, что будет с нами, куда нам, горемычным, деваться?

Несмотря на сетования, г-жа Зофия не без удовольствия выпила чашку ароматного кофе. В то время как Аталия обдумывала предстоящую поездку в Белград и с нетерпением ждала своего спутника, г-жа Зофия мечтала о том, как бы поскорей уйти из жизни.

«Хоть бы на дне чашки оказалась булавка! Она непременно застряла бы у меня в горле, и я бы тут же задохнулась!» — размышляла она.

Потом у нее появилось желание, чтобы с полки упал утюг и пробил ей голову. А еще было бы очень кстати, если бы вдруг произошло землетрясение и их дом рухнул, похоронив под развалинами всех домочадцев.

Но желанная гибель все не приходила, Аталия, упорно отмалчиваясь, ни за что не хотела есть, и г-жа Зофия выместила накипевшую в сердце злобу на Тимее.

— Ей-то что, живет себе на чужих хлебах! Вот неблагодарная тварь, даже слезу не уронит! Ей и горя мало. Наймется куда-нибудь в прислуги и как-нибудь проживет! А то, может, и в модистки пойдет. И еще будет рада, что вырвалась отсюда, заживет себе припеваючи! Ну погоди! Ты еще вспомнишь нас! Ты еще о нас пожалеешь!

И хотя Тимея не совершила ничего предосудительного, г-жа Зофия искренне сокрушалась, уверенная, что их беды — пагубные последствия прегрешений неблагодарной девушки. На время это отвлекало ее от печальных мыслей о судьбе дочери. Но потом она с новой силой начинала причитать:

— И что будет с тобой, бедная моя доченька, красавица ты моя? Кто заступится за тебя? Во что превратятся твои холеные белые рученьки?

— Да оставь ты меня в покое! — огрызнулась Аталия. — Погляди-ка лучше в окно, не пришел ли кто-нибудь к нам.

— Кто к нам придет? Кому мы нужны?!

А время шло, и барабанная дробь то и дело сменялась выкриками аукциониста. Бой кухонных часов каждый раз заставлял Аталию вздрагивать, но тут же она снова опускала голову и, подпершись рукой, тупо смотрела в пространство. Лицо ее стало каким-то серым, а губы приобрели лиловатый оттенок. Красота ее словно померкла, глаза были обведены темными кругами, губы слегка припухли, брови изогнулись, как змеи, на бледном лбу залегли глубокие складки, лицо выражало какую-то отталкивающую озлобленность. Она сидела на скамье, похожая на падшего ангела, изгнанного из рая.

Время уже близилось к полудню, а тот, кого она ждала, все не приходил.

Между тем наводящие тоску выкрики становились все громче, шум нарастал. Распродажа была в полном разгаре; покупатели начали с парадных комнат, выходивших на улицу, а затем, переходя из комнаты в комнату, проникли во внутренние покои, которые замыкала кухня.

Несмотря на все свое отчаяние, г-жа Зофия заметила, что торги идут необычно быстро. Не успеют объявить к продаже какую-нибудь вещь, как раздается стук молотка: «Кто больше?.. Вещь продана!» Собравшиеся на торги люди, сбившись в кучки, громко возмущались: «Разве это торги? Здесь же ничего не купишь! Сумасброд какой-то!»

О ком они говорили? Кто был этот сумасброд?

На кухню никто даже не заглянул. Когда осталось пустить с молотка только кухонную мебель и утварь, в прихожей загрохотал барабан. «Кто больше?.. Никто… Продано!» Предметы кухонного обихода кто-то приобрел оптом, даже не глядя, — верно, какой-нибудь сумасшедший.

Госпоже Зофии бросилось в глаза и то, что проданные вещи не торопятся выносить из комнат. Бывало, купит кто-нибудь с молотка кровать, и тут же ее разбирают и поспешно увозят. А тут все оставалось на своих местах.

Но вот наступил самый ответственный момент. Все участники торгов спустились во двор. Продавали дом. Желающие приобрести дом Бразовичей столпились вокруг стола аукциониста. Объявляется первая оценочная сумма. В ответ кто-то негромко предлагает свою цену. И тотчас же толпа начинает шуметь: слышатся негодующие возгласы, хохот, брань, — словом, настоящее столпотворение. Покупатели, отпрянув от стола и громко возмущаясь, разбегаются, снова слышны выкрики: «Не иначе, он спятил с ума!» — «Раз!.. Два!.. Кто больше… Никто?.. Три! Продано!» В последний раз грянул барабан — дом Бразовичей тоже нашел своего покупателя.

