Золотой человек — страница 6 из 7

Ноэми

Новый гость

Долгие зимние дни снова заполнились бесконечными хлопотами и суетой. «Дела», — так называют это богатые купцы.

Господин Леветинци понемногу осваивался со своим новым положением, — богатому человеку доступны все радости жизни. Он часто наезжал теперь в Вену, принимал участие в развлечениях финансовых тузов. Образ жизни богатых бездельников для многих служит соблазнительным примером. Ведь, ворочая миллионами, можно позволить себе решительно все. Например, раскошелиться на новогодний подарок — купить в ювелирном магазине сразу две дорогие вещицы. В самом деле, почему бы не порадовать одновременно сразу двух женщин? И ту, что обитает в твоем доме и занимается приемом гостей, когда ты по-барски закатываешь пир на весь мир, и ту, что тоже притязает и на шикарный отель, и на щегольской экипаж, и на кружева и драгоценности, хотя она всего-навсего танцовщица или певица.

Тимар охотно посещал званые вечера в домах своих деловых партнеров и денежных магнатов, где чинные дамы, степенно разливая чай, любезно расспрашивали его об оставленной им дома семье. Но ему доводилось также посещать и пирушки совсем иного рода. Там шло безудержное веселье, не слишком чопорное дамское общество упивалось шампанским. И слывшему «неисправимым праведником» Тимару то и дело задавался лукавый вопрос, когда же решится он избрать для себя достойный «предмет обожания», когда наконец снизойдет до какой-нибудь смазливой оперной дивы?

При этих недвусмысленных намеках щеки Тимара вспыхивали, но его смущение вызывало только новые взрывы смеха.

— Что вы, помилуйте! Господин Леветинци человек степенный, он примерный, добродетельный супруг! — с напускной серьезностью изрекал кто-нибудь из присутствующих миллионеров.

— Еще бы! — тут же подхватывал другой. — Ему досталась такая красавица и умница жена, какой во всей Вене не сыщешь! Не так уж трудно соблюдать в этом случае верность!

— Чепуха, ваш Леветинци просто-напросто скряга, — заявлял за спиной Тимара третий. — Его, вероятно, в жар бросает при одной мысли о том, в какую изрядную сумму может влететь на сей грешной земле этакая разодетая в шелка и кружева красотка!

А кое-кто таинственным шепотом сообщал соседям всю подноготную Тимара:

— Леветинци из тех, чье сердце всегда остается холодным. Он не поддается никаким искушениям. Разумеется, это его свойство раззадоривает обворожительных, разбитных дамочек, посвятивших себя мудреному искусству пленять мужчин, и они изо всех сил стараются его обольстить. Но он остается неуязвимым. Такого бесчувственного истукана немыслимо опутать никакими чарами.

— Образец примерного мужа! — восхваляли Тимара его почитатели.

— Чурбан и недотепа! — бурчали хулители.

А сам Тимар только помалкивал. Он думал о Ноэми.

Не видеть ее полгода! Да ведь это целая вечность! Ежедневно думать о ней неотступно и даже не иметь возможности кому-нибудь довериться, с кем-нибудь поделиться, поговорить!

Нередко он ловил себя на том, что почти выдает свои мысли. Однажды, сидя с женой за столом, он едва не проговорил: «Взгляни на эти яблоки! Почти такие же растут на острове, где живет Ноэми».

В другой раз он заметил по тоскливому взгляду Тимеи, что ее мучает головная боль, и у него чуть не сорвалось с губ: «А вот у Ноэми головная боль проходила мгновенно, стоило мне положить ей руку на лоб…»

При виде белой кошечки, любимицы Тимеи, ему так и хотелось воскликнуть: «Ах, Нарцисса, Нарцисса, что же ты оставила свою хозяйку?»

Между тем у него были все основания держаться настороже. Ведь в его доме обитало существо, которое бдительно следило не только за Тимеей, но и за ним самим.

Аталия заметила, что после своего возвращения Тимар не так мрачен, как обычно, и что выглядит он лучше. Тут явно скрывалась какая-то тайна… А разве могла Аталия допустить, чтобы кто-нибудь здесь был счастлив! Как допытаться, где обрел Тимар свое счастье? Почему он не страдает так, как ей бы того хотелось?..

Дела с заморской торговлей шли отлично. В первый же месяц нового года пришли вести из-за океана: отправленный морем транспорт благополучно прибыл к месту назначения, успех был уже обеспечен. В Южной Америке венгерская мука приобрела такую добрую славу, что даже местные сорта стали выдавать там за фирменные венгерские.

Австрийский консул в Бразилии поспешил донести своему правительству приятную новость. Важнейший экспортный товар, — высококачественная венгерская мука — значительно расширил рамки внешней торговли.

В результате за заслуги перед родиной на поприще торговли и развития национальной экономики Тимару был присвоен титул королевского тайного советника, одновременно он был награжден малым крестом ордена святого Иштвана.

Когда этот орден за мнимые заслуги перед родиной прикрепили к груди Тимара и его стали торжественно величать «милостивым государем», как издевался насмешливый демон, таившийся в его душе! «Ты же обязан всем этим вовсе не себе, а исключительно двум женщинам, Ноэми и Тимее!» — нашептывал этот демон.

«Ах, да не все ли равно, — возражал ему Тимар. — Ведь и о существовании в природе пурпурной краски узнали случайно. Собачонка подружки некоего пастуха раскусила пурпурную улитку и вымазала себе всю морду. Так стало известно, что такое пурпур. А потом он, как предмет торговли, распространился во всем мире…»

Теперь даже общественное мнение Комарома высоко оценило г-на Леветинци. Быть просто богачом — заслуга невеликая. Но если человеку дают звание королевского советника!.. Как тут не воздать ему должное, не утвердить его право на всеобщий почет и уважение!

Чиновники, цеховые старосты, представители гильдий и магистрата, старейшины пресвитерианской церковной общины, духовные особы — все спешили к Тимару с поздравлениями. Он принимал их с благосклонным смирением.

Явился к Тимару и почтенный Янош Фабула, глава цеха корабельщиков. На нем была подобающая его званию одежда, — парадный доломан из дорогого темно-синего сукна с тремя рядами сверкающих серебряных, похожих на улитку пуговиц величиной с грецкий орех. С плечей его на грудь ниспадала широкая, в ладонь, цепь, тоже из чистого серебра. Концы ее были скреплены на груди большим медальоном с изображением Юлия Цезаря, работы комаромского чеканных дел мастера.

Остальные комаромские корабельщики, члены депутации, были тоже облачены в разукрашенные серебром одеяния.

В ту эпоху существовал обычай приглашать поздравителей отобедать вместе с хозяевами. Эта высокая честь была оказана и почтенному Фабуле.

Добряк-корабельщик слыл чистосердечным и прямодушным малым. Вино развязало ему язык, и он не мог удержаться, чтобы не сказать хозяйке дома: дескать, что греха таить, мог ли он думать, увидав ее впервые еще барышней, что из нее получится такая славная светская дамочка, которая к тому же станет супругой г-на Леветинци! Он, Фабула, даже побаивался ее в те давние времена. И что же? Пути провидения неисповедимы, а разум человеческий ограничен. Все обернулось как нельзя лучше, и теперь безоблачное счастье царствует в этом доме. Пусть же провидение, вняв мольбе всех, кого беспредельно облагодетельствовал щедрый г-н Леветинци, ниспошлет ему величайшую благодать в лице нового земного гостя, малютки-ангела.

Не на шутку перепуганный этой тирадой, Тимар прикрыл рукой свой бокал. Если вино до такой степени развязывает язык гостей, ему лучше от него воздержаться. А то еще, не дай бог, разболтаешь все, что у тебя на уме…

И вдруг неожиданная мысль пронзила его сознание: «А что, если эта непрошеная мольба будет услышана?..»

Впрочем, добродушный Фабула не ограничился одними добрыми пожеланиями. Он решил подкрепить их практическими советами.

— Что и говорить, его милость прямо надрывается на работе, совсем не щадит своих сил. Куда это годится? Ведь человек живет только раз. Будь я на его месте, уж я бы никогда не оставил на долгое время в одиночестве эдакую распрекрасную, распригожую жену! А у его милости, видите ли, пятки горят, больно уж он неугомонный. Вечно ломает себе голову, как бы еще чего-нибудь придумать. Да к тому ж предпочитает везде действовать сам. Ну что с ним поделаешь? Зато к чему бы он ни приложил руку — все всегда удается. Кому, кроме него, могло взбрести на ум посылать муку из Венгрии в Бразилию? Когда я услыхал о таком сумасбродстве, — прошу извинить мою дерзость, но не могу об этом умолчать, — я даже подумал сгоряча: «Уж не рехнулся ли наш барин, коли шлет муку на другой конец света? Как пить дать, пока ее доставят, из нее разве что клейстер получится. Ведь в заморских-то странах караваи хлеба родятся прямо на большущих деревьях, ну а булочки, понятное дело, на низкорослых…» Так поди ж ты! Все получилось на славу! Ежели за дело взялся сам хозяин…

В последних словах Фабулы Тимар явно уловил иронию и поспешил возразить:

— В таком случае, любезный Янош, все твои похвалы придется отнести не ко мне, а к хозяйке дома. Ведь именно она лично вела все дело.

— Я, разумеется, полностью отдаю дань добродетелям сударыни нашей хозяйки! — воскликнул Янош. — Однако прошу прощения, сударь… Что я знаю, то знаю. Мне доподлинно известно, где вы провели лето и вообще все время, пока мы вас не видели!

Тимар с ужасом ощутил, как волосы поднимаются у него на голове. Неужели Фабула в самом деле дознался, где он пропадал? Только этого не хватало…

А Янош взглянул на него поверх бокала и игриво подмигнул.

— Ну как? Сообщить хозяюшке, где вы, сударь, скрывались все лето? Выдать вас?

Тимар оцепенел, не решаясь шевельнуться от страха. Аталия не отрывала от него глаз, следя за выражением его лица. Нет, ни в коем случае нельзя показать, что болтовня подвыпившего гостя смутила его!

— Что же, Янош, рассказывайте, где я пропадал, — с напускным спокойствием промолвил Тимар.

— Так и быть, скажу. Выдам вас сударыне с головой, — торжественно произнес Фабула, ставя бокал на стол. — Так вот. Наш милостивый государь сбежал от нас, не сказав никому ни слова. Сел тайком на корабль и отплыл… в Бразилию. Да, да! Вы побывали в Америке и самолично привели там все в порядок. Потому-то дела и пошли на лад.

— Ну и чудак же вы, дружище Янош! — воскликнул Тимар со вздохом облегчения. — Прошу вас, Аталия, налейте господину Фабуле черного кофе. Да покрепче.

— Но ведь так оно и было, как я говорю, — настаивал Янош. — Разгадал-таки я эту загадку, хоть вы и держали ее под десятью замками. Уж я-то прекрасно знаю, что вы, сударь, побывали в Бразилии. Отмахали по морю тысячи три миль, выдержали немало бурь и штормов. А уж сколько раз отбивались от свирепых дикарей-людоедов, про то один господь бог ведает. Впрочем, мне-то что! Я вывел барина на чистую воду, а теперь ваш черед, сударыня. Приструните его хорошенько, чтобы ему не повадно было в другой раз делать такой несусветный крюк по Атлантической Океании!

Тимар внимательно поглядел на женщин. Лицо Тимеи выражало искреннюю тревогу и изумление, физиономия Аталии — явную досаду. И та и другая так же свято поверили в выдуманную простодушным Фабулой басню, как верил в нее он сам, готовый головой ручаться, что все рассказанное им — истинная правда.

Да и сам Тимар не мог удержаться от загадочной улыбки, словно подтверждавшей правдивость бесхитростных домыслов Фабулы. Таким образом, ложь Яноша Фабулы становилась его собственной ложью. «Золотой человек» снова вынужден был лгать. Вечно лгать.

Но так или иначе, а басня корабельщика сейчас крепко выручила Тимара. У простого народа в Венгрии издавна вошло в обычай складывать всевозможные легенды о разных выдающихся людях, — как будто для того, чтобы вызвать восхищение ими, мало их подлинных заслуг. Но эти народные выдумки звучат настолько правдоподобно и сами выдумщики так верят в них, что и общественное мнение в конце концов начинает считать эти легенды исторически достоверными фактами.

Отныне Тимар мог скрываться под благовидным предлогом. Даже если бы он перестарался и, объясняя свое очередное исчезновение, стал бы нести явную нелепицу, люди истолковали бы его ложь как проявление скрытности, продиктованной нежными чувствами к Тимее. В самом деле, зачем зря огорчать и тревожить жену, когда предпринимаешь путешествие через океан в Америку? В те времена плавание было чревато многими опасностями.

Тимару удалось без особого труда придать видимость правдоподобия истории своего мнимого путешествия в заморские края. Даже Аталия и та безоговорочно поверила ему. Она была знатоком женского сердца, и для нее не составляли тайны ни переживания Тимеи, ни чувства, с которыми та боролась. Аталия неусыпно следила за развитием этой внутренней борьбы. Она отлично понимала, что Тимея стремилась уйти подальше от человека, которого любила всей душой, и потому укрылась в глухие венгерские степи, где ничто не вызывает радость, не будит ни желаний, ни страстей. Молодая женщина хотела утопить свою хандру в скучных бухгалтерских книгах, уйти с головой в деловые хлопоты, в работу, подавляющую все человеческие порывы, кроме жадности к деньгам, и таким образом умертвить свои чувства. Но если несчастная женщина заглушает в себе неизбывную тоску, ведя такой образ жизни, то почему бы и мужчине не поступать так же? Не стремится ли и Тимар, подобно отшельнику, в пустыню, не рвется ли он в безбрежные морские просторы, чтобы найти там успокоение своему мятежному сердцу?

Как могла зародиться в уме Аталии столь дерзкая догадка? Откуда пришла к ней мысль, что мужчина оказался более удачливым, нашел целительное средство от своего смертельного сердечного недуга и теперь обретает счастье, исчезая из дома? Чего бы ни дала Аталия, чтобы разгадать тайну Тимара. Но, увы, камышовые заросли вокруг «Ничейного» острова не умели говорить, подобно камышам брадобрея царя Мидаса.[17]

Аталия вся извелась в тщетных попытках разрешить свои недоумения.

И дома, и в глазах общества Тимар и Тимея являли образец счастливой супружеской пары. Муж осыпал жену бесценными подарками, а она с явной охотой украшала себя ими и блистала, выезжая с мужем в свет. Разве бриллианты, преподносимые в дар жене, не самое яркое свидетельство супружеской привязанности?..

Аталия нередко задумывалась над этим. Неужели Тимар и Тимея действительно принадлежат к тем людям, для которых любовь заключается в том, чтобы одному преподносить драгоценности, а другому благосклонно их принимать? Или на белом свете все-таки существуют люди, способные быть счастливыми вовсе без любви?

Однако все эти рассуждения Аталии относились только к Тимее, на г-на Леветинци они не распространялись.

А Тимар между тем не мог дождаться конца зимы. Впрочем… ему просто хотелось, чтобы поскорей заработали водяные мельницы… О чем еще может мечтать деловой человек?

После первоначального успеха в минувшем году требовалось еще более энергично развернуть заморскую мучную торговлю. Однако Тимар принялся уговаривать жену поберечь свое здоровье и отдохнуть летом на каком-нибудь морском курорте. Морские купанья окажут на нее благотворное действие, укрепят ее расшатанные нервы. А ведение дел он может поручить своим маклерам и управляющим. О том, куда отправится он сам, его никто не расспрашивал. Может быть, он снова поедет в Южную Америку? Или посетит Россию?

Между тем Тимар рвался на юг, к нижнему течению Дуная. Едва зацвели тополя, ему уже не сиделось дома. Пленительный образ любимой завладел всеми его помыслами и снами.

И Тимар покинул Комаром. В Леветинце он не стал останавливаться ни на секунду, лишь отдал своим приказчикам и управителю самые необходимые распоряжения, предоставив им право действовать как заблагорассудится. Ночь он решил провести в Головаце, в доме его преподобия, грудь которого теперь украшал орден. К жилищу священника он подъехал уже поздно вечером и вошел в дом через кухню, где весело потрескивал огонь в очаге и где хлопотала молодая пригожая стряпуха. Пройдя в комнату, Тимар застал вдовствующего священника в одиночестве, но стол почему-то был накрыт на двоих. Его преподобие принял знатного гостя весьма обходительно. Поздравил его с высокой наградой и сразу же попросил разрешения отлучиться на минутку в кухню, чтобы распорядиться насчет угощения для высокочтимого посетителя.

— Обычно мы не очень роскошествуем, живем экономно, — пояснил он.

— Мы? — шутливо переспросил Тимар.

— Сударь! — воскликнул священник, легонько грозя гостю пальцем. — Не ехидничайте, пожалуйста!

Хозяин вернулся в комнату, держа в руках бутыль доброго серемского вина, и предложил распить чарку-другую, пока готовится ужин.

С каждой новой чаркой его преподобие принимался грозить Тимару пальцем, как бы упрекая гостя за его многозначительную усмешку.

— До чего же люди коварны! И что за манера сразу видеть во всем одно дурное… Человек-то ведь не чурбан. И не каменная глыба или бесчувственная статуя…

Тимар всячески оправдывался, уверял, что он совершенно согласен с хозяином. Однако его преподобие продолжал укоризненно качать головой, и чем больше пил, — а за обильным ужином он и вовсе хватил лишнего, — тем становился словоохотливей.

Обильный вкусный ужин подавала хлопотавшая на кухне молоденькая миловидная женщина. Стоило Тимару бросить на нее украдкой взгляд, как перед его носом мелькал грозящий перст хозяина, который тут же начинал сетовать на людскую зависть.

— Коли на то пошло, пусть кто-нибудь докажет мне на примерах из Библии, что я, мол, не прав, а правы всякие там ханжи и злопыхатели!

Что до Тимара, то он ни за какие блага в мире не взялся бы это доказывать.

— Ну, скажите, разве Авраам не был благочестивейшим, почтеннейшим патриархом? Верным супругом жены своей Сарры? Между тем всем известна его история с Агарью. И тем не менее он слыл истинно святым человеком.

Тимар только согласно поддакивал.

— Или возьмем патриарха Иакова. Сперва он женился на Лии, потом влюбился в Рахиль и тоже взял ее в жены. Но разве приходило в ту эпоху кому-нибудь в голову предавать его суду за двоеженство? А царь Давид? Сколько у него было жен? Шесть! Притом одновременно. Но ему и этого показалось мало. Царь взял еще и седьмую, разлучив для этого мужа с женой, а потом присоединил к ним и супругу Урии, предварительно приказав его убить. И женщины смиренно ему покорялись. Все подобные проделки сходили ему с рук, мало того, это ничуть не помешало ему воспеть себя в ста пятидесяти псалмах; вот, мол, какой я праведник! Есть у нас в запасе еще премудрый Соломон. Этот обзавелся уже четырьмя сотнями наложниц!.. Кто же вправе после таких исторических примеров требовать от простого смертного, чтобы он был более святым и праведным, чем царь Давид, а мудростью превосходил царя Соломона?

Добросердечный священник и не подозревал, что своей проповедью он невольно напутствует гостя, как бы визируя ему пропуск на свободную переправу через Дунай.

Всего полдня пути отделяло Тимара от Ноэми. Уже полгода были они в разлуке, и теперь все его помыслы были заняты предстоящим свиданием. Во сне и наяву горел он одним желанием — поскорее увидеть ее.

Кое-как скоротав ночь, Тимар ни свет ни заря поднялся с постели, повесил на шею охотничью сумку, закинул за плечо ружье и, не дожидаясь пробуждения гостеприимного хозяина, чтобы проститься с ним, покинул поповскую обитель. Он спешил по направлению к лесистой пойме Дуная.

Из года в год Дунай делает доброе дело, оставляя старые берега и расширяя пойму, которая густо зарастает кустарником.

Так как речное русло постоянно изменяется, сторожки пограничной охраны, сооруженные еще четверть века назад на самом берегу, теперь значительно отодвинулись от реки. И тому, кто желает без заграничного паспорта переправиться на другой берег Дуная, достаточно достичь молодой чащи, чтобы попасть на территорию дружелюбного нейтрального государства.

Тимар заранее отправил свой новый ялик к хижине знакомого рыбака, так как привык добираться до нее не спеша, пешком. Он нашел свое суденышко на берегу. Столкнув его на воду, он, как всегда в одиночестве, пустился в путь, пробиваясь сквозь заросли тростника.

Узкая лодка скользила в воде, словно огромная рыба. Надо полагать, стремительное движение суденышка объяснялось не одними судоходными его качествами.

Стоял апрель. Деревья на Большом острове цвели и зеленели. Тем контрастней выглядел пейзаж по другую его сторону. Будто опаленный пожаром, «Ничейный» остров с этой стороны начисто лишился своего зеленого покрова. Чем ближе подплывал к нему Тимар, тем явственней это бросалось ему в глаза. Листва деревьев на северной стороне острова была какого-то красно-бурого оттенка.

Ялик торопливо пробивался сквозь камыш. Добравшись до берега, Тимар убедился, что погибла вся ореховая роща, — самая любимая роща Терезы. Деревья засохли все до одного. Зрелище это подействовало на него угнетающе. Обычно в эту пору его встречала здесь изумрудная зелень рощ, алели кусты цветущего шиповника. Сейчас перед ним стоял мертвый, засохший лес. Какое зловещее предзнаменование!

Тимар направился в глубь острова. Он ждал, что его встретит веселый собачий лай, но вокруг не слышалось ни шороха. Встревоженный, он побрел дальше. Опавшая листва сплошь покрывала запущенные дорожки. Казалось, даже птичий щебет замолк на всем острове.

Тимар подошел к хижине. Сердце его замерло от смутной тревоги. Уж не случилось ли чего с ее обитателями? Ведь с ними могло произойти все, что угодно, а он даже не узнал бы об этом. Они могли умереть, да так и остаться непогребенными. Целых полгода он был занят в другом месте, — ворочал делами, касавшимися интересов всей страны, загребал деньги, блистал в обществе, вывозил в свет красавицу жену. А обитателей острова хранило только небо, и еще неизвестно, соблаговолило ли оно сберечь их.

Едва он ступил на крыльцо, дверь отворилась, и из дома вышла Тереза. Вид у нее был хмурый. Ему даже показалось, что она чем-то напугана. При виде его на ее лице мелькнуло что-то вроде горестной улыбки.

— А, вы уже приехали? — сказала она, спеша ему навстречу и торопливо пожимая руку. Потом, как ни в чем ни бывало, спросила: — Почему вы такой мрачный?

— А у вас не стряслось никакой беды? — ответил он вопросом на вопрос.

— Нет, все благополучно, — с кроткой улыбкой ответила Тереза.

— Очень уж мне стало не по себе, когда я увидел засохшие ореховые деревья, — объяснил Тимар свой угрюмый вид.

— Они погибли от сильного прошлогоднего паводка. Этот сорт деревьев не переносит влажной почвы.

— А как поживаете вы с Ноэми? — с тревогой спросил Тимар.

— Спасибо. Все трое живы-здоровы.

— Кто же третий?

Тереза улыбнулась, повздыхала, снова улыбнулась и наконец, положив руку ему на плечо, сказала:

— Видите ли, у нас тут разрешилась от бремени жена одного бедного контрабандиста. Роженица захворала и умерла, а ребенок остался с нами. Он-то и есть третий.

Тимар вбежал в дом.

В глубине комнатки стояла сплетенная из прутьев колыбель. По одну ее сторону сидела Альмира, по другую Ноэми. Ноэми качала колыбель, ожидая, пока Тимар подойдет к ней.

Как зачарованный, остановился он перед колыбелью. Потом перевел взгляд на Ноэми, стараясь по выражению ее лица отгадать правду. Лицо девушки сияло восторгом, глаза светились нежной, умиротворенной любовью. Ноэми улыбнулась и опустила ресницы. Михай почувствовал, что просто сходит с ума. Тереза коснулась его руки.

В колыбели, полузакрыв глазки, лежал спящий розовощекий малыш, выпятив пунцовые губки, прижав к лицу крохотные кулачки.

— Ну как? Не сердитесь, что мы приютили сиротку бедной контрабандистки? Сам бог послал нам это дитя.

Сердился ли он?!

Опустившись на колени, Михай обеими руками обхватил колыбель, прижал ее к груди вместе со спавшим в ней маленьким человечком и разрыдался. Обильные слезы заливали ему лицо, — так плачут мужчины, когда в груди у них прорывается плотина, сдерживавшая целое море душевной боли. Он покрывал поцелуями это посланное небом существо, его платьице, его крошечные ручки и ножки, его румяные щечки. Ребенок уморительно гримасничал под градом поцелуев, но никак не хотел проснуться. Наконец большие голубые глаза раскрылись и с удивлением уставились на незнакомого человека: чего, мол, хочет от меня этот чужой дядя? Затем мальчик засмеялся: «Впрочем, что там спрашивать, и так все понятно!» После этого ребенок снова сомкнул веки и заснул с улыбкой на устах, не сопротивляясь сыпавшимся на его нежное личико поцелуям.

— Что, не ожидал, бедный сирота? — промолвила Тереза и, отвернувшись, смахнула слезу.

— А со мной, видно, и поздороваться не хотят? — с притворной обидой шепнула Ноэми.

Не поднимаясь с пола, Михай на коленях приблизился к ней, молча прижал ее руку к губам и положил голову ей на колени. За все время, пока ребенок спал, он не проронил ни слова.

Наконец маленькое существо проснулось и заговорило на своем языке, верней, попросту заплакало. Ребенок проголодался. К счастью, здесь понимали его язык.

Михаю пришлось покинуть комнату, так как, по словам Ноэми, ему не к чему знать, чем питается сирота несчастной контрабандистки. Он вышел на крыльцо, испытывая невыразимое упоение. На душе было так радостно, словно он вознесся на незнакомое светило, в иной мир, и оттуда созерцает землю, как чужую планету. Все, что принадлежало ему на земле, он оставил там, внизу, и головокружительная бездна больше не манит его. Он вырвался из прежней жизненной орбиты, и теперь у него другой центр притяжения, перед ним вырастает новая цель, встает новое бытие. Но сумеет ли он в действительности исчезнуть из старого мира и навсегда переселиться в новый, так счастливо открывшийся перед ним, прежде чем придет день расставанья с жизнью? Больше всего хотелось бы Михаю обитать сразу в двух мирах, то возносясь с земли в небеса, то спускаясь с неба на землю. Там, в вышине, — миловаться с ангелами, а на грешной земле — подсчитывать свои миллионы. Непосильная, нечеловеческая задача, от которой можно сойти с ума!

Маленьких детей недаром зовут ангелочками. «Ангелос» в переводе с греческого значит «посланец», дети — посланцы другого мира. Неведомую, магическую силу излучают их младенческие личики и глаза на тех, кому они посланы. Порой сияющие детские глаза обладают волшебным свойством, — они умеют говорить. Но едва губы научаются произносить слова, как это чудесное излучение исчезает! Голубое, лучистое сияние свойственно только глазам младенцев.

Уложив ребенка на козий мех, разостланный на траве, и сам расположившись рядом, Михай часами любовался этой голубой радугой в глазах младенца, его первыми играми. Вот детские ручонки тянутся к стеблю цветка.

— На, бери!

Дитя крепко хватается за стебель, тащит цветок в рот, как все малыши, когда им что-нибудь приглянется, и ни за что не хочет отдать его обратно. Михай наблюдал, как развивается ребенок, ловил его первые членораздельные звуки, пытался разгадать, что они означают. Он позволял мальчику таскать себя за усы, а укладывая его спать, напевал ему колыбельные песни.

Чувство его к Ноэми стало теперь совсем иным. Любовная тоска, жгучая страсть уступили место безоблачному счастью и душевному покою, ощущению, похожему на блаженное состояние человека, который оправился после жестокого приступа лихорадки.

Да и сама Ноэми заметно изменилась. Ее лицо выражало теперь нежность и сердечную привязанность. Весь ее облик дышал благородной сдержанностью, достоинством и целомудренной мягкостью. Всем своим видом, манерой держаться молодая женщина внушала окружающим невольное почтение и восхищение.

Михай никак не мог вдоволь насладиться своим счастьем. Прошло немало дней, пока он убедил себя, что это не сон, что глинобитная хижина, где ласково улыбающаяся женщина баюкает на коленях ребенка, не мираж, а живая действительность.

Потом пришли размышления.

«Но что же будет дальше? — рассуждал сам с собой Михай. — Что ты можешь дать этому ребенку? Деньги? Уйму денег? Но ведь здесь им не знают цену. Быть может, крупные земельные владенья, поместья? Но к „Ничейному“ острову никакие земельные участки не присоединишь. А может, ты заберешь его с собой и воспитаешь из него барина, знатного человека? Нет, эти женщины ни за что тебе его не отдадут. Значит, их надо тоже брать с собой? Но пусть бы даже они согласились, — ты все равно не в состоянии этого сделать. Ведь, узнав, кто ты такой, они начнут презирать тебя! Только здесь, на уединенном острове, все трое могут быть счастливы, ребенок может ходить с высоко поднятой головой, ведь здесь никто не спросит о его имени. Женщины назвали его „Деодат“ — дарованный богом. Но фамилии у него нет. И ты ничего не можешь тут изменить».

Погруженный в свои мысли, Михай бесцельно бродил по острову. Пробираясь сквозь кустарники и по усеянным полевыми цветами лужайкам, он незаметно забрел в самое унылое место — в засохшую ореховую рощу. Под ногами хрустел валежник. Михай огляделся. Высокоценный строевой лес погиб весь, до последнего дерева. Осыпавшиеся ломкие ветки и листья густо покрыли землю, на оголенных кронах не было ни одного свежего побега.

В этой скорбной усыпальнице мертвых деревьев Михая неожиданно осенила мысль. Он поспешил обратно к хижине.

— Скажите, Тереза, у вас еще целы плотницкие инструменты, которыми вы пользовались при постройке вашей хижины?

— Да, они лежат в чулане.

— Достаньте их, пожалуйста. Я тут кое-что придумал. Нужно срубить засохшие ореховые деревья и построить хорошенький теремок для Доди.

Тереза даже руками всплеснула от удивления, а Ноэми крепко расцеловала малютку, словно хотела сказать: «Ну что, слышишь?»

Михай принял молчаливое изумление Терезы за недоверие.

— Да, да, — еще раз подтвердил он свою просьбу. — Я хочу сам, без всякой посторонней помощи, построить уютный домик. Вроде тех, что возводят себе из крепкого дуба секеи[18] и валахи. Только на нашу постройку пойдет не дуб, а орех. Это будет настоящий княжеский теремок! Я сделаю в нем все собственноручно, вплоть до последнего гвоздя. А когда Доди вырастет, домик станет его особняком.

Тереза только улыбалась в ответ.

— Ну что ж, Михай, — сказала она наконец, — в добрый час. Ведь я когда-то сама построила нашу хижину, как ласточка строит свое гнездо. Возвела глинобитные стены, постелила кровлю из тростника. Только имейте в виду, плотницкая работа будет, пожалуй, не по силам одному человеку. Ведь большой-то пилой можно работать только вдвоем.

— А нас двое! — с задором воскликнула Ноэми. — Что, разве я не могу ему помогать? Или, по-вашему, у меня руки слабые?

И она высоко засучила рукава рубашки, чтобы показать, какие крепкие у нее мускулы. Рука была сильная, туго налитая, округлая и прекрасная. Как у богини-охотницы Дианы. Михай покрыл ее поцелуями от плеча до кончиков пальцев.

— Вот и превосходно! — сказал он.

— Значит, мы будем работать вместе, — восторгалась Ноэми, сразу подхватив идею Михая. Живое воображение уже рисовало ей их мечту воплощенной. — Мы станем ежедневно уходить вместе в лес. Там, на какой-нибудь ветке подвесим и люльку маленького Доди. Строить будем от зари до зари. А мама в полдень принесет нам горшок похлебки. Сядем рядышком на бревна, подкрепимся и опять за работу. Это же чудесно!

Сказано — сделано.

Михай сразу взялся за топор и отправился в ореховую рощу. Но пока ему удалось повалить первое дерево и обрубить сучья, руки его покрылись волдырями. Ноэми утешала его, уверяя, что у мужчин всегда так. А вот женщины, работая, никогда не набивают мозолей. После третьего дерева пришлось складывать бревна, и тут понадобилась помощь Ноэми. Она вполне серьезно отнеслась к своему обещанию участвовать в постройке и со всем усердием взялась за дело. Стройная девушка казалась воплощением неистощимой энергии и выносливости. Она так искусно орудовала пилой, словно усвоила эту сноровку с малых лет.

Михай и Ноэми испытали тяжкую участь лесоруба и его труженицы-жены. Вставать им приходилось чуть свет, на заре Они рубили лес и распиливали толстые бревна. А когда солнце достигало зенита, Тереза приносила им горшок с едой. Сидя рядком на пеньке, они до последней капли выхлебывали наваристый бобовый суп, запивали его прямо из кувшина вкусной свежей водой, после чего разрешали себе часок полуденного отдыха. Жена располагалась на мягкой куче щепы и опилок, лесоруб растягивался рядом на траве, и Ноэми прикрывала ему лицо своим фартуком, чтобы назойливые мухи не тревожили его сон. Сама же она усаживала сынишку на колени и забавляла его, придумывая всякие забавы, лишь бы он не плакал и не мешал дремать отцу.

Когда день склонялся к вечеру, вся семья возвращалась домой. Лесоруб тащил на плече свой инструмент, жена несла малыша. Дома уже ярко пылал огонь в очаге, еще издали доносился вкусный запах еды, как бы маня проголодавшихся тружеников… Уложив ребенка, хозяйка спешила позаботиться о трубке для хозяина, даже притаскивала ему из кухни тлеющую головешку. Потом все усаживались за стол вокруг дымящегося горшка и с аппетитом уплетали ужин. В горшке не должно оставаться ни крошки, иначе завтра день не будет погожий. Покончив с ужином, усталые работники делились дневными впечатлениями, наперебой пересказывая друг другу, что делал и как вел себя малыш. А на вопросы: «Любишь ли ты меня?» — ни у того, ни у другого и времени не оставалось.

Мало-помалу Михай наловчился обстругивать и очищать от веток срубленные ореховые стволы. Топором он работал искусно, как настоящий умелец. Ноэми только диву давалась, до чего спорится у него дело.

— Скажи, Михай, — однажды спросила она, — ты никогда не был плотником?

— Как же, плотничал, — ответил он. — Между прочим, даже суда строил.

— В таком случае растолкуй мне, пожалуйста, как это тебе удалось сделаться таким важным барином? Неужели ты можешь целое лето отлынивать от работы и проводить время, как тебе заблагорассудится? Выходит, ты теперь сам себе господин, не так ли? И никто тебе не указка?

— Когда-нибудь я расскажу тебе обо всем, — обещал Михай.

Однако ей так и не довелось узнать, почему и как превратился он в знатное лицо и позволяет себе роскошь целыми неделями заниматься распилкой деревьев.

Михай много рассказывал Ноэми о своих богатых впечатлениями путешествиях в разные страны. Однако в этих увлекательных повестях он тщательно обходил все, что касалось его самого. Он умел пресечь любопытство Ноэми, сразу же с головой погружаясь в работу. А выпытать что-либо, когда он укладывался на ночь в постель, было и вовсе невозможно. Женщины обычно любят донимать мужей бесконечными расспросами. Но, к счастью, провидение предусмотрело надежное средство мужской самозащиты: муж тут же засыпает крепчайшим сном, и тогда все женские ухищрения бессильны.

За долгое время, проведенное Михаем на «Ничейном» острове, он обнаружил, что это место далеко не так надежно укрыто от людских глаз, как могло бы казаться. О существовании острова было известно особой, довольно многочисленной категории людей, которые, впрочем, вовсе не склонны были сообщать властям об этом укромном уголке.

Это были преимущественно изгои тогдашней цивилизации. «Status extra statum».[19]

У берегов острова обрывались нити общественных законов и церковных предписаний.

Проживали эти отщепенцы на пограничной полосе между двумя соседними странами, Венгрией и Сербией, на окраинах той и другой. Природа создала здесь для них вполне благоприятные условия. В этой местности с древних времен протекает извилистая река, усеянная поросшими кустарником островками. Берега ее на всем протяжении окаймлены могучими, непроходимыми лесами. Кроны прибрежных деревьев нависают над водой, стволы вот-вот готовы рухнуть с подмытого течением обрыва. Пограничные заставы и проезжие дороги в этой глухой местности находятся далеко друг от друга, деревни чрезвычайно разбросаны; поблизости нет ни одного крупного поселка. Считается, что здесь существует военный режим, но на деле — это царство первобытной, никем не подавляемой свободы. Трудно себе представить, в чем состоят обязанности пограничников. Охранять границу здесь нет никакой нужды уже в течение ряда веков; исконные враги, турки, давно сгинули и убрались восвояси. Оружию теперь отведена единственная роль — охранять пограничные таможенные барьеры. Таким образом, контрабанда представляет собой одно из типичных для капиталистического уклада жизни явлений. В мире контрабандистов имеются свои порядки, свое тайное правительство. Это государство вне государства.

Михай не раз обнаруживал привязанную под сенью прибрежного ивняка никем не охраняемую шлюпку или ялик. Но всего удивительнее, что, когда через несколько часов он возвращался к тому же месту, лодка бесследно исчезала. В другой раз он натыкался на сваленные в гуще дрока какие-то тюки и прочую поклажу. Все это точно так же исчезало. Таинственные люди, высадившиеся на остров в поисках временного пристанища, видимо, намеренно держались вдали от хижины. Они приходили и уходили, стараясь даже травы не примять.

Лишь в исключительных случаях они все же наведывались в хижину. Им нужна была Тереза.

Обычно, едва лай Альмиры возвещал о приближении кого-то чужого, Михай бросал работу и прятался в самом укромном уголке домика. Его не должен был видеть никто из посторонних. Правда, за это время он успел отрастить себе бороду, которая сильно его изменила, но тем не менее всегда мог появиться человек, видевший его где-нибудь раньше. А это ему вовсе не улыбалось.

Люди, о которых говорилось выше, приходили к Терезе, когда их постигала какая-нибудь беда или нужда заставляла. Эти люди частенько подвергались риску — их легко могли подстеречь, нанести тяжелые, кровоточащие огнестрельные или колотые раны. Никто из них не осмелился бы обращаться за помощью к полковому лекарю, — это неминуемо грозило дознанием и следствием. Вот они и шли к хозяйке острова. Тереза знала множество целительных средств и снадобий, от которых раны быстро зарубцовывались. Кроме того, в этой местности, особенно на турецкой стороне, были широко распространены всевозможные злокачественные язвы, в частности, сибирская. Нужда научила Терезу при помощи известных в народе целебных трав врачевать и эти недуги. Вот почему к ней постоянно наведывались люди, кровно заинтересованные в том, чтобы их хвороба осталась в тайне. Они же, в свою очередь, ревностно оберегали лечебные секреты своей благодетельницы. Ведь врачи и аптекари преследовали доморощенных лекарей, считая их знахарями и шарлатанами.

Порой в среде этих изгоев возникали распри и тяжбы. Обращаться за их разрешением к государственным судьям было одинаково опасно как для истца, так и для ответчика. Обоим сразу набили бы на ноги колодки. Поэтому и тяжбы свои они несли все к той же мудрой хозяйке острова. Изложив суть дела, обе стороны выслушивали ее суждение, — оно считалось окончательным приговором, — и на том примирялись. Чаще всего поводом для вражды была кровная месть. Тереза умела утихомирить недавних противников, добивалась от них обещания соблюдать мир.

Случалось, в хижину забредали и другие мрачные фигуры, — какой-нибудь угрюмый, свирепый на вид субъект, злодей, преследуемый угрызениями совести, но опасающийся искать утешения у духовного пастыря, ибо тюрьма ему страшна не менее ада. И для таких душевных ран хозяйка «Ничейного» острова находила целебный бальзам. Взывая к милосердию всевышнего, она примиряла грешника с его страждущей совестью.

Если у ее порога внезапно появлялся гонимый, до смерти усталый, изнуренный голодом и жаждой человек, Тереза никогда не задавала лишних вопросов, не интересовалась, откуда он пришел и куда держит путь. Напоит, накормит беднягу досыта, даст ему отдохнуть, прийти в себя, а потом наполнит припасами его котомку и отпустит с миром.