— Ну, доченька, красавица ты моя, вот и пришло нам время отправляться куда глаза глядят. Взглянем-ка в последний разок из нашего окошка — ведь нам уж больше никогда не придется любоваться отсюда видом. О, господи! Хоть бы обрушилась сейчас колокольня церкви святого Яноша да придавила бы всех нас, пока мы еще здесь!

Аталия по-прежнему неподвижно сидела на скамье, то и дело поглядывая на стенные часы. Стрелки уже показывали двенадцать.

Слабый луч надежды еще брезжил ей. Возможно, капитану не хотелось проталкиваться сквозь толпу, собравшуюся на аукцион, и он решил дождаться конца печальной церемонии погребения благополучия Бразовичей. Должно быть, он придет, как только опустеет двор.

— Слышишь, шаги? Кажется, кто-то идет!

— Ничего я не слышу, доченька, ничегошеньки.

— Да, это шаги, там, в коридоре. Кто-то ступает тихо, на цыпочках, я слышу.

И в самом деле, приближались чьи-то тихие шаги. Кто-то негромко постучал в дверь кухни, — деликатно, как обычно стучатся гости, ожидая любезного приглашения войти. Но вот дверь распахнулась, и вошел мужчина. То был Михай Тимар Леветинци.

Михай Тимар почтительно поклонился дамам и остановился на пороге.

Аталия вскочила и воззрилась на него, в ее взгляде отражались разочарование и ненависть. Г-жа Зофия, в отчаянии ломая руки, уставилась на вошедшего со страхом и робкой надеждой. И только Тимея посмотрела ему в глаза кротким, спокойным взглядом.

— Я, — начал Тимар, торжественно произнося это «я», словно папа римский в своей булле, — я купил на нынешних публичных торгах этот дом со всем его имуществом. Купил я его не для себя, а чтобы передать вот этой девушке — чистому и неподкупному существу. Девушка эта для меня величайшее сокровище на свете. Уважаемая барышня, — обратился он к Тимее, — отныне вы являетесь полновластной хозяйкой этого дома. Все находящееся здесь имущество принадлежит вам: вся одежда, драгоценности в шкафах, лошади в конюшне, ценные бумаги в несгораемом шкафу, — все, что было описано судебными исполнителями в момент наложения ареста на имущество покойного Бразовича. Все это имущество записано на ваше имя, а кредиторы Бразовича все до одного полностью удовлетворены. Итак, с нынешнего дня вы собственница этого дома. Примите все это в дар от меня. И если найдется в этом доме укромный уголок, где мог бы найти пристанище такой тихий человек, как я, который преклоняется перед вами и благоговейно вас чтит, если вы соблаговолите предоставить мне этот уголок и если в вашем сердце найдется для меня приют и вы не отвергнете моей руки, то я буду безмерно счастлив, всю жизнь готов служить вам и надеюсь сделать вас счастливой.

Лицо Тимеи просияло, от всего ее существа веяло какой-то целомудренной чистотой. Ее лучистые глаза светились радостью; вместе с тем была в них и тайная печаль, и искренняя признательность, и глубокая преданность.

— Трижды… трижды… — срывающимся голосом, еле слышно промолвила она, и смысл ее слов был понятен только Тимару.

Этот человек столько раз спасал ее от верной гибели. Всегда был так добр к ней. Никогда не поднимал ее на смех. И никогда не заискивал перед ней. И теперь она даст ему все, о чем он просит.

«Все? О нет! Все, за исключением самого заветного — сердца. Ведь оно принадлежит другому».

— Не торопитесь с ответом, высокочтимая Тимея! — продолжал Тимар. — Я готов ждать. Я приду за ответом завтра или, если угодно, через неделю. Я не связываю вас никакими условиями. Вы — свободны, вы больше ни от кого не зависите. Если вы не пожелаете видеть меня в этом доме, вам лишь стоит сказать слово… Обдумайте мое предложение, взвесьте все, подумайте неделю, месяц, если угодно хоть целый год, прежде чем дать мне ответ.

Тимея с решительным видом вышла из уголка у очага, куда ее оттеснили Зофия и Аталия, и почти вплотную подошла к Михаю. Во взгляде ее сквозила зрелая мысль. Лицо дышало достоинством и благородством. После рокового свадебного дня она стала серьезной, молчаливой и сразу как-то повзрослела. Спокойно посмотрев в глаза Михаю, она сказала:

— Я уже все обдумала.