Множество людей знали Терезу и глубоко уважали ее за уменье, как никто другой, хранить в тайне их дела. Пожалуй, не найдется на свете такого тайного союза, члены которого были бы так преданны своему вожаку, как эти обездоленные горемыки — своей наставнице и благодетельнице. К тому же все они хорошо знали, что денег у Терезы нет и не бывает, поэтому даже из корыстных целей никто не стал бы причинять ей зла.

Скоро Михай пришел к убеждению, что его занесло в такую глушь, куда еще века не проникнет великий хаос, обычно именуемый цивилизацией. Он мог без всяких опасений плотничать здесь и дальше, уверенный в том, что в далекий мир цивилизации никогда не проникнет молва о Михае Тимаре Леветинци, королевском тайном советнике, помещике и скупщике-миллионере, который вздумал промышлять плотничьим ремеслом на каком-то неведомом острове, трудиться там в поте лица, а в минуты отдыха мастерить при помощи перочинного ножа навес из ивовых веток, чтобы защитить от солнца или непогоды безвестного маленького человечка, круглого сироту, даже не имеющего своей фамилии.

А сколько радости испытал Михай в своей неведомой глуши! С каким восторгом следил он, как крошечный мальчик учится выговаривать первые слова, как умилялся его забавным усилиям складывать как нужно непослушные ребячьи губки, чтобы членораздельно произнести короткое словечко «папа». Разумеется, это слово ребенок узнал раньше всех остальных. Кем же, как не отцом, был человек, так ласково ему улыбавшийся! Разве мог бедняжка знать, что он всего лишь сын жалкого контрабандиста, сирота без отца, без матери!

Но вот пришла для мальчика пора узнать и печальные стороны жизни, в виде неизбежных детских болезней. У ребенка режутся зубы… Сколько треволнений и бессонных ночей для окружающих! В такие дни Ноэми оставалась со своим Доди дома, а работавший в лесу Михай каждый час, всадив в ближайший пень топор, бежал взглянуть, не стало ли малютке хуже. Иногда он брал его у Ноэми и подолгу качал на руках, напевая колыбельную песенку:

Хибарка милушки моей

Дворцов и замков мне милей…

А как торжествовал он, если ему удавалось смягчить страдания Доди, навеять ему спокойный сон!

Работа Михая подвигалась успешно. Наконец наступил день, когда заготовка ореховых бревен была закончена. Но тут дело застопорилось. Увы, плотничье ремесло, как и всякое другое, — это искусство, требующее большого навыка и сноровки. Уверяя Ноэми, что знает в нем толк, Михай бессовестно лгал и теперь просто не представлял себе, что предпринять дальше.

Близилась осень. Тереза и Ноэми уже свыклись с мыслью, что Михай всегда покидает их в эту пору, его отъезд они находили вполне естественным, — должен же он зарабатывать себе на хлеб. Очевидно, он занят сезонным промыслом, а в летнюю пору наступает передышка. Зато уж зимой приходится работать вовсю. Такой образ жизни, по наблюдению островитянок, вели и другие торговцы. Дома, в Комароме, существовало почти такое же мнение об образе жизни Михая. Только Тимея была уверена, что именно летом у Тимара самый разгар дел, что он отлучается на лето, чтобы вкладывать в дела все свое уменье: всецело поглощенный ими, он в это время управляет промышленными предприятиями, хозяйничает в поместьях, барышничает, развертывает коммерцию. Таким образом, с осени до весны Тимар вводил в заблуждение Ноэми, а с весны до осени — Тимею. Во всяком случае, он не мог упрекнуть себя в непоследовательности…

В нынешнем году он особенно спешил в Комаром и покинул остров раньше обычного.

За время его отсутствия ему снова повезло сверх всяких ожиданий. Даже в большой государственной лотерее на его долю выпал самый крупный выигрыш. Этот лотерейный билет валялся где-то в ящике письменного стола, и Тимар совершенно о нем забыл. Только спустя три месяца после тиража он случайно вспомнил об этом билете и с таким барским пренебрежением предъявил его к оплате и сгреб выигранные сто тысяч форинтов, словно это была мелочь, которую и в расчет-то не берут. Общество было буквально потрясено таким жестом, кругом заговорили, что у Леветинци денег куры не клюют, он попросту не знает, куда их девать.

И в самом деле, на что употребить эти деньги?

И Тимар распорядился ими: он пригласил из Секейского края и Зарандского округа нескольких знаменитых плотников, несравненных мастеров, строивших чудесные жилища из твердых древесных пород, — не какие-нибудь хибарки, а настоящие терема, которые стоят веками и в которых живут секейские и румынские помещики. Внутри этих теремов все украшено великолепной резьбой. И дом и обстановка — столы, стулья, шкафы, — как правило, изготовляются одним и тем же мастером, без единого гвоздя или железной скобы. На стройку идут лучшие древесные сорта: дуб, орех, граб…

Резчик по дереву

Вернувшись домой, Тимар нашел Тимею не совсем здоровой. Тогда он пригласил из Вены нескольких прославленных врачей, чтобы посоветоваться с ними относительно состояния здоровья жены.

Консилиум знаменитостей пришел к единодушному выводу: больной необходима перемена климата. Порекомендовали отправить ее на зиму в Италию, в Мерано.

Тимар сам отвез Тимею и сопровождавшую ее Аталию на курорт, отыскал для них в теплой, защищенной от ветров долине подходящее жилье — изящную виллу в швейцарском стиле, приютившуюся под сенью деревьев. Он был уверен, что жене будет очень приятно жить в таком уютном особнячке.

В продолжение зимы он не раз навещал Тимею, почти всегда с каким-то неизвестным ей пожилым человеком, и окончательно убедился, что дача в саду стала ее любимым местопребыванием.

Вернувшись в Комаром, Тимар задумал построить для жены за зиму точь-в-точь такой же павильон и разбить такой же сад, как в Мерано. Пожилой секей, вместе с ним посещавший Тимею, — искусный резчик по дереву, — срисовал в мельчайших подробностях внешний вид и внутреннее убранство меранской дачи, а затем в одноэтажном доме Тимара на Сербской улице была оборудована большая мастерская. Работа закипела. Строительство было задумано как сюрприз для Тимеи и хранилось в тайне. Чтобы ускорить работу, резчик потребовал себе подмастерья. Но разве сыщешь парня, который умеет держать язык за зубами? И Тимар не нашел другого выхода, как самому пойти в помощники к мастеру. С утра до вечера, без устали, обтесывал он бревна, стругал доски, обтачивал на токарном станке, сверлил и вырезал различные детали, не уступая в усердии самому мастеру.

Однако резчику-секею оказалось невмоготу хранить тайну хозяина. Будь у него на устах печать самого царя Соломона, он все равно нарушил бы обет молчания. За воскресной выпивкой он разболтал своим многочисленным дружкам весть о том, что г-н Леветинци готовит своей драгоценной супруге приятный сюрприз. Сейчас, мол, идет заготовка бревен, аккуратно подгоняется каждая планочка, а как только со всем этим управимся, поставим целый терем на Монастырском холме в большом саду. Сам барин, хоть человек он денежный, день-деньской трудится в поте лица, как заурядный подмастерье. Да еще как управляется с инструментом! Любого опытного плотника за пояс заткнет. Даже дело свое забросил, пусть, мол, с этим приказчики возятся! И все хлопочет, хлопочет в нашей мастерской: тешет, пилит, строгает. Из сил выбивается, чтобы доставить удовольствие своей красавице женушке. Только смотрите, никому об этом ни слова, хозяин готовит сюрприз к возвращению хозяйки и строго-настрого приказал молчать.

Но строжайший запрет оказался бессилен. Словоохотливый резчик быстро оповестил о тайне Тимара весь город. Узнала об этом, разумеется, и г-жа Зофия, которая тут же написала своей дочери Аталии, а та не замедлила поделиться новостью с Тимеей. Таким образом, супруга Михая уже заранее знала, что, когда она приедет в Комаром, муж в первый же погожий день отправится с ней в экипаже на Монастырский холм, откуда открывается чудесный вид на Дунай и где раскинут их прекрасный фруктовый сад. Там, на склоне холма, она увидит уютную дачу, точную копию с ее жилища в Мерано. Тимея найдет там и изящный столик возле окна с корзинкой для вышиванья, и полочку из граба с любимыми книгами, и свое плетеное берестяное кресло на веранде. Но она должна помнить, что все это сюрприз для нее. Ей предстоит бесконечно улыбаться, выражать притворную радость, изумляться мастерству, с которым сделан домик, и услышать в ответ от мастера:

— Помилуйте, сударыня, я тут ни при чем. Самая искусная резьба выполнена моим подмастерьем. К примеру: кто сделал этот карниз на фронтоне? Нарядные перильца? Капители? Он, подмастерье. А кто мой помощник? — спросите вы. Да сам барин! Его милость господин Леветинци. Он выполнял самую трудную работу.

И снова надо будет улыбаться, подыскивать достойные слова для выражения своей благодарности.

Да, только слова! На большее она была не способна.

Если бы даже он осыпал жену драгоценностями или в поте лица добывал ей хлеб насущный — ему не удалось бы снискать ее любви…

Все произошло, как и было задумано. Весной Тимея вернулась в Комаром, и ей преподнесли сюрприз в Монастырском саду. Муж устроил по этому поводу роскошный пир, пригласив на него множество гостей. Тимея печально улыбалась. Лицо Тимара выражало скромное довольство собственной щедростью. А гости рассыпались в похвалах, добрых пожеланиях и не могли скрыть зависти.

Дамы захлебывались от восторга, утверждая, что нет в мире женщины, достойной такого идеального мужа. Мужчины, наоборот, изощрялись в остротах, намекая, что старания супруга добиться расположения жены всевозможными подарками и заискиваньем — дурная примета. Уж очень подозрительно, когда муж вдруг начинает увлекаться токарным делом!

Только Аталия хранила упорное молчание, тщетно пытаясь отыскать ариаднину нить, которая привела бы ее к раскрытию тайны Тимара.

Что происходило с Тимеей, для нее было ясно: молодая женщина бесконечно страдала и медленно умирала, — ее убивал смертельный, иссушающий душу яд. Яд этот действует не сразу, зато наверняка, вконец подтачивая здоровье. Но вот что случилось с Михаем?.. Выглядит он не плохо… Где же обрел он свое счастье?.. Бросается в глаза, как он заискивает перед Тимеей, старается во всем ей угодить! Что бы это могло значить? В обществе он ведет себя, как самый нежный, самый счастливый супруг, постоянно пребывает в отличном расположении духа. Даже с ней, Аталией, он держится непринужденно, почти добродушно, как будто успел забыть все, что слышал от нее и что так сильно задело его за живое. Ее саркастическая улыбка словно уже не причиняет ему сердечной боли, как-то раз он был настолько благодушен, что даже пригласил ее на котильон на балу.

Неужели он действительно счастлив сейчас? Или это притворство? Неужели он все еще добивается невозможного — любой ценой завоевать сердце Тимеи? В таком случае, усилия его напрасны, надежды тщетны! Аталии это хорошо известно по собственному опыту. Сейчас у нее немало поклонников среди степенных, зажиточных провинциалов, которые вполне способны прилично содержать жену. Но все претенденты на ее руку получают решительный отказ. Мужчины безразличны ей. Все, кроме одного. Только его могла бы любить Аталия, того, которого она так ненавидит теперь. Да, Аталия прекрасно понимала Тимею. И никак не могла понять Тимара. Все в нем оставалось для нее загадкой — и его улыбающееся лицо, и льстивые слова, и благодушное настроение. «Золотой человек», на котором невозможно обнаружить ни пятнышка ржавчины!

То и дело ловя на себе испытующий взгляд Аталии, которая жаждала выведать его тайну, Тимар в глубине души язвительно насмехался над ней: «Зря любопытствуешь! Ни тебе, ни прочим досужим кумушкам никогда не придет на ум, ради чего я плотничал всю зиму! А ведь я старался приобрести сноровку, чтобы там, в укромном уголке, сколотить точно такой же теремок для одного безымянного существа. В том благословенном краю живет милая девушка, ради которой я намозолил себе руки. А ну, попытайся разгадать ее имя. Что ж ты молчишь? Ведь тебе же это ничего не стоит, ты у меня настоящий домовой!»

С наступлением весны Тимар снова созвал консилиум из медицинских светил. На этот раз они порекомендовали Тимее морской курорт в Биаррице. Муж снова заботливо проводил ее туда, окружил всевозможным комфортом, позаботился о ее туалетах, об экипажах, чтобы она могла соперничать с английскими леди и русскими княгинями, а также оставил ей туго набитый кошелек, попросив опустошить его, прежде чем она вернется домой. Тимар был щедр и к Аталии. Она поехала на курорт как кузина Тимеи, и положение обязывало ее не меньше трех раз в день менять наряды.

Можно ли лучше выполнять обязанности главы семейства?

Покончив со всеми этими заботами, Тимар покинул Биарриц, но поехал не в Комаром, а в Вену. Там он накупил инструментов, необходимых для резьбы, а также для столярной и плотницкой работы, приказал упаковать их в ящики и отправить в Панчов. Теперь оставалось придумать последнюю уловку: как тайком доставить эти ящики на «Ничейный» остров?

У Тимара были все основания действовать как можно осторожнее. Рыбаки с левого берега не раз видали, как он перебирался в лодке на острова, а возвращался оттуда лишь спустя несколько месяцев. И, безусловно, они уже давно ломали себе голову: кто этот чужак и почему он так часто здесь бывает?

Когда поклажа прибыла в Панчов, Тимар приказал отвезти ее на повозке к Дунаю и выгрузить в тополевой роще. Затем он собрал туда рыбаков и сказал им, что в ящиках находится оружие и что он просит помочь ему переправить это оружие на пустынный остров.

Таким образом, тайна его оказалась как бы погребенной на дне морском. Отныне он мог приезжать и уезжать и среди бела дня, и лунной ночью, — никто не стал бы судачить на его счет. Люди, с которыми Тимару доводилось встречаться, полагали, что он посланец сербских и черногорских борцов за свободу, а потому не выдали бы его даже под самыми изощренными пытками. Его окружал ореол героя, тайна его свято оберегалась. Стремясь уйти в тень, он в то же время вынужден был пускать пыль в глаза всем и каждому, с кем ему случалось перекинуться хотя бы словечком.

Ночью рыбаки переправили Тимара и его поклажу на «Ничейный» остров. Здесь они отыскали густо заросший кустарником прибрежный овраг и сложили там ящики. В уплату за свой труд они не взяли ни гроша, лишь пожали Тимару руку и от души пожелали: «В добрый час!»

Тимар остался на острове. Рыбаки отчалили и направились к противоположному берегу. Выдалась дивная лунная ночь. Звонкими трелями заливался над своим гнездом соловей.

Михай побрел вдоль берега, отыскивая ведущую к дому тропинку. Выйдя на лужайку, где он плотничал до самой осени, Тимар заметил, что заготовленные им бревна заботливо укрыты от зимней сырости и порчи камышовыми снопами. Дальше тропинка вела к розарию. Розы давно отцвели, — в пору их цветенья он прохлаждался в обществе Тимеи на даче в Монастырском саду, потом — на морском курорте. В нынешнем году он сильно запоздал с приездом, а здесь его, несомненно, с трепетом ждали. Но что поделаешь, прежде чем бесследно исчезнуть, нужно пускаться на всякие хитрости!

Михай почти на цыпочках приближался к знакомому жилищу. Оттуда не слышалось никаких звуков, но он счел это добрым знаком. Раз Альмира молчит, значит, ее, вероятно, держат ночью на кухне. Хозяйка позаботилась, чтобы собачий лай не будил дитя. Значит, все живы и здоровы.

Как часто, во сне и наяву, представлялось ему это близкое сердцу жилище! Сколько раз чудилось, что вот сейчас подойдет он к хижине… Но порой сновидения рисовали ему и страшные картины. Дом сгорел дотла. У самого порога валяются обугленные бревна. Обвалившиеся стены поросли бурьяном и чертополохом. И никто не скажет, куда делись его обитатели… А еще мерещилось ему, что едва он переступит порог, как на него набросятся свирепые, вооруженные до зубов молодчики, схватят за горло и закричат: «Тебя-то мы и поджидали!» Они свяжут его по рукам и ногам, заткнут рот кляпом и кинут в погреб… Как-то ночью его мучил кошмар. Вот он входит в хижину, и жуткое зрелище предстает перед ним: окровавленные трупы близких, распростертое тело Ноэми. Ее длинные золотистые волосы разметались по полу, к груди припал ребенок с размозженной головой. Михай жестоко мучился после этого видения. Он тревожился за судьбу своих любимых, которых был вынужден покинуть на такой долгий срок. Нередко ему представлялось во сне или просто в растревоженном воображении, что, когда он наконец появится перед Ноэми, его встретит не ласковая улыбка, а безжизненно-холодное, каменное лицо и язвительный вопрос:

— Куда же это вы запропастились, господин Леветинци?

Но вот оно наконец перед ним, родное сердцу жилище! И сразу же все кошмары рассеялись. Все вокруг выглядит привычно. Здесь по-прежнему живут его близкие люди, которые любят его. Как дать им знать о своем прибытии? Как лучше преподнести этот приятный сюрприз?

Михай остановился перед низким окном, полузакрытым стеблями вьющихся роз, и запел знакомую колыбельную песенку:

Хибарка милушки моей

Дворцов и замков мне милей…

Предчувствие не обмануло его. Не прошло и минуты, как окошко распахнулось, и из него выглянуло сияющее от счастья лицо Ноэми.

— Михай, любимый мой!.. — промолвила она, протягивая к нему руки.

— Да, твой, твой, — прошептал Тимар, обняв выглянувшую из окна милую головку. — А как Доди?

— Он спит.

И чтобы не разбудить мальчика, они заговорили шепотом.

— Входи же.

— Боюсь, еще, чего доброго, напугаю его и он заплачет…

— Ну, теперь он вовсе не такой плакса. Ведь ему как-никак недавно минул годик.

— Да что ты? Уже годовалый мальчишка? Выходит, он совсем большой человечек!

— Доди даже научился произносить твое имя.

— Неужели он говорит по-настоящему?

— И ходить тоже учится.

— Может, и бегает?

— А ест он уже все.

— Да ну? Послушай, а не слишком ли рано?..

— Много ты понимаешь! Если бы ты только видел…

— Подними полог, пусть его немножко осветит луна. Мне хочется взглянуть на малыша.

— Нет, нет, что ты! Лунный свет вреден для спящего ребенка, он непременно захворает.

— Ты сама еще наивный ребенок!

— Знаешь, с детьми связано так много суеверий, что невольно и сама становишься суеверной. За ребятишками потому и ухаживают женщины, что они всему верят. Ты лучше войди в дом и поближе взгляни на Доди.

— Нет, нет. Не хочу его будить. Пока он спит, я останусь тут. Выйди ты сюда.

— Нельзя. Он сразу проснется, как только почувствует, что меня нет. А мама спит как сурок.

— Ну так оставайся с ним, а я побуду возле дома.

— Разве тебе не хочется лечь?

— Ничего. Ведь уже скоро утро. Иди, иди. Только окно не закрывай.

Михай остался стоять у открытого окна, всматриваясь в глубину комнатки. На полу лежали серебристые лунные блики. Михай жадно ловил еле слышные звуки. Вот раздался легкий шорох, ребенок заплакал, — видимо, проснулся. Ноэми стала нежно баюкать его, вполголоса, как бы сквозь сон, напевая любимую колыбельную песенку: «Хибарка милушки моей…» Потом Тимар услышал тихий звук поцелуя — мать целовала засыпающее дитя.

Опираясь локтями на подоконник, Михай прислушивался к дыханию спящих, пока спаленку не осветила утренняя заря. Ребенок проснулся первым, едва лучи восходящего солнца проникли в комнату. Заявив о своем пробуждении веселым, звонким смехом, он как бы давал понять всем остальным, что им тоже нечего лентяйничать, Малыш расшумелся вовсю, без умолку лепеча что-то. Но значение этого лепета понимали только двое, — он сам и Ноэми.

Наконец и Михай смог взять малыша на руки.

— Теперь я пробуду здесь до тех пор, пока не построю тебе теремок. Что ты на это скажешь, Доди?

В ответ мальчуган залепетал еще веселее.

— Доди говорит: «Вот это здорово!» — пояснила Ноэми.

Ноэми

Для Михая настали самые счастливые дни. Ничто не нарушало полноты его счастья. Разве что навязчивая мысль о другой жизни, к которой рано или поздно он должен был вернуться. Если бы найти какой-нибудь способ избавиться от этой второй жизни! Как бы блаженствовал он, оставшись здесь навсегда, думал Тимар.

А между тем, найти такой способ было проще простого. Не уезжать с острова, навсегда поселиться здесь — вот и все. Год его бы разыскивали, потом года два оплакивали, еще три года изредка вспоминали, а потом общество предало бы его забвению, и сам он выкинул бы из памяти тот, другой мир. И осталась бы у него одна Ноэми…

Неоценимое сокровище была эта девушка! В ней сочетались все самые лучшие, привлекательные черты женской натуры. В красоте ее не было ничего броского, вызывающего, — она совсем не походила на ту вечно выставляемую напоказ красоту, которая быстро утомляет своим однообразием. При малейшей перемене настроения обаяние Ноэми приобретало новые пленительные оттенки. В ней сочетались кротость, нежность и пылкость, — она являла собой гармонический образ юной девственницы и пленительной женщины. В любви ее не было ни тени эгоизма. Всем существом растворялась она в любимом человеке, принадлежала ему целиком. Его страдания, его радости были ее страданиями и радостями, других она не знала. Все в доме, до мелочей, должно было создавать для него уют, доставлять ему удовольствие. И в работе Ноэми неутомимо помогала любимому, при этом всегда была в хорошем расположении духа, бодра, полна энергии. Если ей нездоровилось, достаточно было поцеловать ее в лоб, чтобы она мгновенно почувствовала себя вполне здоровой. Ноэми была безгранично преданна и покорна человеку, который, — в этом она была твердо уверена, — сам обожал ее. Когда молодая мать брала на колени своего ребенка и ласкала его, эта трогательная картина сводила Тимара с ума. Но, безраздельно обладая Ноэми, сам он все-таки не решался полностью отдаться ей, Михай продолжал раздумывать, торговаться с судьбой. Цена, которую пришлось бы заплатить за такое сокровище, как эта молодая женщина с улыбающимся ребенком на коленях, казалась слишком высокой. Ведь взамен надо было пожертвовать целым миром. Надо было отказаться от многомиллионного состояния, от видного положения в обществе, от высоких чинов, от знатных друзей — магнатов, забросить грандиозные, снискавшие всемирную славу предприятия, от успеха которых зависела будущность целых отраслей отечественной промышленности. И вдобавок — навсегда отказаться от Тимеи!

Тимар мог бы еще, пожалуй, решиться бросить алчному свету свои богатства. Пусть бы эти сокровища, добытые со дна реки, бесследно сгинули там, вернулись туда, откуда пришли! Но для его мужского тщеславия было невыносимо сознание, что бледнолицая женщина, воспламенить которую была бессильна его супружеская пылкость, найдет свое счастье с другим мужчиной.

Возможно, Тимар и сам до конца не понимал, какие демоны гнездятся в его сердце. Ведь красота не способной полюбить его женщины увядала, в то время как сам он проводил блаженные дни там, где его умели любить…

Между тем строительство домика быстро продвигалось. Умудренный опытом Тимар теперь уже привычной рукой прилаживал шпунты, скрепляя пазы брусьев и досок. Уже выросли стены, сложенные из гладких, превосходно обтесанных ореховых стволов, причем бревна так плотно прилегали друг к другу, что не оставалось ни малейшей щелочки для проникновения ветра. Перекрытие тоже было сделано на секейский манер, из дранки, выструганной в форме рыбьей чешуи. Плотницкая работа подошла к концу. Предстояло заняться столярной. Михай все выполнял самостоятельно, без посторонней помощи. Весело распевая, до самого захода солнца водил он пилой и рубанком в новом, временно приспособленном под мастерскую домике.

Как самый прилежный и добросовестный ремесленник, Михай покидал свою мастерскую только с наступлением темноты. Дома его ждали вкусный ужин и глиняная трубка, которую он раскуривал, сидя на скамейке перед хижиной. Ноэми пристраивалась рядом и, посадив ему на колени маленького Доди, уговаривала ребенка повторить какое-нибудь выученное им за день новое слово. А разве одно такое слово не значительней всей премудрости мира!

— Смог бы ты променять Доди на какие-нибудь земные блага? — как-то, развеселившись, шутливо спросила Михая Ноэми. — Ну, хоть бы за поле, сплошь усеянное алмазами?

— Ни за что на свете!

А тем временем расшалившийся малыш ухватил черенок трубки, торчавшей у Михая изо рта, и дергал его до тех пор, пока отец не разжал зубы и не выпустил трубку. Добившись своего, мальчуган швырнул трубку на землю. Она была глиняная и, конечно, разлетелась на мелкие куски. Рассерженный Михай слегка шлепнул шалуна по ручонке. Ребенок испуганно уставился на него, потом спрятал голову на груди матери и громко заплакал.

— Вот видишь, — печально заметила Ноэми, — ты готов променять его даже на трубку. А ведь она всего-навсего глиняная…

Но Михай уже сам горько раскаивался, что обидел Доди. Он стал уговаривать ребенка, осыпая его ласковыми словами, целовал ручку, которой только что сделал больно. Но малыш продолжал хныкать, зарывшись личиком в косынку на груди Ноэми. Он капризничал всю ночь, никак не хотел засыпать, плакал. Михай снова рассердился и резко сказал, что надо искоренять в мальчике упрямство, иначе он вырастет непозволительно своевольным. Ноэми ничего не ответила, только бросила на него полный укоризны взгляд.

На следующий день Михай раньше обычного покинул хижину и ушел в свою мастерскую, но на этот раз там не слышно было его песен. Вскоре после полудня ему стало не по себе, он прекратил работу и вернулся домой. В глазах Ноэми мелькнуло беспокойство. Вид Тимара сильно встревожил ее. В самом деле, на нем, что называется, лица не было.

— Кажется, я заболел, — сказал он Ноэми. — Голова будто налита свинцом, на ногах еле стою. И тело ломит. Придется прилечь.

Торопливо приготовив постель, Ноэми отвела его в спальню и помогла раздеться. Она с тревогой заметила, что руки у него как лед, а дыхание горячее.

Прибежала Тереза. Пощупала лоб и руки больного и заставила его укутаться потеплее, сказав, что у него, видимо, начинается лихорадка.

Но Михай чувствовал, что ему грозит нечто похуже. В ту пору в здешних краях свирепствовал тиф. Особенно ширилась эпидемия во время летнего разлива Дуная.

Когда Михай опустил голову на подушку, сознание еще не совсем его покинуло. А что, если у него действительно тифозная горячка, — подумал он. Поблизости нет ни одного врача, некому оказать срочную медицинскую помощь. А вдруг он умрет? Кто и как узнает об этом? Что станется тогда с Тимеей? И прежде всего с Ноэми? Кто заступится за нее, одинокую несчастную женщину, оказавшуюся вдовой прежде, чем она стала женой? Кто воспитает малютку Доди? Какая судьба ждет мальчика, когда он вырастет, если Михай будет лежать в могиле?..

А кто надоумит Тимею одеть вдовью вуаль, знак скорби по нем, и потом, когда придет время, — снять ее? Неужели ей суждено до смертного часа ждать его возвращения?..

Две женщины стали бы несчастными на всю жизнь. И все из-за него!

С беспокойством думал Михай и о том, как бы не наговорить чего лишнего в бреду, когда Ноэми и Тереза будут день и ночь бодрствовать у его постели. Еще, того и гляди, выболтает при них, что у него несметные сокровища, приказчики, роскошные палаты, бледнолицая жена… Или внезапно примерещится ему Тимея, он окликнет ее по имени, назовет женой, и это имя станет известно Ноэми.

С ужасом ждал он наступления момента, когда непослушный язык откроет, кто он такой на самом деле. Вот сейчас рассудок откажет ему, он впадет в беспамятство и в бреду выдаст самые сокровенные свои тайны!

Кроме физических страданий, Михая терзали и угрызения совести. Он не мог забыть, как со злостью шлепнул Доди по ручонке. Этот пустяк угнетал его, как тяжкое преступление. Ему хотелось, чтобы к нему привели ребенка, позволили его поцеловать.

— Ноэми… — пробормотал он, тяжело дыша.

— Что ты хочешь? — шепотом спросила молодая женщина.

Но он уже впал в забытье, так и не успев высказать свое желание. Теперь его сильно лихорадило. Крепких, богатырского сложения мужчин горячка валит сразу и мучительно, как безжалостный палач, терзает их. Начался бред. Каждое слово Михая долетало до слуха Ноэми. Больной не знал, что произносят его губы, в нем поселился какой-то другой, совсем иной человек, — правдивый, неподдельно искренний. У этого человека за душой не было никаких тайн, и он открыто говорил все, что приходило ему на ум.

Бред тифозного больного несколько напоминает причудливые фантазии сумасшедшего. Мысли у того и у другого роятся вокруг одной навязчивой идеи. При всей калейдоскопичности бредовых видений центральной фигурой их неизменно остается определенный образ, он снова и снова возникает в воображении больного.

В бреду Михая такой главной фигурой был образ женщины. Но не Тимеи, а Ноэми. Он говорил только с ней, имя жены ни разу не слетело с его губ. Этому имени не было места в его душе.

Лихорадочный бред больного и приводил Ноэми в ужас, и услаждал ее слух. Михай говорил о таких чуждых ей вещах, открывал такой неведомый для нее мир, что ей внушала страх горячка, способная порождать подобные наваждения. Но то, что ее имя не сходило с уст больного, доставляло ей огромную радость.

Однажды Михаю привиделось, будто он наносит визит каким-то вельможам.

— Ваше высокопревосходительство, — обратился он в бреду к знатному сановнику, — кому вы намерены пожаловать этот орден? Мне известна на «Ничейном» острове одна девушка. Вам не найти никого, более достойного этой награды. Отдайте ей орден! Имя ее — Ноэми.

— А как ее фамилия?

— Фамилия? Разве у королевы бывает фамилия? Она же первая! Ноэми Первая, милостью божией, владычица независимого острова и рощи с розарием. Когда я сам стану владыкой этого независимого острова, — продолжал Михай развивать свои причудливые идеи, — я сформирую там кабинет министров. Надсмотрщиком над мясом назначу Альмиру, а над молоком Нарциссу. Буду называть их своими верноподданными и никогда не потребую у них отчета.

Потом ему почудилось, что он находится в своих роскошных хоромах:

— Ноэми, как тебе нравятся эти апартаменты? А позолота плафонов? А танцующие дети на золотом фоне? Правда, они похожи на нашего маленького Доди? Очень, очень похожи! Жаль только, что они так высоко. Но я вижу, тебе холодно в этом огромном зале? Мне тоже. Сидеть возле очага в нашей маленькой хибарке куда приятней, правда? Пойдем же туда, я не поклонник этих высоких дворцов. Здесь в городе часто бывают землетрясения, боюсь, как бы каменный свод не обрушился на нас. Но что это? Там, из-за калитки, кто-то, кажется, подсматривает за нами? Ах, это та завистливая фурия! Не смотри на нее, Ноэми! У нее дурной глаз, как бы она тебя не сглазила. Когда-то этот дом принадлежал ей, и теперь она вечно бродит тут, как зловещий призрак. Ага, я вижу у нее в руке кинжал, должно быть, она хочет зарезать тебя! Скорей уйдем отсюда, Ноэми!

Но бежать оказалось невозможно. Словно огромная масса денег обрушилась на Тимара.

— Я не в силах подняться! Золотые монеты давят на меня. Их великое множество, и я погребен под ними! Уберите их прочь! Ах, я тону в золоте. Крыша не выдержала, и золотая громада обрушилась на меня. Я задыхаюсь… Ноэми! Дай же мне руку! Вытащи меня из этой чудовищной груды золота, Ноэми!

Ноэми и без того давно держала его руку, с трепетом думая, как жестока «злая сила», беспощадно терзающая бедного моряка несбыточными золотыми мечтами.

А спустя некоторое время Михай уже снова бредил о ней.

— Ты не любишь бриллиантов, Ноэми? Глупышка, не бойся, их огни не обжигают, их блеск не страшен… Но увы, ты все-таки права… Они жгут. До сих пор никто этого не подозревал, а ведь они — настоящая геенна огненная! И названия их так похожи: «диамант», «диаболус»! Давай бросим их в воду? Снимай их, кидай в реку, я знаю, откуда они взялись. Я отнесу их обратно, на то же место. Не бойся, я не долго пробуду под водой. А ты затаи дыхание и молись. Ничего, я смогу пробыть под водой, пока ты снова не вздохнешь. Мне нужно лишь нырнуть в затонувший корабль, в его каюту. Ах, кто тут лежит, на моей постели?

Объятый безумным страхом, Михай вскочил, намереваясь куда-то бежать. Ноэми с трудом удалось уложить его обратно.

— Да, да… Кто-то лежит там, в постели. Но имя его называть нельзя… Взгляни, как светит в окно рыжая луна! Выгони ее отсюда. Я не хочу, чтобы лунный свет слепил мне глаза. Вот он, ближе, ближе… Задерни занавеску!

Занавеска и без того была давно спущена, снаружи царил глубокий ночной мрак.

Когда жар немного спал и больному стало чуть легче, он произнес, глядя на Ноэми:

— Как ты хороша без бриллиантов, Ноэми!

Однако вскоре Михая снова окружили бредовые видения.

— Теперь этот злодей — в другом полушарии. Будь земной шар из стекла, он мог бы смотреть оттуда прямо на нас. Но все равно… Вот он, я вижу его, значит, и он меня видит. А ну, поглядим, чем он там промышляет? Ага, ловит гремучих змей. Зачем ему понадобилось собирать этих ползучих гадов? Знаю, чтобы по возвращении выпустить их на нашем острове. Не пускайте его сюда! Не позволяйте ему возвращаться! Альмира, Альмира, очнись! Ату его! Загрызи его, уничтожь! Эге-гей!.. Кажется, он напоролся на удава. Да! Чудовище разинуло пасть, вот оно схватило его, заглатывает со всеми потрохами. Ух, он страшен! Как корчится… Не пяль на меня свои глазища! Ноэми, Ноэми, прикрой мне лицо, я не хочу его видеть!

Один кошмар сменялся другим.

— Большой караван судов… Что за груз они везут? Ах, это же транспорты с мукой! Ураган, ураган Торнадо… Вихрь подхватил корабли, подбросил их к облакам… Корабли — в щепки. Мука, мука… Весь мир засыпан мукой, он стал совсем белесым. Море, небо, воздух — все в муке. Изумленная луна смотрит из-за облаков, а ветер усердно размалевывает ее красную рожу мукой. Посмотри, как эта луна похожа сейчас на старую каргу-франтиху, ишь как напудрила свою медную харю! Прямо умора! И смех и грех! Что ж ты не смеешься, Ноэми!

Но бедняжке было не до смеха. В отчаянии ломала она руки, вся дрожа. Сутками не отходила Ноэми от постели Михая. Днем она как приклеенная сидела на стуле у его изголовья, на ночь расстилала плетенную из луба циновку и ложилась на полу, подле его кровати. Ей и в голову не приходило, что она сама может от него заразиться. Приникнув к подушке любимого, Ноэми то и дело прижималась щекой к его горячему лбу, целовала дрожащие, пересохшие от жара губы.

Тереза безобидными домашними средствами пыталась сбить горячку. Первым делом она выставила оконные рамы, чтобы свежий воздух свободно проходил в комнату, — по ее мнению, это было лучшее лекарство против тифа. Кризис наступит на тринадцатый день болезни — объяснила она Ноэми. С этого момента либо начнется выздоровление, либо придет смерть.

Сколько долгих, тревожных дней и ночей провела Ноэми, стоя на коленях возле постели Михая! Она молила бога, пославшего ей столь тяжкое испытание, сжалиться над бедным женским сердцем, спасти жизнь любимого. Как охотно пожертвовала бы она своей собственной жизнью, лишь бы он уцелел!

Увы, нередко судьба жестоко насмехается над человеком!..

Ноэми и смерть молила любой ценой сохранить жизнь Михая, предлагала ей взамен свою жизнь. В простоте сердечной она совершенно не задумывалась над тем, что смерть далеко не милосердна и ее не так-то легко умолить. Тем не менее грозная владычица с косой вняла ее мольбе. На тринадцатый день жар у больного пошел на убыль, бред прекратился. Нервное возбуждение сменилось полным упадком сил и дремотной истомой, — неоспоримое доказательство того, что в течении болезни произошел поворот к лучшему. Теперь появилась надежда, что при тщательном уходе жизнь вернется к Михаю. Надо только оберегать его от ненужных огорчений, не волновать, — горячка и без того сделала его достаточно раздражительным, — настраивать на веселый лад, и дело быстро пойдет на поправку. Выздоровление во многом зависит от душевного спокойствия. Любое расстройство, тревога, испуг могут вызвать смертельный исход.

После кризиса Ноэми всю ночь бодрствовала у постели Михая. Даже ни разу не вышла взглянуть на маленького Доди, спавшего все это время в другой комнате, вместе с Терезой.

На следующее утро, когда Михай заснул крепким сном, Тереза шепнула ей на ухо:

— Малютка Доди сильно захворал.

Бедная Ноэми! Ее ребенок заболел опаснейшей из детских болезней — дифтеритом, перед которым и медицина зачастую бывает бессильна.

Напуганная до смерти, Ноэми побежала к мальчику. Личико его изменилось до неузнаваемости. Ребенок не плакал, он не издал ни одного жалобного стона, но тем сильнее были его страдания. Самое ужасное, когда ребенок не может пожаловаться, а взрослые не знают, чем ему помочь!

Остановившиеся от ужаса глаза Ноэми как бы спрашивали: «Неужели даже ты не знаешь никакого средства, мать? Ведь ты помогла стольким убогим, страдальцам, умирающим, и лишь для моего крошки у тебя нет ни одного спасительного лекарства!»

— Увы, такого лекарства нет, — горестно подтвердила Тереза, не в силах выдержать укоряющего взгляда дочери.

Упав на колени у кроватки и склонившись к его изголовью, Ноэми шептала:

— Что у тебя болит, голубчик мой, малюточка моя? Взгляни на меня своими чудесными глазками…

Но ребенок, не поддаваясь нежным материнским уговорам, продолжал лежать с плотно сомкнутыми веками. Наконец, после бесчисленных поцелуев и молений, глаза его открылись. Страх смерти чувствовался в детском взгляде.

— Нет, нет, не гляди на меня так! Не гляди так!

Ребенок не заплакал. Только сипло раскашлялся.

Господи, ведь надо еще, чтобы другой больной, в соседней комнате, ни в коем случае не услышал этого кашля!

Дрожащая Ноэми держала на руках Доди и одновременно прислушивалась, не проснулся ли там, за стеной, Михай. Когда раздался его голос, она торопливо положила мальчика в кроватку и поспешила к нему.

После приступов лихорадки наступила реакция. Михай чувствовал себя беспомощным, слабым, был раздражителен и сердит.

— Куда ты пропала? — накинулся он на Ноэми. — Совсем забросила меня. Когда что-то нужно, тебя не допросишься!

— О, не сердись, — упрашивала его Ноэми. — Я ходила за свежей водой для тебя.

— А Тереза что, не могла принести? Вечно бездельничает… Вот и окно открыто настежь. Хотите, чтобы крыса какая-нибудь забралась, когда я сплю! Погляди, нет ли здесь крысы?

В лихорадке больным часто чудятся крысы.

— Сюда не то что крысе, комару не проникнуть. Ведь окно затянуто москитной сеткой.

— Ах, вот что… Ну, а где же твоя свежая вода?

Ноэми подала ему кружку, но Михай снова вспылил:

— И это называется свежая? Она же совсем теплая! Ты что, хочешь, чтобы я умер от жажды?

Ноэми терпеливо переносила все его капризы. А не успел Михай заснуть, как она снова бросилась к Доди. Женщины сменяли друг друга: пока Михай спал, возле его постели сидела Тереза. Стоило ему шевельнуться, как она давала знак Ноэми, и когда он открывал глаза, молодая женщина, оставив больного ребенка, уже снова сидела у его постели.

Так проходили бесконечно длинные ночи. Ноэми то и дело кидалась от одного ложа к другому, преподносила Михаю всевозможные выдумки — о том, где она была, что делала, зачем отлучалась.