Госпожа Зофия с нескрываемой враждебностью и завистью ловила каждое слово Тимеи. Ах, если бы она ответила Тимару: «Ты мне не нужен, уходи прочь!» Ведь от такой дурехи всего можно ожидать, недаром же ей забивали голову россказнями о красавце мужчине! И что, если бы Тимар сказал ей в сердцах: «Так оставайся же ни с чем, не будет тебе ни дома, ни моей руки, и то и другое я отдаю Аталии!» И взял бы в жены Аталию. Ведь сколько раз случалось, что надменная барышня отказывала достойному жениху, и тот в отместку тут же просил руки у ее гувернантки или у горничной.

Однако надежда г-жи Зофии не сбылась.

Тимея протянула Михаю руку и проговорила тихим, но твердым голосом:

— Я согласна выйти за вас замуж.

Михай взял протянутую ему руку не с пылом влюбленного, а с благоговейным почтением и пытливо заглянул в прекрасные глаза Тимеи. Девушка спокойно выдержала его проникновенный взгляд. Потом она повторила:

— Я согласна выйти за вас замуж. И я буду вам верной, послушной женой. Но только прошу вас, не откажите мне в одной-единственной просьбе.

Михай был на вершине счастья и в этот момент позабыл, что купец никогда не должен подписывать незаполненный вексель.

— Говорите! Можете считать, что ваше желание уже исполнено.

— Я прошу вас, — продолжала Тимея, — если вы возьмете меня в жены и этот дом будет ваш, а я буду в нем хозяйкой, — позвольте остаться здесь с нами моей приемной матери, которая выходила меня, сироту, и моей названой сестре, которая росла вместе со мной. Прошу вас считать ее моей матерью, а Аталию моей сестрой и обходиться с ними ласково и приветливо…

У Тимара слезы выступили на глазах.

Тимея заметила эту предательскую слезу и, схватив руку Тимара, стала молить его:

— Не правда ли, ведь вы исполните мою просьбу? И вернете Аталии все, что принадлежало ей, ее нарядные платья и драгоценности? И она будет жить вместе с нами, и вы будете к ней добры, как к моей родной сестре, и госпожу Зофию вы будете, как и я, называть матушкой?

Госпожа Зофия громко всхлипнула при этих словах и, бросившись на колени перед Тимеей, стала целовать ее платье и ноги; с губ ее срывались какие-то невнятные слова.

Смахнув слезу, Тимар вновь обрел трезвость ума. Взор его снова стал проницательным. Это его свойство всегда выручало его, когда дела принимали критический оборот, и давало ему перевес над конкурентами. Находчивость, изворотливость неизменно приходили ему на помощь.

Он схватил руки Тимеи:

— У вас благородное сердце, Тимея! Позвольте отныне называть вас просто по имени? И я не хочу быть недостойным вас. Встаньте, матушка Зофия, не плачьте. Скажите Аталии, чтобы она подошла ко мне поближе. Я намерен сделать для вас больше того, о чем просила Тимея. Я хочу предоставить Аталии не просто приют, а счастливый домашний очаг. Я внесу за жениха брачный залог и дам за ней приданое, обещанное ему покойным отцом Аталии, И да будут они счастливы!

Тимар заглядывал далеко вперед и был готов на любую жертву лишь бы избавить свой дом и Тимею от этих мегер, выдав красавицу Аталию за бравого капитана.

Тут г-жа Зофия бросилась к Тимару и в порыве благодарности стала осыпать его поцелуями:

— О милейший господин Леветинци! О мой дорогой, мой великодушный покровитель! Разрешите припасть к вашим рукам, ногам, поцеловать вашу мудрую голову! — И она покрывала поцелуями даже плечи, шею и спину Тимара. Потом, подведя Тимею к Михаю, она обняла их и горячо благословила: — Будьте счастливы!

Ее ликование невольно вызывало улыбку. Но Аталия и на этот раз постаралась всем испортить настроение.

Горделиво, словно падший ангел, вынуждаемый к покаянию и готовый скорее обречь себя на вечные муки, чем сломить свою гордыню, она отвернулась от Тимара и сдавленным голосом, надменно изрекла:

— Благодарю вас, сударь. Но господин Качука мне больше не нужен ни на этом, ни на том свете. Я не пойду за него замуж, а останусь здесь, в прислугах у Тимеи!

Часть третья