Как известно, больные необыкновенно мнительны. Они убеждены, что окружающие только и думают, как бы устроить им какую-нибудь вопиющую, неслыханную пакость, составляют против них всевозможные коварные заговоры. Чем сильней истощена нервная система, тем мнительней становится человек, тем легче он раздражается. А ведь в таких случаях достаточно короткой вспышки гнева, мгновенного испуга, сильного расстройства — и сразу может наступить смерть. Тот, кому выпало на долю выхаживать больного, должен быть готов к настоящему мученическому подвигу.

И Ноэми стала такой мученицей.

Между тем ребенку становилось все хуже и хуже, Тереза уж совсем отчаялась спасти его. А Ноэми даже не смела дать волю слезам, чтобы Михай не заметил ее заплаканных глаз и не спросил, в чем дело.

На второй день после кризиса Михаю стало значительно лучше. Он впервые выразил желание чем-нибудь подкрепиться. Ноэми спешно принесла ему чашку заранее приготовленного бульона, он выпил ее до капли, после чего заявил, что чувствует себя много бодрее. Ноэми так и засияла от радости.

— А что поделывает маленький Доди? — неожиданно поинтересовался Михай.

Вопрос застал Ноэми врасплох, она испугалась, что Михай заметит ее смятение.

— Мальчик спит, — ответила она.

— Спит? В такое время? Уж не захворал ли он?

— Нет, нет, Доди здоров.

— А почему бы тебе не принести его ко мне, когда он бодрствует?

— Но ведь ты сам как раз спишь в эти часы.

— Да, да, ты права. Но когда мы оба будем бодрствовать, принеси его обязательно. Мне так хочется взглянуть на него.

— Хорошо, Михай.

А ребенку становилось все хуже. И Ноэми по-прежнему приходилось скрывать его болезнь, придумывая всевозможные басни. Михай справлялся о нем ежечасно.

— Забавляется ли Доди со своим игрушечным деревянным человечком?

— О, малыш с ним не расстается. («Только не с игрушкой, а с чудовищным призраком смерти…»)

— Обо мне-то он вспоминает?

— Он часто тебя вспоминает. («Увы, скоро будет вспоминать лишь на том свете…»)

— Поди же, поцелуй его за меня.

И Ноэми передала умирающему ребенку прощальный поцелуй отца.

Прошли еще сутки. Наутро, открыв глаза, Михай снова обнаружил, что он в комнате один. Всю ночь Ноэми неотлучно просидела возле маленького Доди и, глотая слезы, следила за его агонией. Сердце ее готово было разорваться!.. Но, входя к Михаю, она по-прежнему улыбалась.

— Ты была у Доди?

— Да.

— Он опять спит?

— Спит.

— Но это же неправда!

— Нет, я говорю правду, мальчик спит.

Ноэми не лгала. Она только что закрыла сыну глазки. Он заснул вечным сном. Но выдать свое горе она не имела права, ее долг — улыбаться больному.

После полудня у Михая снова обострилась болезненная раздражительность. И по мере того, как день клонился к вечеру, она все возрастала. Под вечер он сердито окликнул Ноэми, находившуюся в соседней комнате.

Молодая женщина быстрыми шагами подошла к нему и посмотрела ему в лицо ласковым, полным любви взглядом. Но больной был в скверном настроении и взглянул на нее явно недоверчиво. Заметив воткнутую в лиф иголку с шелковой ниткой, он сказал:

— Вот как! Тебе, я вижу, приспичило заняться шитьем? Неужели не нашлось для этого другого времени? Ты что, новый наряд себе мастеришь?

«Я шью погребальную рубашонку малютке Доди», — мысленно ответила Ноэми, но вслух сказала:

— Я пришивала себе оборки на сорочку.

Михай скорчил кислую гримасу и плоско сострил:

— Тщеславие — имя тебе, женщина!

Улыбка пробежала по ее лицу.

— Ты прав.

Прошло еще одно утро. Всю ночь до рассвета Михай буквально не сомкнул глаз. Его донимала бессонница. К тому же он тревожился о том, что делает маленький Доди. И поминутно посылал Ноэми посмотреть, не стряслось ли с ребенком какой-нибудь беды.

А Ноэми каждый раз, входя в соседнюю комнату, целовала лежавшее на столе мертвое тельце сына и громко, чтобы слышал Михай, осыпала его ласковыми словечками: «Маленький мой Доди, милый мой Доди! Ты все еще спишь? А скажи, ты любишь меня?»

Потом возвращалась обратно, горячо уверяя Михая, что все хорошо и с их крошкой ничего не приключилось.

— Что-то слишком уж долго он спит, — сказал Михай. — Почему ты его не разбудишь?

— Сейчас пойду разбужу, — кротко ответила Ноэми.

Вскоре Михай слегка задремал. Сон длился всего несколько минут, — очнувшись, он даже не понял, что спал.

— Послушай, Ноэми! — воскликнул он. — Что там с Доди? Мне послышалось, будто он пел. Да так хорошо!

Ноэми прижала обе руки к сердцу, нечеловеческим усилием воли сдерживая рыдания.

«Он уже на небе. В хоре маленьких серафимов. Вот откуда донеслось его пение», — подумала она.

— Поди, уложи его в кроватку. И поцелуй за меня.

Она покорно вышла.

— Что сказал Доди? — спросил Михай, когда она вернулась.

Не в силах вымолвить ни слова, Ноэми молча склонилась к нему и прильнула губами к его щеке.

— Ах, вот что он сказал! — радостно воскликнул Михай. — Маленький мой сыночек!..

И, обласканный этим поцелуем, крепко закрыл глаза. Дитя как бы поделилось с ним своим сном.

На следующее утро Михай опять заговорил о мальчике.

— Вынесите Доди на свежий воздух. Вредно постоянно держать его взаперти. Пойдите с ним в сад.

А они и готовились к этому. Тереза еще ночью вырыла в саду могилку под плакучей ивой.

— Ступай и ты, побудь с ним в саду, — уговаривал Михай Ноэми. — А я пока немного подремлю. Я уже совсем хорошо себя чувствую.

Ноэми вышла из комнаты и, плотно прикрыв за собой дверь, заперла ее на ключ. Потом они вынесли маленького покойника и предали его извечной матери — земле. Ноэми не хотела, чтобы над ребенком возвышался могильный холм. Он стал бы для Михая постоянным печальным напоминанием и мог повредить его выздоровлению. Вместо холма у подножия дерева была устроена плоская грядка и на ней посажен куст белых роз. Из тех, что вырастил Михай. Затем Ноэми снова вернулась к больному.

— Где ты оставила Доди? — были его первые слова.

— В саду.

— А как он одет?

— В свою любимую белую курточку с голубыми лентами.

— Она очень ему к лицу. Хорошо ли он укутан?

— О да, очень хорошо. («Над ним целых три фута земли».)

— Принеси его сюда, когда снова пойдешь в сад.

Услыхав это, Ноэми уже не в силах была оставаться с Михаем. Выйдя во двор, она кинулась на шею Терезе и крепко прижалась к ней. Но все-таки не заплакала. Нельзя.

Потом она долго бесцельно бродила по саду. Дойдя до плакучей ивы, под которой покоился теперь Доди, она сорвала с розового куста полураспустившийся белый бутон и вернулась к Михаю. Тереза шла за ней следом.

— Где же Доди? — с нетерпением спросил Михай.

Опустившись на колени у его постели, Ноэми с нежной улыбкой протянула ему бутон. Михай взял его и стал нюхать.

— Как странно, — заметил он, — у розы нет запаха, будто она выросла на чьей-то могиле.

Ноэми быстро встала и вышла.

— Что с ней? — изумился Михай.

— Не сердитесь на нее, — спокойно и примирительно заговорила Тереза. — Ваша жизнь была в опасности. Вы, слава богу, счастливо отделались, но болезнь еще полностью не прошла, а в пору выздоровления она особенно заразительна. Поэтому я наказала Ноэми не носить к вам ребенка, пока вы окончательно не поправитесь. Может быть, я допустила оплошность, но мне казалось, что так будет лучше.

— Вы очень хорошо сделали, — ответил Михай и крепко пожал ей руку. — А я-то, дурень, даже ни разу об этом не подумал! Ну конечно, вы поступили разумно. Может, его и в соседней комнате теперь нет?

— Вы угадали, мы устроили ему удобный приют в саду.

Тереза и тут не солгала.

— Вы очень добры, дорогая. Идите же к мальчику, а ко мне пошлите Ноэми. Я не буду больше требовать от бедняжки, чтобы она принесла мне Доди. Но как только я начну вставать и выходить, вы отведете меня к нему, не правда ли?

— Да, Михай.

При помощи этого милосердного обмана женщинам удалось успокоить его, сдержать его желание видеть ребенка до той поры, пока он не встанет с постели.

Болезнь уже кончилась, но Михай был еще очень слаб, с трудом передвигался. Ноэми помогла ему одеться, и, опираясь на ее плечо, он вышел из комнаты. Молодая женщина усадила его на скамейку перед домом, сама опустилась с ним рядом и, крепко обхватив его рукой, положила его голову себе на плечо.

Был чудесный, теплый летний день. Михаю казалось, что шелестящая листва деревьев и жужжанье пчел, травинки под ногами — все это еле слышно звенит, что-то нашептывая ему на ухо, и шепот этот отзывается в его голове легким шумом. Но особенно занимала его одна мысль. Он заглянул в лицо Ноэми, и какое-то смутное предчувствие сжало ему сердце. В выражении этого лица было нечто непостижимое. Скорей, скорей узнать эту тайну!

— Ноэми!

— Что ты хочешь, Михай?

— Милая Ноэми, посмотри на меня!

Ноэми подняла на него глаза.

— Где малютка Доди?

Дольше сдерживать свое горе ей стало не под силу. Бедняжка подняла к небу измученное лицо и дрожащие руки.

— Он там! Там…

— Доди умер? — тихо спросил Михай?

При этих словах Ноэми упала к нему на грудь и, уже не сдерживаясь, отчаянно зарыдала. Слезы лились, лились, казалось, им не будет конца.

Михай привлек ее к себе и дал выплакаться. Было бы кощунством не дать ей выплакать свое горе.

Сам он не плакал. Нет, он изумлялся. Его потрясло величие ее души. Как недосягаемо высоко, по сравнению с ним самим, стояло это бедное, горемычное существо! Женщина, сумевшая из сострадания к нему, нежно заботясь о любимом, так долго скрывать собственные муки! Как же безгранична ее любовь!..

Наконец Ноэми выплакалась. И улыбнулась Михаю. Словно брызнуло на него показавшееся из-за туч лучезарное солнце.

— И ты смогла все это скрыть от меня?

— Я опасалась за твою жизнь.

— Ты не решалась даже поплакать, боясь, как бы я не заметил твоих слез?

— Я все ждала, когда можно будет дать себе волю…

— Ты уходила от меня, чтобы ухаживать за ним, а я, неблагодарный, еще упрекал тебя за это!

— Я же не слышала от тебя ни одного худого слова, Михай.

— Целуя его за меня, ты знала, что это был прощальный поцелуй! Я укорял тебя за шитье нарядов, а ты в это время готовила ему погребальную рубашку! И ты ласково улыбалась мне, когда твое сердце пронзали кинжалы, когда оно обливалось кровью! О Ноэми, как я боготворю тебя!

А ей, бедной, нужна была только его любовь.

Михай привлек ее к себе на колени.

Шелест листьев и трав, гуденье шмеля, жужжанье пчел уже больше не казались ему невразумительным лепетом. Мысли его прояснились, он начал постигать истинный смысл шумов, возникавших в его голове. После долгого задумчивого молчанья он снова заговорил:

— Где вы его похоронили? Сведи меня на его могилу.

— Только не сегодня, — упрашивала Ноэми. — Идти туда далеко и для тебя слишком утомительно. Сходим завтра, ладно?

Но ни завтра, ни послезавтра, ни даже спустя еще много дней Ноэми так и не повела Михая туда, где покоился маленький Доди.

— Ты станешь дневать и ночевать возле могилы и снова захвораешь. Я решила не насыпать там могильного холма, не ставить надгробного памятника, чтобы ты не ходил туда и не расстраивался.

Но печаль не оставляла Михая.

Когда наконец он настолько окреп, что смог прогуливаться по острову один, он упорно стал разыскивать место, которое ему не хотели показать.

Однажды он вернулся к хижине с просветлевшим лицом, держа в руке полураскрытый бутон одной из тех белых роз, что не имели запаха.

— Это те самые розы? — спросил он.

Ноэми, пораженная, утвердительно кивнула головой. Значит, им так и не удалось скрыть от него могилку… Он заметил не так давно посаженный куст, которого тут прежде не было. И на время даже успокоился, как человек, решивший какую-то важную для себя задачу.

Целыми днями просиживал Михай на скамье перед домом и, вороша палкой речную гальку под ногами, думал:

«Ты говорил, что не отдал бы его ни за какие блага в мире, даже за целое поле, усеянное алмазами, а за какую-то дрянную глиняную трубку ударил его по ручонке!»

Чудесный ореховый теремок стоял незаконченный, совершенно заброшенный, вся поляна вокруг него густо заросла лавандой и нарциссами. Михай теперь даже близко не подходил к своему творению. Он изнемогал под тяжестью горя, и жизненные силы его восстанавливались необычайно медленно, Только Ноэми поддерживала их.

Меланхолия

Куст белой розы стоял в полном цвету. Михай изо дня в день следил, как развертываются его бутоны. Распустившиеся розы он срезал, складывал в бумажник и высушивал у себя на груди. Невеселое занятие! Чуткость Ноэми, ласки, которыми она его осыпала, не могли рассеять его мрачной тоски. Даже эти нежные женские ласки были ему в тягость.

Между тем Ноэми легко могла бы исцелить его хандру, утолить печаль, стоило ей сказать одно только слово. Но женская стыдливость не позволяла ей произнести его вслух. А сам Михай ни о чем не догадывался. Человек, у которого болит душа, неотступно предается грустным воспоминаниям. Тимар был весь поглощен раздумьем о прошлом.

Однажды Ноэми сказала Михаю:

— Не лучше ли тебе сейчас уехать отсюда?

— Куда?

— Туда, в широкий мир. Здесь все наводит на тебя грусть, а чтобы окончательно поправиться, непременно надо рассеять эту тоску. Я сегодня же соберу тебя в дорогу. А завтра фруктовщики смогут перевезти тебя на тот берег.

Михай ничего не ответил, лишь кивнул головой в знак согласия. Он и сам сознавал, что тяжелая болезнь сильно расшатала его нервы. Теперь его угнетало ложное положение, в которое он попал, к тому же он сильно горевал по малютке. Он чувствовал, что если останется еще прозябать на острове, то может дойти до сумасшествия или самоубийства.

Самоубийство? Для малодушного человека это, пожалуй, самый легкий способ вырваться из беды. Душевные невзгоды и неудачи, отчаяние, угрызения совести и травля со стороны недоброжелателей, несправедливости, разочарования, крушение надежд, телесные страдания, кошмарные видения, воспоминания о понесенных утратах, немеркнущий образ умерших близких — все окажется лишь дурным сном, от которого можно мгновенно пробудиться, едва нажмешь курок пистолета. Ну а те, у кого хватает сил оставаться жить на этом свете, пусть себе живут на здоровье.

В последний вечер перед отъездом Михай вместе с женщинами вышел после ужина в палисадник. Все трое присели на скамейку возле хижины. Михай с грустью подумал, что еще недавно их было четверо.

Шар луны то и дело прятался за серебристыми облаками. Ноэми положила руку Михая себе на колени и долго не выпускала ее из своих ладоней.

— Что это за небесное тело, луна? — спросила она.

Покоившаяся у нее на коленях рука Михая судорожно сжалась в кулак.

«Это моя несчастливая звезда, — подумал он. — Не видеть бы мне никогда того зловещего красного полумесяца!»

На вопрос дочери ответила Тереза:

— Луна — остывшая, мертвая планета. На ней нет ни деревьев, ни цветов, ни животных. Нет воздуха и воды, нет звуков и красок.

— Совсем ничего? — недоумевала Ноэми. — Неужели такое огромное светило существует просто так, само по себе? Значит, луна необитаема, там нет ни одной живой души?

— Никто этого не знает, — ответила Тереза. — Когда я еще училась в пансионе, мы часто разглядывали луну в подзорную трубу. Поверхность ее кругом изрыта. Говорят, что это кратеры давно потухших огнедышащих гор. Люди пока еще не создали таких мощных подзорных труб, чтобы можно было разглядеть там живые существа. Однако ученым доподлинно известно, что на луне нет воздуха и воды, а без них не может обходиться ничто живое, стало быть, не могут обитать и разумные существа.

— Но если они все-таки там обитают? — настаивала Ноэми.

— Ну, это уж чистая фантазия!

— А хотите, я расскажу вам, как мне все это представляется? Раньше, когда я оставалась одна, меня одолевали мрачные мысли. Особенно бывало не по себе, когда, сидя на берегу реки, я начинала всматриваться в волны. Казалось, пучина так и влечет, так и манит к себе: «В подводном царстве чудесно! Там в полной тишине ты обретешь покой и блаженство!» Не тревожься, Михай, ведь это было в давно минувшие дни. Так вот я и задумалась: «Ну, хорошо, тело твое будет покоиться на дне Дуная, а куда денется душа? Должна же она где-то приютиться?» И пришло мне в голову, что душе, насильственно разлученной со своей земной оболочкой, некуда переселиться, кроме как на луну. А теперь я верю в это еще крепче. Если на луне нет ни деревьев, ни цветов, ни воздуха, ни воды, ни звука, ни цвета, значит, это место как раз предназначено для тех, кто не пожелал сохранить свое бренное тело. Там они обретут мир пустоты, их ничто уже не будет огорчать и ничто не доставит радости.

Тереза и Михай одновременно вскочили и в испуге отпрянули от Ноэми. А она никак не могла понять, почему ее невинные рассуждения так растревожили их. Ведь она не знала, что ее отец покончил жизнь самоубийством, а человек, чью руку она держала в своей, был недалек от этого.

Сославшись на то, что ночь, слишком прохладная, Михай предложил всем вернуться в дом. Теперь к прежней навязчивой мысли о луне у него прибавилась новая. Первая была связана с Тимеей, вторая — с Ноэми.

Какое ужасное испытание для человека — вечно видеть в небе светило, которое напоминает ему о первом грехопадении, о первом роковом шаге в его исковерканной жизни.

На следующий день Михай покинул остров.

Он прошел мимо недостроенного орехового домика, даже не взглянув на него.

— Весной возвращайся снова, — нежно шепнула ему на ухо Ноэми.

Бедняжка, для нее уже стало вполне естественным, что какую-то часть года Михай не принадлежит ей. Кому же принадлежал он в это время? Такого вопроса она никогда не задавала ни себе, ни ему.

Долгий путь до Комарома еще больше утомил Михая. Когда он наконец прибыл туда, вид у него был крайне изнуренный. Тимея прямо ужаснулась, взглянув на него. Она еле его узнала. Всполошилась даже Аталия. Впрочем, у нее на это имелась особая причина.

— Вы были больны? — спросила Тимея, припав к груди мужа.

— Да, очень болен.

— Захворали где-нибудь в пути?

— Да, — коротко ответил Тимар, сразу насторожившись. Это напоминало допрос.

— И долго вы пролежали?

— Несколько недель.

— Боже мой, хворать среди чужих людей! Верно, за вами и присмотреть было некому?

«О нет, за мной ухаживал сущий ангел», — чуть было не проговорился Тимар, но вовремя спохватился и уклончиво ответил:

— За деньги можно получить все на свете.

Тимея умела скрывать свои огорчения, поэтому Тимар не заметил какой-либо значительной перемены в ее лице. Оно оставалось равнодушным, как всегда. Холодный поцелуй, отметивший их свидание, нисколько не сблизил супругов.

— Ради бога, берегите свое драгоценное здоровье, сударь! — шепнула Михаю на ухо Аталия.

Тимар сразу почувствовал, каким ядом пропитаны эти «заботливые» слова: он должен здравствовать, чтобы страданиям Тимеи не было конца. Ведь останься она вдовой, ничто уже не встанет поперек ее дороги к счастью. А счастье Тимеи причинило бы адские муки Аталии.

Осознав это, Тимар еще более страстно захотел покончить с опостылевшей ему жизнью. Аталия, этот коварный демон, полный ненависти к нему и к Тимее, молит судьбу о его выздоровлении лишь для того, чтобы продлить страдания Тимеи и его муки!

Перемена, происшедшая в нем за лето, всем бросалась в глаза. Весной он выглядел крепким, полным сил, жизнерадостным богатырем, а теперь, надломленный, молчаливый, походил на собственную тень.

Сразу после приезда в Комаром Тимар удалился к себе в кабинет и провел там целый день. Войдя туда после полудня, его секретарь нашел лежавший на письменном столе гроссбух раскрытым на том же листе, что и утром: Тимар даже не заглянул в него.

Приказчики, узнав о возвращении хозяина, поспешили к нему с докладами. Однако на все их сообщения Тимар отвечал: «Ладно», — и подписывал все бумаги, которые ему подавали. Порой даже не там, где следовало, или дважды одну и ту же.

Наконец он выпроводил всех и плотно запер дверь, заявив, что хочет уснуть. Но всем было хорошо слышно, как он в течение долгих часов все шагал и шагал взад и вперед по кабинету.

Когда настал час обеда, вид у него был настолько мрачный, что никто не решался с ним заговорить. Женщины ели молча, а сам он почти не прикасался к еде и даже не пригубил вина. Но не прошло и часа, как Тимар вызвал слугу и поторопил его с обедом, удивляясь, что его так долго не подают. Он совершенно забыл, что обеденное время прошло, посуда и столовые приборы давно вымыты. К вечеру он сделался таким вялым и утомленным, что с трудом держался на ногах и, едва присев в кресло, тут же засыпал. Но когда он удалился наконец в свою спальню и вытянулся на кровати, чтобы отдохнуть, всю его сонливость как рукой сняло.

«Ох, до чего же холодна эта постель! И все в доме такое холодное…»

Мебель, картины на стенах, даже старинные фрески плафона, казалось, кричали: «Зачем ты пришел сюда? Ты здесь не дома. Ты чужой!»

«Ох, как холодна эта постель!»

Явившийся звать Тимара к ужину слуга нашел его уже в кровати. Узнав об этом, Тимея сама поспешила к нему, тревожась, не заболел ли он снова.

— Нет, нет, ничего. Не беспокойтесь, — ответил Тимар. — Я просто устал с дороги.

— Может быть, послать за доктором?

— Прошу вас, не надо. Я не болен.

Пожелав ему спокойной ночи, Тимея удалилась, так и не приложив ему руку ко лбу.

Томимый бессонницей, Тимар прислушивался к звукам дома. Все говорили шепотом и ходили мимо его комнаты на цыпочках, чтобы не разбудить его.

А он все раздумывал, куда бы убежать от самого себя. В мир сновидений?.. Неплохо, если туда можно было бы так же легко погрузиться, как в царство смерти. Но, увы, в мир грез насильно не проникнешь.

Еще можно принять опий. Средство очень хорошее, уж оно-то усыпит наверняка…

Тимар долго следил, как комната погружается в сумрак. По мере того как наползала ночная тень, очертания предметов расплывались. Мрак все сгущался, и наконец Тимара окружила такая непроглядная тьма, какую можно сравнить лишь с плотным, густым туманом, с чернотой подземных недр, с беспросветностью полной слепоты. Такую кромешную тьму человек может «увидеть» лишь во сне. И Михай знал, что он теперь спит, а застилающий его глаза мрак — слепота сна.

Да, он отлично сознавал, что находится в мире сновидений. Лежит на постели, в своем комаромском особняке. Рядом стоит ночной столик со старинным бронзовым ночником под расписным абажуром из китайского фарфора. Над постелью висят стенные часы с музыкой. Шелковый полог опущен до пола. В его кровати — огромном ложе старинной работы, истинном шедевре искусства, — имеется выдвижной ящик. Это как бы дополнительная кровать. Еще и поныне в некоторых старинных домах встречается подобная громоздкая кровать, в которой может переночевать целое семейство.

Тимар также отчетливо помнил, что он не запер дверь комнаты и всякий, кому заблагорассудится, может сюда войти. А вдруг кто-нибудь вздумает его убить? Тогда он не заметит, как сон его перейдет в смерть. Да и есть ли разница между сном и смертью?..

Внезапно Тимару почудилось, что дверь тихо открывается. Кто-то входит в комнату. Шаги явно женские. Полог постели чуть слышно шуршит. Над Тимаром склоняется какая-то женщина.

«Это ты, Ноэми? — мысленно позвал он, встрепенувшись. — Как ты сюда попала? А вдруг тебя кто-нибудь увидит?»

Он ничего не видит во мраке, но слышит, как кто-то садится на край постели, прислушивается к его дыханию.

Так вот, когда он был болен, ночи напролет просиживала у его изголовья Ноэми, ловя его прерывистое дыхание.

«Ах, Ноэми, неужели ты опять собираешься бодрствовать до утра? Когда же ты наконец сама сможешь выспаться?»

Как бы в ответ на этот неслышный вопрос женщина опустилась на колени и осторожно выдвинула нижний ящик с запасной кроватью. Тимар испытал и радость и страх.

«Неужели ты последовала сюда за мной, чтобы выходить меня? Это очень благородно с твоей стороны, Ноэми. Но к рассвету тебе придется уйти, утро не должно застать тебя в моей спальне».

Гулко пробили стенные часы. Их глухие, как звон отдаленного колокола, удары возвестили позднее ночное время. Женская фигура поднялась и остановила маятник, чтобы громкий бой с музыкой не разбудил спящего. Для этого ей пришлось перегнуться через постель Тимара. Ее грудь слегка коснулась его головы, и он невольно услышал биенье ее сердца.

«Как тихо бьется сейчас твое сердце!» — прошептал он во сне.

Потом ему почудилось, будто чья-то рука шарит по ночному столику, видимо, ищет серные спички.

«Не вздумай этого делать! Это было бы слишком неосторожно. Кто-нибудь может пройти по коридору, увидит в моей спальне огонек и непременно тебя заметит».

Но еле различимая в темноте женщина уже чиркнула спичкой и зажгла ночник.

Михаю не удалось разглядеть лица женщины, но он был твердо уверен, что это Ноэми. Кто же другой будет бодрствовать у его изголовья!

Женская фигура протянула руку к абажуру и осторожно повернула его так, чтобы свет ночника не падал в глаза спящему.

«Ты собираешься лечь возле моей постели? О, как я люблю тебя! И как мне жутко!»

Потом видение постелило себе ложе в выдвижном ящике и улеглось там. А в груди спящего Тимара боролись страх и радость. Ему хотелось склониться к ней, обнять, поцеловать и в то же время крикнуть:

«Уходи! Уходи отсюда поскорей! Тебя же могут увидеть!..»

Но он не в силах был ни пошевелить языком, ни встать на ноги, тело его, казалось, было налито свинцом.

Вскоре женщина тоже заснула. А Тимар погружался во все более глубокое забытье. И тогда перед ним, как в калейдоскопе, начали мелькать картины прошлого и будущего. Сновидения переносили его в причудливый мир фантазий и снова возвращали к спящему призраку женщины. Ему не раз представлялось, что он уже проснулся, а призрак все еще рядом.

Наконец занялась заря. Тимару казалось, что солнце ярко светит в окно, что оно лучезарно, как никогда.

«Проснись же… проснись… — шептал он в полузабытьи. — Отправляйся скорей домой, Утро не должно застать тебя здесь. Оставь меня!»

Но постепенно рассудок вступал в единоборство с ночными видениями.

«Ведь тебя тут вовсе нет! Мне это только пригрезилось!»

Сделав последнее усилие, Тимар разорвал наконец пелену оцепенения и проснулся.

Утро в самом деле уже наступило. Солнечные лучи пронизывали спущенные шторы. Под расписным абажуром продолжал мигать огонек ночника, А в выдвижном постельном ящике, склонив голову на руку, спала женщина.

— Ноэми! — воскликнул Тимар.

Спящая проснулась, вскинула голову на оклик. То была Тимея.

— Вам что-нибудь нужно? — торопливо поднимаясь, спросила она.

Ее пробудил его возглас, имени она не разобрала.

Еще не стряхнув с себя сновидения, Михай с удивлением смотрел на чудесную метаморфозу: Ноэми превратилась в Тимею.

— Ти-ме-я… — заикаясь, лепетал он, стараясь побороть сонную одурь.

— Да, это я, — отозвалась молодая женщина, кладя руку на край его постели.

— Возможно ли! — воскликнул Тимар и, как бы страшась возникшего перед ним лица, натянул одеяло до самого подбородка.

— Я тревожилась за вас. Вот и решила побыть здесь ночь, чтобы с вами ничего не случилось.

В ее взгляде чувствовалась непритворная доверчивость, голос звучал искренней нежностью. Женщине по природе свойственна преданность.

Михай пришел в себя. Сперва он испугался. Потом началось самобичевание. Бедная женщина, вдова при живом муже, провела ночь возле его постели! Ни разу не испытала она с ним радости, а теперь, когда он страдает, пришла разделить его страдания! А он обречен вечно лгать ей. Нет, он не имеет ни малейшего права принимать ее заботы. Его долг — отстранить ее от себя. И Михай произнес с нарочитым спокойствием:

— Прошу вас, Тимея, не делайте больше этого. Не входите в мою спальню, не приближайтесь к моей постели. Я перенес заразную болезнь, схватил в дороге бубонную чуму. Я боюсь за вашу жизнь, когда вы ко мне подходите. Прошу вас, держитесь от меня подальше. Я хочу быть один, днем и ночью. Болезнь, по-видимому, уже прошла, но, мне кажется, близким людям все-таки не следует ко мне подходить. Поэтому еще раз умоляю вас, больше никогда не делайте этого.

Тимея глубоко вздохнула и, опустив глаза, вышла из комнаты. Она даже не сняла платья на ночь, так и спала у ног мужа одетая.

После ее ухода Тимар тоже встал и торопливо оделся. Его мятежная душа была взбудоражена. Чем дольше затягивалась эта двойственная жизнь, тем острее ощущал он, что запутался в непримиримых противоречиях. Принятые им на себя двойные обязательства становились невыносимыми. Он одновременно взял на себя ответственность за судьбу двух благородных, самоотверженных существ. И сделал их несчастными, а себя — еще несчастнее. Где искать ему спасения?..

Если бы одна из женщин оказалась бездушной пустышкой, ее можно было бы ненавидеть, презирать, откупиться от нее деньгами! Но та и другая обладали одинаково возвышенной душой, судьба их ложилась тяжким бременем на его совесть. И оправдания ему не было.

Как мог он открыть Тимее, кто такая Ноэми? И как объяснить Ноэми, кто такая Тимея? Может быть, следует разделить свои сокровища между обеими? Или одной отдать сокровища, а другой свое сердце? Но ведь это неосуществимо!

Почему ни одна из них не нарушила верности, не дала ему право оттолкнуть ее от себя? Почему обе так благородны, так душевно прекрасны?

Пребывание в Комароме еще более расстроило здоровье Михая. По целым дням не покидал он своей комнаты, ни с кем не разговаривал, неподвижно сидел с утра до вечера на одном месте, ничего не делал, ничем не интересовался. Было невозможно допытаться, что с ним творится. Если кто-нибудь решался спросить, отчего он такой грустный, Тимар неизменно отвечал, что в этом виновата недавно перенесенная им бубонная чума.

Наконец Тимея обратилась за помощью к врачам. Был созван консилиум, и по его совету Михаю предстояло отправиться на морской курорт. Благотворные морские купанья наверняка вернут ему здоровье.

Тимар ответил врачам, что ему неприятно общество людей. Тогда ему посоветовали выбрать курорт с умеренным, прохладным климатом, где сезон уже окончился, а курортники разъехались. Например, Татрафюред, Элёпатак или Балатонфюред. Там он найдет уединение и полный покой. Главное для него — закалить организм купанием в холодной воде.

Тимар вспомнил, что у него есть летняя дача в лесистой долине на берегу озера Балатон. Он приобрел ее несколько лет назад, когда брал в аренду рыбные промыслы, но бывал там всего раза два или три. Эту дачу он и выбрал, чтобы провести там позднюю осень. Доктора одобрили его выбор.

Местность, куда он задумал удалиться — гористое побережье озера Балатон, — была очень живописна. Северный берег озера напоминает Темпейскую долину. Миль на четырнадцать там тянется непрерывная цепь садов и виноградников. Вдоль всего озера, почти сливаясь друг с другом, расположены уютные селения. Там и сям разбросаны виллы и барские усадьбы. Лазурное приволье Балатона напоминает спокойную гладь морского залива. Время от времени его вспенивают небольшие штормы, но чаще всего в этих водах царствует благодатный, безмятежный покой. Мягкий климат соперничает с климатом знаменитой Итальянской Ривьеры, Народ здесь сердечный, гостеприимный; местные минеральные источники целебны. Для человека, страдающего меланхолией, нет ничего лучше осенних месяцев в Фюреде. Осенью в этом благословенном краю нет иных курортников, кроме нескольких покашливающих старичков профессоров да страдающих несварением желудка приходских священников. Ипохондрику, жаждущему уединиться от докучливых людей, обеспечен полный покой. На побережье Балатона в эту пору года — настоящая вторая весна.

Итак, эскулапы послали Тимара поправляться на озеро Балатон. Не учли они лишь одного; дело в том, что в конце того лета окрестности озера постигло стихийное бедствие: всю округу побило градом. По правде говоря, зрелище было очень удручающее. Виноградники, где в разгар сбора урожая не смолкают веселые песни и гомон, были теперь пусты и заброшены. Молодые побеги лоз оплела колючая повилика. Она заглушила благородные растения, образуя вокруг запертых давилен зловонные заросли. Побеги плодовых деревьев, снова набравшие почки, стали медно-красными или зеленовато-рыжими и медленно чахли, так и не успев разрастись. А тучные нивы с побитыми градом колосьями густо поросли бурьяном. Колючки, лопухи, репейник, ломонос разрослись на месте золотых хлебных стеблей. И никто не косит их. Все вокруг притихло, приобрело унылый вид. Колеи дорог устлал портулак вперемежку с чертополохом, — по дорогам этим не ходили и не ездили.

Тимар приехал в свою усадьбу как раз после этого бедствия. Дом, где он поселился, — старинный замок, построенный по прихоти некоего знатного барина, — стоял на пригорке, откуда открывался живописный вид. Сановный вельможа обладал достаточными средствами, чтобы позволить себе подобную роскошь. Это было двухэтажное здание на высоком фундаменте с массивными стенами и большой верандой, обращенной к озеру Балатон. Украшенная статуями, терраса эта тонула в тени развесистых фиговых деревьев и черной шелковицы.

Наследники вельможи впоследствии сбыли за бесценок свой уединенный замок, представляющий интерес разве что для человека, страдающего сплином.

Поблизости от усадьбы не было ни души. Если и попадались одинокие дома, они по большей части пустовали. Давильни и винные погреба в этом году даже не открывались, так как сбора винограда не предвиделось. В больших балатонфюредских пансионах и курзале жалюзи были спущены, ставни закрыты. Это означало, что все гости разъехались. Навигация в такую пору уже прекращалась, суда по Балатону не курсировали. Пустовала и галерея с углекислым источником, а платановые аллеи и пешеходные тропы были усеяны опавшими листьями. Они шуршали под ногами случайного прохожего, и никто не думал их подметать.

Словом, край совсем опустел, кругом не то что людей, даже аистов не было видно. Только таинственно рокотал прибой, когда величавый Балатон, неизвестно чем взбаламученный, внезапно хмурился.

В озеро вдается полуостров Тихань. Там, на лысой горе, стоит старинный двуглавый монастырь. В его кельях ютятся семь монахов. На вершине горы возвышаются гробницы с прахом усопших церковных владык. У подножия монастыря притаились склепы с мощами.

В эту-то уединенную местность и приехал Тимар в поисках покоя и исцеления.

Он взял с собой только одного слугу, да и того через несколько дней отослал обратно, заявив, что ему для услуг вполне достаточно сторожа при вилле, старика виноградаря, хотя тот был изрядно дряхл и к тому же глух.

И все же в первое время кое-какой шум, неизбежный в населенных местах, нет-нет да и доносился сюда с курорта. В Фюреде проживал со своими чадами и домочадцами владелец единственного большого доходного дома. Кроме того, курорт еще не покинули некоторые приказчики из окрестных поместий, а в местной церквушке ежедневно раздавался звон к заутрене. Но вот как-то вечером, справляя именины дочери, девушки на выданье, владелец доходного дома закатил большой пир. На кухне у него так усердно жарили и парили, что загорелось растопленное сало и пламя вырвалось в дымоходную трубу. Кровля обширного дома занялась сразу. Потом огонь перекинулся на соседние строения. Сгорели дотла и купальня и корпус, где жили служащие, и церквушка. Все их обитатели выехали, а закопченные руины так и остались стоять до самой весны.

После пожара вокруг замка в долине уже не раздавалось ни людского говора, ни церковного звона. Только вдалеке загадочно рокотало огромное озеро.

Тимар целые дни проводил на широком приволье, у самого озера, прислушиваясь к приглушенному говору волн. Иной раз в самую тихую, безветренную погоду гладь Балатона неожиданно морщилась, покрывалась волнами, вода на необозримом пространстве становилась почти изумрудной. На ленивых, задумчивых волнах не видно было ни одного паруса. Корабли, паромы, баржи уже не бороздили волнистых просторов озера, — словно это было Мертвое море.

Балатон обладает волшебным свойством, двойственной силой: закалять тело и омрачать душу. Человеку легко дышится, аппетит становится, что называется, волчьим, в то же время созерцание дремотного, тихого озера навевает безотчетную грусть, невольно погружает в мечтательную задумчивость.

Гряда живописных горных хребтов, окаймляющих побережье Балатона, и поныне увенчана романтическими развалинами крепостей, следами недавней героической эпохи. В парках, разросшихся вокруг крепостей Сиглигет и Чобанц, до наших дней буйно зеленеют шалфей и лаванда, посаженные руками женщин из знатных, но уже давно вымерших фамилий. Однако крепостные стены из года в год все ветшают и постепенно разрушаются. Отвесная стена иной башни едва держится, лишь чудом устояв под напором грозных бурь. Но и жилые дома вот-вот развалятся. Восточный откос Тиханьского нагорья то и дело обваливается. Старожилы еще помнят времена, когда монастырь на полуострове можно было свободно объехать кругом на подводах. Позднее под его стенами пролегала лишь пешеходная тропинка. А ныне эти здания стоят на самом краю обрыва и из-под их массивного фундамента, возведенного еще при короле Эндре, сыплются валуны и обломки горных пород. На самой макушке горы когда-то находились два горных озера, теперь они почти высохли. Возле проселочной дороги грозит обрушиться обветшалая, давно опустевшая часовня. На месте прежнего селения — пустырь, превращенный в выгон для скота. А своенравный Балатон, взамен сыплющихся с кручи на его дно горных пород, выбрасывает на берег окаменелые улитки допотопной эры, ракушки, похожие на козьи копытца. Все, что обитает в водах этого своеобразного озера, так необычно, так не похоже на обитателей других водоемов, словно Балатон является последним остатком некогда бушевавшего в этих краях моря и все еще хранит память о своем далеко ушедшем отсюда прародителе — океане. В окраске рыб и моллюсков, водяных змей и раков, которыми изобилует привольное озеро, преобладают белесые оттенки, — такая фауна не встречается в других пресных водах. Илистое озерное дно усеяно колючими кристалликами; прикасаясь к ним, человек словно испытывает легкий ожог, полезный для организма. Тут же на дне притаились губки — от них тело неосторожного купальщика может покрыться волдырями. Вода в огромном водоеме пресная и пригодна для питья. Множество людей просто влюблены в Балатон и ежегодно приезжают на его живописные берега.

Тимар принадлежал к числу страстных поклонников изумрудно-голубого красавца. Целыми часами плавал он в его мерно колыхавшихся волнах; по полдня бродил взад и вперед по берегу и поздним вечером с трудом расставался с озером.

Тимар не искал развлечений ни на охоте, ни на рыбной ловле. Однажды, правда, он захватил с собой ружье, но по рассеянности оставил его висеть где-то на ветке дерева. В другой раз, когда ему вздумалось половить рыбу, попавшийся на крючок увесистый судак вырвал у него из рук удочку и ускользнул в глубину вместе с крючком, леской и удилищем.

Тимару не удавалось ни на чем сосредоточить внимание, он не замечал окружающего, мысли его где-то витали, взгляд неизменно устремлялся вдаль.

Поздняя осень была на исходе. За долгие ночи вода в озере успевала сильно охладиться, и вскоре пришлось значительно ограничить себя в купанье. Но и у длинных ночей есть своя особая, неповторимая прелесть: темный, усеянный яркими серебряными точками небосвод, звездопады, таинственный лунный свет.

Тимар выписал себе довольно мощный телескоп и далеко за полночь наблюдал небесные светила, следил за планетами и их спутниками. На одной из них зимой появлялись ясно различимые белые пятна, а летом планета приобретала красноватый оттенок. Но с особенным интересом рассматривал он загадочное светило, луну. Со своими сияющими горными хребтами, глубокими скалистыми кратерами, светлыми низменностями и затемненными пространствами, она казалась в подзорную трубу огромным блестящим куском лавы. Вот он, этот загадочный мир, где обитают только души людей, совершивших насилие над собой, сбросивших земную оболочку! Теперь они пребывают там, в этом мертвом мире. Их ничто не трогает, они не способны действовать, ничего не ощущают, не испытывают ни боли, ни радости, ни горя. Они не наживаются, не терпят убытков. Вокруг них нет ни звуков, ни воды, ни воздуха, ни ветров, ни бурь, ни цветов, ни животных. Они не знают борьбы и треволнений, поцелуев и биений сердца, рождений и смертей. Там есть лишь одно небытие. А может быть, у них сохраняется память? Если это так, то подобное бестелесное существование среди лунной пустыни для Тимара ужаснее кромешного ада. Прозябать на луне, предаваясь воспоминаниям о земле, где растет сочная трава, а в жилах людей течет алая кровь, где раздаются удары грома, звуки поцелуев влюбленных, где есть жизнь и смерть? Ведь именно об этом говорила тогда Ноэми?

И все же наперекор внутреннему протесту что-то неустанно нашептывало Тимару, что его долг удалиться в это царство небытия. Казалось, не было иного выхода в выпавшей на его долю безрадостной судьбе. За свою двойственную, полную противоречий жизнь пенять приходилось только на самого себя.

Завладев двумя женщинами, он был не в силах отказаться ни от одной из них, не мог оставить ни ту, ни другую. Наедине с самим собой, вдали от обеих, он ясно сознавал всю безвыходность своего положения. Он боготворит Тимею и в то же время души не чает в Ноэми! С одной делит страдания, с другой радости. Одна — воплощение праведницы, другая — женщина во плоти.

Восстанавливая в памяти все события прожитых лет, Тимар тщетно бился над вопросом, когда и где допустил он роковую ошибку. Когда присвоил себе сокровища отца Тимеи? Или когда взял ее себе в жены? А может, в тот час, когда, уверившись в безразличии к нему жены, в порыве отчаяния и горького разочарования покинул ее и, встретив Ноэми, обрел с ней неожиданное счастье?

Первый поступок отнюдь не отягощал его совести. Сейчас Тимея уже безраздельно владела всем достоянием, которое он добыл со дна Дуная. Он только спас его и целиком вернул законной владелице.

Есть какое-то оправдание и второму его поступку. Ведь он женился на Тимее по любви, Тимея приняла его предложение добровольно и, казалось бы, с радостью. Он предстал перед ней как человек вполне достойный руки благородной женщины. Откуда было ему знать, что Тимея любит другого, и притом так беззаветно, что не может даже мысли допустить о физической близости с мужем?

Но едва дело доходило до третьего обвинения, Тимар уже не находил себе никаких оправданий.

«Узнав, что жена тебя не любит, что между вами стоит кто-то третий, ты не должен был обращаться в трусливое бегство. Тебе следовало пойти к этому человеку и без обиняков заявить: „Послушай, приятель, друг моей юности! Одному из нас надо уйти. Я тебя люблю и уважаю, но давай-ка отправимся на какой-нибудь уединенный островок и будем стреляться, пока один из нас не покинет этот свет“. Вот это был бы поступок, достойный порядочного человека, и жена не могла бы не оценить твоего мужества. Ведь тот, другой, стал в ее глазах идеалом мужчины именно благодаря своей храбрости и отваге. Почему же ты сам не сумел проявить таких же качеств? Обнаженная сабля в твоей руке расположила бы ее к тебе куда больше, чем все твое золото и бриллианты. Любовь не вымаливают, женщину надо покорить. Уж если на то пошло, надо было всеми средствами попытаться завоевать любовь Тимеи, а в случае крайнего упорства с ее стороны прибегнуть даже к силе. Разве у тебя не хватило бы решимости стать деспотом, повелевать этой женщиной, как султан повелевает одалиской, купленной им на невольничьем рынке для своего гарема? Ты мог бы хлестать нагайкой свою рабыню, укротить свою наложницу, а став ее безраздельным властелином, стал бы и единственным ее обладателем. Но вместо этого ты сделал Тимею своей жертвой, и она, как некое привидение, предстает перед тобой лишь для того, чтобы безмолвно укорять, казнить тебя своим холодным презрением. И наперекор всему ты еще не в силах расстаться с ней! Наберись же храбрости, подойди к ней и скажи: „Тимея, я ваш злой гений. Давайте расторгнем наш брачный союз“. Но ты явно чего-то боишься. Чего же?.. А того, что Тимея может дать тебе достойную отповедь: „У меня нет ни малейшего желания разводиться с вами. И никакая я не страдалица. Я поклялась до гроба хранить супружескую верность и от своей клятвы не отступлюсь“.»

Осенние ночи становились все длинней, дни короче, вода в озере заметно похолодала. Но ежедневные купанья доставляли Тимару неизъяснимое наслаждение, — пловцы в воде не мерзнут. Тело его постепенно приобретало прежнюю гибкость, мускулы наливались силой, все следы перенесенной болезни исчезли, нервы окрепли и закалились. Зато душевные терзания еще усилились.

Человек, охваченный ипохондрией, обычно поддается лечению, и когда исчезают мнимые телесные недуги, утихает и его душевная боль. Но когда здоровым, крепким мужчиной овладевает черная меланхолия, это почти безнадежная, смертельно опасная болезнь.

Ипохондрик кутается с головы до пят, сидя в комнате, не снимает шубы, в жаркую летнюю пору плотно закупоривает все окна из боязни сквозняков, разборчиво, без всякого аппетита ест, следуя предписаниям врача, изводит докторов своими капризами, прибегает втихомолку к знахарским зельям и в то же время без конца копается в медицинских справочниках, следит, чтоб в его конурке была определенная температура, то и дело, не сводя глаз с секундной стрелки, щупает свой вялый пульс и до потери сознания боится смерти.

Совершенно по-другому ведет себя меланхолик. С грудью нараспашку, с непокрытой головой идет он навстречу грозе и буре, спит у раскрытого настежь окна и не думает выискивать патентованные средства для продления жизни.

Наступили ясные осенние ночи. Яркие звезды сплошь усеяли небо. Долгие ночные часы просиживал Тимар у открытого окна, разглядывая в подзорную трубу небесные светила, мерцавшие в необъятном просторе вселенной. Он пристраивался к своей трубе, едва заходила луна, которая ему опостылела, как знакомый вдоль и поперек край с недружелюбными обитателями; стала ненавистной, как нестерпим для кандидата в депутаты избирательный округ, где его почему-либо забаллотировали.

Во время этих ночных бдений Тимару выпала исключительная удача. Он оказался свидетелем небесного явления, зарегистрированного в летописях астрономов как единственный в своем роде феномен. То была комета, появляющаяся на небе через известные промежутки времени.

«Вот моя звезда! — сказал себе Тимар. — Она светит таким же рассеянным светом, как и моя душа. Ее блуждание и исчезновение в космосе так же бесцельно, как мои собственные скитания по белому свету. Ее существование, как и мое, лишь простая видимость — тщеславный блеск, в котором нет ничего реального».

И он неотрывно стал наблюдать это движущееся по небосводу чудесное светило. Одновременно с кометой, в том же направлении, двигалась планета Юпитер со своими четырьмя спутниками. Их пути должны были пересечься. Едва комета приблизилась к огромной массе Юпитера, как ее сверкающий хвост под действием силы его притяжения начал раздваиваться. Казалось, гигантская планета дерзнула похитить комету у своего властелина — солнца. Все это происходило на глазах изумленных обитателей земного шара.

На следующую ночь хвост кометы окончательно раздвоился и световые пучки начали расходиться в разные стороны. Тем временем самый крупный и дальний спутник Юпитера стремительно приближался.

«Что-то будет с моей звездой?» — мелькнуло в голове Тимара.

На третью ночь, когда спутник Юпитера стоял к комете совсем близко, образующее ее голову светящееся ядро заметно потускнело и стало понемногу расплываться по небу.

На четвертую ночь комета расщепилась, и образовались два самостоятельных светила со светящейся головой и хвостом. Эти небесные тела совершали свой бесцельный бег во вселенной, двигаясь по разным параболам, под острым углом друг к другу. Оказывается, и на небе бывают подобные раздвоения?..

Тимар следил за необычайным феноменом до тех пор, пока кометы не исчезли в беспредельной глубине вселенной.

Редкостное зрелище произвело на него неизгладимое впечатление. Теперь он уже бесповоротно был готов покончить с «этим светом».

Существуют сотни мотивов к самоубийству. Но самый неодолимый нередко порождается чрезмерно затянувшимся созерцанием вселенной. Человек, который занимается исследованием небесного свода отнюдь не в научных целях, а лишь мучимый желанием проникнуть в тайны природы, требует тщательного надзора. Его следует держать под неусыпным наблюдением и опекой, особенно ночью. Прячьте от такого одержимого острые ножи и пистолеты, обшарьте все складки его одежды, не хранит ли он там яд.

Да, Тимар решил покончить с собой. К людям сильного характера такая мысль приходит не сразу. С ней осваиваются порой в течение нескольких лет, старательно обдумывая все способы ее осуществления.

Итак, мысль о самоубийстве вполне созрела в душе Тимара, и он приступил к ее осуществлению.

С наступлением ненастных дней он покинул берег озера Балатон и вернулся домой, в Комаром. Все, кого он встречал после возвращения, приветствовали его одним и тем же возгласом:

— Как хорошо вы выглядите! Какой у вас цветущий вид!

И Тимар старался подтвердить это впечатление, притворялся веселым и беззаботным. Только зоркие глаза Тимеи приметили в чертах мужа какую-то затаенную обреченность, и она озабоченно спросила:

— Что с вами?

С самого начала его болезни жена относилась к нему с исключительной чуткостью. Но ее заботливое внимание только сильней укрепляло его намерение совершить роковой шаг.

Всякое самоубийство — не что иное, как проявление безумия, и это безумие рано или поздно становится заметным. Большинство помешанных, а особенно те, кто покушается на собственную жизнь, сознают свое состояние и всячески стараются не выдать себя, сохранить в тайне свое намерение. Но эта нарочитость поведения как раз и выдает их с головой. Напрасно они пытаются говорить рассудительно, вести себя благоразумно, — их нелепые разглагольствования неизменно вызывают подозрения. Человек, одержимый навязчивой идеей, прикидывается бесшабашным весельчаком и кутилой, безудержно хохочет, сыплет шутками, но его неуемное веселье невольно пугает. Оно так необычно, что любому случайному наблюдателю приходит в голову тревожная мысль: «Что-то уж чересчур разошелся, бедняга… Верно, дела его плохи».

Поразмыслив над этим, Тимар решил, что ему не следует осуществлять свой замысел у себя дома.

Первым делом он составил письменное завещание, в котором все свое состояние завещал Тимее и бедным. При этом он весьма предусмотрительно создал для жены особый фонд. В случае, если бы она после его смерти вышла замуж и разорилась, то и ей и ее детям ежегодно должно было бы выплачиваться содержание в тысячу форинтов.

Покончив с завещанием, Тимар принялся обдумывать дальнейшие свои планы. Они сводились к следующему: как только позволит погода, он, под предлогом поездки в Египет, удалится на «Ничейный» остров. Именно там хотел он умереть. Если бы только удалось уговорить Ноэми уйти из жизни вместе с ним! Тогда они наконец соединились бы навсегда. О, Ноэми наверняка согласится! Что ей делать в этом мире без Михая? Ведь вся ее жизнь — страдание! Разве не лучше для них обоих обрести вечный покой рядом с маленьким Доди?..

Зиму Тимар провел частично в Комароме, частично в Дьёре и Вене. И всюду люди были ему в тягость.

Страдающему меланхолией человеку, к сожалению, кажется, будто каждый встречный догадывается о его состоянии. По кое-каким признакам и намекам своих знакомых Тимар понял, что от них не ускользнула происшедшая с ним перемена. Он слышал подозрительный шепот у себя за спиной, украдкой примечал, как люди перемигиваются при его появлении. Ему мерещилось, что женщины при виде его содрогаются от страха, а мужчины напускают на себя нарочитое спокойствие. Или вдруг представлялось, что он по рассеянности делает невероятные глупости, несет несусветную чушь, выдавая свое помешательство, и его поведение должно вызвать всеобщий смех. Но люди не смеялись. И это порождало в нем злобную досаду, — очевидно, его попросту боятся.

А между тем ни у кого из окружающих пока что не было оснований опасаться Михая Тимара. Он еще не дошел до такого состояния, когда душевнобольной, внезапно вскочив, сыплет перцем в глаза собеседнику. Правда, иной раз им овладевала странная прихоть. Однажды, когда его посетил Янош Фабула, вице-куратор церковной общины, и, приосанившись, пустился в высокопарные рассуждения о высоких материях, Тимару вдруг отчаянно захотелось выкинуть какой-нибудь трюк. Его так и подмывало упереться руками о плечи Яноша и перепрыгнуть через его голову. Лишь усилием воли ему удалось справиться с собой и не сдвинуться с места.

Во взгляде Тимара теперь постоянно проглядывало что-то зловещее, так что у собеседника мурашки бегали по спине. Подобный взгляд нередко ловила на себе и Аталия.

Часто, сидя дома за столом, Тимар пристально разглядывал лицо и фигуру Аталии, — с бессознательной похотливостью душевнобольного, взирающего на женские прелести. Когда он видел перед собой Аталию и любовался ее дивным телом вакханки, вожделение обуревало его.

Аталия в самом деле была необычайно хороша. Грудь и шея — как у сказочной красавицы Ариадны. И Тимар не мог оторваться от созерцания этой прекрасной, белоснежной шеи. Он пожирал ее глазами с такой жадностью, что Аталии становилось не по себе от его молчаливого восхищения.

А Тимар в такие минуты думал со злобным упоением:

«Ух, овладеть бы тобой хоть раз, мегера! Добраться бы до твоей божественной белоснежной шеи! Сжать в железных объятиях твою роскошную грудь! И задушить тебя насмерть в приступе страсти!»

Тимея же не испытывала страха перед Тимаром. Страх вообще был ей чужд, — ей нечего было опасаться…

Итак, Тимар решил покончить с собой еще до наступления весны. Зачем дожидаться расцвета природы тому, кто жаждет уснуть в земле вечным сном?..

Накануне отъезда он закатил роскошный пир. Были приглашены все встречные и поперечные, даже те, кого хозяева знали лишь понаслышке. В доме гудели голоса множества гостей.

— Брат мой во Христе, — обратился Тимар к Яношу Фабуле перед началом пира, — я прошу вас, сядьте рядом со мной. И если я к утру напьюсь до бесчувствия и совершенно размякну, позаботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы меня вынесли отсюда, усадили в дорожную карету, запрягли лошадей и увезли.

Тимар задумал удалиться из своего дома и родного города в бессознательном состоянии. Но к утру, когда гости все, как один, прикорнули где попало и даже Янош Фабула сладко всхрапнул, раскинувшись в кресле, один лишь Тимар оставался совершенно трезвым. На душевнобольного человека вино оказывает столь же ничтожное действие, как некогда яд на царя Митридата.

Михаю пришлось самому разыскать свой экипаж, чтобы отправиться в путь. В голове у него все перемешалось: реальная жизнь, сны, фантазии, пьяные видения, воспоминания, галлюцинации. Вдруг ему почудилось, что он стоит у постели спящей праведницы с бледным лицом, целует в губы эту белую статую, но поцелуй не пробуждает ее. Может быть, это была игра больного воображения?

Потом ему показалось, что кто-то притаился за дверью, в глубине темного коридора. Что за ним исподтишка подсматривает женщина неотразимой красоты — вакханка с лицом, обрамленным роскошными локонами. У нее блестящие глаза; между алыми губами сверкают жемчужные зубы. Тимар брел, пошатываясь, по коридору, а женщина приподняла над головой восковую свечу и спросила:

— Куда это вы собрались, сударь?

— Я хочу сделать Тимею счастливой, — шепнул он на ушко очаровательной колдунье.

Тут обворожительное лицо внезапно исказилось. Прямо на глазах оно превратилось в голову Медузы, и вместо пышных локонов на голове зашевелились — боже, какой кошмар! — шипящие змеи… Вероятно, и это было галлюцинацией.

Тимар проснулся только около полудня в своей дорожной карете и увидел, что она подъехала к станции и ямщик впрягает в нее свежих лошадей. Они находились уже далеко от Комарома. Теперь ничто не могло изменить его намерений.

Поздно ночью Тимар достиг нижнего Дуная. Там его поджидали знакомые рыбаки и на заранее нанятом у контрабандистов баркасе немедленно переправили на остров.

В душе Михая теплилась последняя надежда: может быть, Ноэми за это время умерла? Ведь это же вполне вероятно! Какое тягостное бремя свалилось бы с его плеч! Не пришлось бы уговаривать ее совершить роковой шаг!

Человек, одержимый навязчивой идеей, и от судьбы требует, чтобы все происходило именно так, как он задумал. Тимар уже представлял себе рядом с кустом белой розы другой куст на могиле Ноэми, на котором весной распустятся ярко-алые цветы. А вскоре там, на могиле «золотого человека», появится и третий куст, с желтыми розами. Во власти этих иллюзий он вступил на берег острова.

Была еще ночь, ярко светила луна. Недостроенный ореховый домик возвышался одиноко, как гробница, на поросшей травой лужайке. Окна и проемы дверей были тщательно завешены циновками от снега и дождя. Михай торопливо зашагал к жилищу Терезы.

Навстречу выскочила Альмира, лизнула ему руку, но не залаяла, а схватила зубами за полу плаща и потащила к залитому лунным светом окну. Михай заглянул в комнату. Там было так светло, что он сразу же ясно различил единственную кровать, на которой спала Тереза.

Итак, свершилось. Ноэми уже покоится под розовым кустом. Тем лучше!

Михай постучал в окно.

— Это я, Тереза.

Тереза сразу вышла на его оклик.

— Вы спите одна? — спросил Михай.

— Одна.

— Ноэми вознеслась к Доди?

— Наоборот, Доди спустился к Ноэми.

Михай с удивлением заглянул ей в лицо. Тогда Тереза с лукавой улыбкой взяла его за руку и повела в обход домика, к тому месту, куда выходило окно другой комнатки. В окне светился ночник. Михай увидел Ноэми. Она лежала на белой постели и одной рукой обнимала златокудрого младенца, головка которого покоилась у нее на груди.

— Кто это? — сдавленным голосом, весь затрепетав, спросил Михай.

— Разве вы не видите? Это же маленький Доди. Он соскучился и вернулся к нам обратно. По его мнению, здесь, на земле, куда лучше, чем на небе, и он сказал создателю: «У тебя и так достаточно ангелочков, отпусти меня снова к тем, у кого я был единственным ребенком». Господь сжалился над ним и отпустил.

— Да как же так получилось?

— Гм… Просто повторилась старая история. Снова умерла бедная рыбачка, а мы взяли ее осиротевшего ребенка к себе. Надеюсь, вы за это не будете на нас в обиде?

Михай дрожал всем телом. Его била лихорадка.

— Пусть уж они спят спокойно до утра, — сказала Тереза. — Нельзя прерывать сон ребенка, это вредно для него. Жизнь дитяти надо беречь как зеницу ока, иначе долго ли до беды! Не правда ли? Так что уж потерпите немного.

Михай словно лишился дара речи. Сорвав с головы шапку, сбросив плащ и куртку, он засучил рукава рубашки, Тереза даже испугалась: «Уж не сошел ли он с ума?..» Но опасения были напрасны. Михай бегом направился к ореховому домику, сорвал с дверей и окон циновки и, вынув свои инструменты, приступил к работе. Сначала он закрепил болтами планку от незаконченной двери, потом схватил рубанок и принялся ее строгать. Так встретил он рассвет.

Ноэми снилось, что кто-то столярничает в недостроенном доме. Она слышала отдаленный визг рубанка, шаркающего по твердой доске, и по временам до нее долетала веселая песенка:

Хибарка милушки моей

Дворцов и замков мне милей…

Но когда она проснулась и открыла глаза, визг рубанка, сопровождаемый пением, звучал по-прежнему…

Тереза

Тимару удалось ограбить чуть ли не всех на свете. У Тимеи он сперва похитил миллионы ее отца, потом отнял любимого человека и, наконец, лишил ее своей супружеской верности. Он присвоил себе сердце Ноэми, ее женскую нежность, завладел ею целиком. У разочарованной Терезы рисковал отнять доверие к человеку. Отобрал у нее «Ничейный» остров, чтобы возвратить его ей и снискать ее благодарность. У Тодора Кристиана он оттягал весь Старый Свет, хитростью изгнав его в другое полушарие. Аталию он лишил отца и матери, дома и жениха, земных радостей и небесного блаженства. У своего друга Качуки отнял всякую надежду на счастье. Он нечестным путем добивался уважения окружающих, вымогая у бедняков слезы благодарности, у сирот благодарность, за свои мнимые заслуги добился ордена. Все блага были им похищены. Он даже стяжал преданность контрабандистов, чтобы сохранить свою тайну. Ловкий вор, сумевший обвести вокруг пальца даже заядлых мошенников! Он обворовал и самого господа бога, похитив у него с неба маленького ангела.

Казалось, уж собственная душа не принадлежала ему, ведь он завещал ее луне. Но и луна оказалась обманутой. Она так и не получила обещанного. Тимар обокрал и ее! Уже приготовлен был яд, который должен был отправить его прямиком на это светило, в царство вечной смерти, уже зубоскалили черти, готовые схватить цепкими лапами свою жертву! Но Тимар объегорил и чертей, и самого сатану! Обманул их ожидания, — так и не покончил с собой.

Он завладел раем в самом центре земного шара. Похитил в этом земном раю плоды запретного дерева, воспользовавшись минутой, когда стороживший их архангел отвернулся. А живя в этом укромном эдеме, он ловко обходил человеческие законы, обманывал попа и короля, перехитрил судей и сборщиков налогов, водил за нос полицию. Он всех околпачил, все оказались обворованными. И всюду ему сопутствовала удача, все сходило ему с рук. До каких же пор ему будет так везти?..

Обмануть можно кого угодно, только не самого себя. В душе Тимар всегда оставался печальным, даже когда на лице его сияла улыбка. Он давно понял свою истинную сущность и страстно желал быть таким, каким казался окружающим. Но, увы, это было совершенно невозможно.

Баснословное богатство… Всеобщий почет… Счастливая любовь. Разве хотя бы одно из этих благ он приобрел благодаря своим личным достоинствам? А ведь порядочность, человеколюбие, требовательность к себе, самоотверженность были глубоко заложены в его натуре. Но необычайные искушения, какие-то сатанинские соблазны увлекли его в другую сторону. Как это ни странно, все его любили, уважали, почитали, — только сам он ненавидел себя и занимался самобичеванием.

Вдобавок судьба, словно в награду за перенесенную болезнь, одарила его отменным здоровьем, которое ничто не могло пошатнуть. Он явно помолодел и все лето занимался ручным трудом.

Сколоченный в прошлом году домик теперь был достроен и украшен превосходной резьбой. Тимар сумел обокрасть даже муз, похитив у них талант к изобразительным искусствам. Любо было смотреть, как скромное сооружение из орехового дерева превращалось под его резцом в произведение искусства. Тимар оказался настоящим художником!

Колонны, поддерживающие веранду, были самой разнообразной формы. Одна изображала сплетенных змей, головы которых, упираясь в карниз, образовывали капитель. Другая — пальму, перевитую лианами. Третья представляла собой вьющиеся виноградные лозы, из листвы которых выглядывали ящерицы и белки. Четвертая изображала связку тростника. Внутри дома панели стен были украшены причудливой резьбой и разноцветной мозаикой. Столы, стулья были сработаны с удивительным искусством. Шифоньер и часовой футляр были покрыты инкрустацией из светлого граба, красиво выделявшейся на коричневом фоне ореховых досок. Богато инкрустированная кровать под балдахином свидетельствовала о высоком художественном вкусе. А что сказать о дверях и ставнях, открывавшихся оригинальным способом, который был придуман самим Тимаром! Они попросту вдвигались в стену, а запирались замысловатыми деревянными щеколдами. Тимар решил, что он построит жилище только собственными силами и только из материалов, добытых на «Ничейном» острове. Поэтому при сооружении дома он обошелся без единого гвоздя, без единого кусочка железа.

Но когда очередь дошла до окон, дело застопорилось. Чем заменить стекла? Сперва Тимар натянул на рамы москитную сетку. Но в таком виде домик мог служить лишь летней дачей. К тому же в ненастье, если ставни закрыты неплотно, дождь проникнет внутрь. Тогда Тимар решил заменить стекла пузырем, как это делают эскимосы. Но такое приспособление не вязалось с великолепием дома. Надо было придумать что-то другое. Наконец на уступе уединенной скалы Тимар случайно обнаружил пласт слюды, — которую называют мусковитом или листовым гипсом. Осторожно отделив этот пласт от камня, он расщепил хрупкий прозрачный минерал на тонкие пластинки и вставил их в гнезда решетки, сделанной из мелких планок. Это был почти сизифов труд — слюду приходилось вставлять крохотными кусочками. И все же богатый, избалованный барин, превратившийся в простого мастерового, успешно довел до конца эту сложную работу.

Михай не помнил себя от радости, когда постройка и оформление домика были наконец закончены и он мог ввести туда дорогих своему сердцу людей. «Посмотрите-ка, полюбуйтесь делом моих рук! И сам король не мог бы сделать своей королеве лучшего подарка!..»

Второму Доди исполнилось четыре года, когда был закончен «Теремок Доди». Теперь Михаю предстояло заняться воспитанием и образованием малыша.

Это был здоровый, смышленый и веселый ребенок. Тимар решил сам учить его всему: читать, писать, плавать, делать гимнастику, а позднее — посвятить в искусство садоводства, научить обращаться с рубанком, долотом и резцом. Ведь тот, кто владеет мастерством столяра и плотника, никогда не пропадет, всюду сумеет заработать себе на кусок хлеба.

Занимаясь с мальчиком, Тимар думал, что все идет, как должно, и он до конца дней сможет вести такой образ жизни.

Но судьба неожиданно сказала: «Стой!» Впрочем, то был голос бедной Терезы, а не веление судьбы.

Восемь лет прошло со дня, когда Тимар впервые вступил на маленький остров. В ту пору и Ноэми и Тимея были почти детьми. Теперь Ноэми исполнилось двадцать два года, Тимее — двадцать один, Аталии шел двадцать пятый, Терезе уже стукнуло сорок пять, а самому Тимару — сорок два. Маленькому Доди шел пятый год.

И вот одному из этих людей предстояло отправиться в дальний путь. Отведенное ему судьбою время истекло. Кого судьба обрекла на вечные мытарства? Кто маялся всю жизнь, пока не переполнилась мера страданий? Конечно, то была Тереза.

Однажды летом, в послеполуденный час, когда Ноэми ушла с ребенком погулять, хозяйка острова обратилась к Тимару:

— Михай, я должна тебе кое-что сказать. Нынешней осенью меня не станет. Смерть моя близка, я это знаю. Уже двадцать лет подтачивает меня недуг, который сведет меня в могилу. У меня больное сердце. Нет, я не преувеличиваю. Моя хворь в самом деле смертельна. До сих пор я скрывала ее, никогда не жаловалась, — лечила себя терпением. А вы помогали мне своей любовью и радостями, какие вы мне доставляли. Без вас я давно лежала бы в земле. Но теперь я уже долго не протяну. Последний год меня мучает бессонница, я почти совсем не сплю. Как лягу, так и встану на рассвете, не сомкнув глаз. Знаю, эта бессонница скоро сменится мирным и вечным сном. Да и пора — я заслужила покой. Все время прислушиваюсь я к биению своего сердца… Стукнет разок-другой, встрепенется, забьется часто-часто, словно с перепугу. А потом вдруг совсем остановится, как бы замрет в ожидании. Пройдет с минуту, оно чуть екнет и опять начнет колотиться, и снова надолго замрет. Все это грозные предвестники конца. Частенько меня качает от головокружения, только усилием воли я удерживаюсь на ногах. Должно быть, этого лета мне не пережить, приходит конец моим страданиям. Ну да будь что будет! Я покорна судьбе, и меня больше ничто не тревожит. У Ноэми есть кого любить вместо меня. Я не собираюсь докучать тебе, Михай, расспросами, требовать каких-то обетов. Слова — пустой звук. Значение имеет лишь то, что в глубине души у человека. Ты сам знаешь, как дорог ты Ноэми, а она тебе! Чего же мне зря тревожиться? Можно умереть спокойно, не докучая всемогущему мольбами. Ведь все, о чем я могла бы попросить, мне уже дано. Не правда ли, Михай?

Михай понурил голову. То, о чем говорила Тереза, неотступно тревожило его даже во сне. Он давно заметил, что здоровье Терезы все ухудшается. По выражению ее лица догадался, как борется бедная женщина со своим тщательно скрываемым недугом, как подтачивает он ее жизнь, поражая самый чувствительный человеческий орган — сердце. Михай с трепетом думал о возможности ее близкой кончины, — что ожидает тогда Ноэми? Как сможет он уезжать с острова, оставлять беззащитную женщину на целую зиму одну, с маленьким ребенком на руках? Кто будет их поддерживать, обнадеживать, оберегать?

Раньше Михай старался отмахнуться от этой мысли, но теперь уклоняться стало невозможно. Надо было что-то решать.

Тереза сказала правду. В тот же день, когда она вместе с торговкой фруктами, которая пожаловала на остров, пересчитывала корзины абрикосов, ей вдруг сделалось дурно. Она потеряла сознание и упала. Ее с трудом привели в чувство.

Через два дня опять приехала та же торговка. Тереза попыталась пересилить себя и помочь ей, но обморок повторился. Скупщица долго охала и скорбела по этому поводу.

Прошло еще несколько дней. Когда скупщица явилась снова, Михай и Ноэми уже не выпустили Терезу в сад, а сами занялись с покупательницей. Уезжая, сердобольная фруктовщица как бы мимоходом заметила: «Раз уж бедной Терезе так плохо, надо бы ей на всякий случай исповедаться».

И вот тут Михай особенно серьезно задумался над тем, что он услышал от Терезы. Со всей остротой он осознал, что эта женщина не только мать Ноэми и единственная опора дочери во время его отсутствия, но и замечательный, великой души человек. Судьба избрала ее, подобно библейскому «праведнику» Иову, своей жертвой, испытывала на ней весь арсенал своих орудий пытки. Но тяжелые страдания не сломили духа Терезы. Она не впала в отчаяние, не унижала себя жалобами, но молча, терпеливо делала свое дело. Все существование Терезы и близкая смерть — правдивое свидетельство ее жизненного подвига.

И еще одно пришло Михаю в голову: вероятно, всесильная судьба столкнула его с этой женщиной, чтобы с его помощью вознаградить ее за перенесенные страдания и чтобы его собственные прегрешения и пороки, скрытые от света пирамидой блистательной лжи, перестали отягощать ему совесть и были наконец искуплены здесь, на безвестном островке. Ведь все доброе, справедливое и прочное, что было им сделано за всю его жизнь, связано с этим клочком земли.

Когда Тереза, изнемогая от боли, безмолвно переносила страдания на его глазах, слова предостережения с особой силой звучали в душе Михая. Ему становилось ясно, что эта женщина, умирая, оставляет ему огромное и важное наследие. Ему придется взять на себя бремя тех забот, какие несла она, выковать в себе те душевные силы, какие помогали ей не надломиться под тяжестью непосильного бремени.

Ноэми еще не знала о смертельной болезни матери. Не желая тревожить ее прежде времени, ей объяснили обмороки Терезы влиянием жаркой погоды. Мать уверяла, что в определенном возрасте у женщин наступает период увядания, который почти неизбежно сопровождается такими недомоганиями и дурнотами.

Теперь Михай стал еще более внимательным к Терезе, проявлял к ней еще большую чуткость. Он не позволял ей заниматься домашним хозяйством, всячески оберегал ее покой, старался утихомирить маленького Доди, чтобы тот своим лепетаньем не мешал ей уснуть. Впрочем, все это мало помогало, Терезу по-прежнему терзала бессонница.

Так промелькнуло лето. Теплые, погожие дни как будто принесли Терезе некоторое облегчение. Но это была лишь иллюзия. В начале осени сердечные приступы и обмороки участились. Приезжавшая время от времени фруктовщица охала, вздыхала, глядя на больную, и все твердила, что пора ей позаботиться об исповеди и соборовании.

Однажды вся семья сидела за обеденным столом. Громкий лай Альмиры возвестил о приближении кого-то чужого. Тереза выглянула в окно и всполошилась.

— Спрячься скорей в соседней комнате, чтобы гость невзначай не застал тебя здесь, — сказала она Михаю.

Тот взглянул в окно и, узнав неожиданного пришельца, согласился, что встретиться с ним было бы более чем некстати. На остров собственной персоной пожаловал сам достопочтенный благочинный, его высокопреподобие г-н Шандорович. Он сразу узнал бы в островитянине барина Леветинци, а попутно мог бы обнаружить и другие любопытные вещи.

— Уберите отсюда стол, сами уходите, — распорядилась Тереза.

Это относилось также к Ноэми и Доди. Тереза, словно к ней вернулись прежние силы, помогла им вынести стол, успела еще переставить свою кушетку поперек двери в соседнюю комнату и прочно уселась на нее, загородив доступ в глубину домика. Когда его преподобие постучался и вошел, он застал ее одну.

С тех пор как Михай в последний раз видел священнослужителя, борода этого почтенного человека стала еще более окладистой, и хотя в ней заметно прибавилось седых волос, красные щеки по-прежнему свидетельствовали о могучем здоровье, а тучная фигура напоминала раздобревшего Самсона. Сопровождавшие его дьячок и ризничий остались в саду, возле веранды, и старались расположить к себе огромную черную собаку, завязать с ней дружеские отношения. Его высокопреподобие вступил в дом один, заранее вытянув вперед правую руку, как бы предоставляя кому-то честь приложиться к ней.

Однако Тереза и не подумала воспользоваться такой любезностью.

— Ты что же это, грешница? Или не узнаешь меня? — далеко не милосердным тоном заговорил поп.

— О, я отлично вас узнала, сударь. Известно мне и то, что я бедная грешница. Но вот какое дело привело вас сюда, это мне непонятно.

— Какое дело, старая карга? И ты еще спрашиваешь? Бессовестная болтунья и богоотступница! Или тебе не ведомо, кто я?

— Я же сказала, что знаю вас. Вы тот самый священник, который отказался хоронить моего мужа.

— Да, отказался. Потому что он умер как нечестивец, без исповеди и покаяния. Вот и постигла его позорная участь паршивой собаки. Если ты не хочешь чтобы и с тобой поступили так же, одумайся, пока еще не поздно, покайся и исповедуйся в своих грехах. Не нынче-завтра пробьет твой час, богомольные женщины сообщили мне о твоей смертельной болезни и умоляли меня приехать сюда и дать тебе отпущение грехов. Им ты и обязана тем, что я к тебе пожаловал.

— Говорите тише, сударь. В соседней комнате моя дочь, она может услышать ваши слова. Не надо ее понапрасну печалить.

— Твоя дочь? А в придачу какой-то мужчина? Да еще и ребенок? Ведь так?

— Именно так.

— И этот мужчина является супругом твоей дочери?

— Да.

— А кто соединил их брачными узами?

— Тот, кто соединил Адама и Еву. Сам господь.

— Ну и дура! Такое на белом свете могло произойти лишь однажды, ведь в ту пору не было ни священников, ни алтарей. А в наши времена вступить в брак не так-то просто.

— Уж я-то знаю, что значит безграничная власть вашего закона! Не он ли заставил меня искать убежища на этом необитаемом острове? Но здесь ваш закон не властен надо мной!

— Значит, ты и в самом деле язычница и басурманка!

— Я живу в ладу со своей совестью. В мире с ней и помру.

— Чему же, кроме распутства, могла ты в таком случае научить свою единственную дочь? Стыд и срам!

— Чем же мы, по-вашему, так уж осрамились?

— Чем, чем… Да вас, как смертного греха, чуждается любой порядочный мирянин.

— А мне от этого ни тепло, ни холодно.

— Бесчувственная тварь! Значит, тебя заботит только телесная боль, а о спасении своей души ты и не печешься? Я из сил выбиваюсь, чтобы указать тебе праведный путь в царствие небесное, а ты так и норовишь угодить в преисподнюю! Веришь ли ты, безбожница, в воскресение мертвых и в Страшный суд? Веришь, что души, попавшие в рай, спасутся?

— Не верю. Да и не желаю верить. У меня нет никакого желания воскресать. Я мечтаю мирно почивать под сенью плакучей ивы. Прах мой истлеет, но корни дерева будут питаться живительной влагой, и частица моего существа возродится в молодой поросли. Иной жизни мне не надо. Я хочу продолжать существовать лишь в прожилках зеленой листвы дерева, посаженного моими собственными руками. У меня нет веры в провидение, которое безжалостно заставляет страдать свои убогие создания даже после земного бытия. Мое божество милостиво. Природа дарует всему живому — человеку, дереву или травинке — вечный покой после смерти.

— Только не такой окаянной злодейке, как ты. Уж тебе-то, как пить дать, не миновать геенны огненной! Попадешь ты в когти дьявола на растерзание!

— А ты мне докажи, согласно Священному писанию, когда это творец создал ад и черта? Вот докажешь, тогда я, может, и поверю.

— Типун тебе на язык, богохульница! Ишь что выдумала! Отрицать существование самого сатаны!

— Да, отрицаю. Никогда не создавал его творец. Сами вы его изобрели, чтобы запугивать малодушных и невежд. Да и то — придумали черта! Рогатый, с копытами… Ведь такая скотинка разве что травку пощипывает, а вовсе не человечиной питается.

— Господи помилуй, не вводи меня в искушение!.. Того и гляди, разверзнется земля и поглотит, как Дафана и Авирона, эту богохульницу. Ты, верно, и мальчонку учишь своей ереси?

— Его обучает тот, кто его усыновил.

— Кто же именно?

— Мальчик называет его своим отцом.

— А как зовут этого человека?

— Михай.

— Фамилия?

— Я никогда о ней не спрашивала.

— Фамилии не спрашивала? Так что же ты о нем знаешь?

— Что он честный человек и любит Ноэми.

— Но кто он такой? Барин, мужик, мастеровой, матрос? Или, может, контрабандист?

— Такой же бедняк, как и мы.

— А дальше? Ведь я обязан знать, какого он происхождения и вероисповедания: католик, лютеранин, унитарий, кальвинист, иудей?

— Мне до этого нет дела.

— Посты ты соблюдаешь?

— Пришлось однажды целых два года пропоститься! У меня не было ни кусочка мяса.

— А кто крестил ребенка?

— Господь бог. Хлынул ливень, и мальчик посидел под радугой.

— Окаянные язычники!

— Почему это мы язычники? — с горечью спросила Тереза. — Разве мы идолопоклонники или отъявленные безбожники? Ты не найдешь на этом острове не только идола, но даже оттиснутого на деньгах изображения, которому в вашем свете всюду поклоняются. Да ты и сам, думается мне, боготворишь двуглавого орла, если он оттиснут на серебре. А уж коли на золоте — тем паче. Любой ваш мирянин жаждет золотого орла не меньше, чем сошествия Христа-спасителя. Ну, а если золотые или даже серебряные орлы от кого-то улетают, то и ваш Христос от него отворачивается!

— Ах ты ведьма! Да как ты смеешь насмехаться над святыней?

— Я и не думаю насмехаться, а говорю вполне серьезно. Бог покарал меня великими бедами. Когда-то у меня был дом — полная чаша, а потом я очутилась в крайней нужде. Овдовела и в один день стала нищей. Но я не отвергла бога, не лишила себя посланной им в дар жизни. Я пришла искать бога сюда, в эту глушь, и нашла его. Мой бог не требует ни торжественных молитв и песнопений, ни жертвоприношений, ни храмов с их колокольным звоном. Ему нужны только праведная жизнь и смирение перед его волей. Мое покаяние — не в лицемерном перебирании четок, а в честном труде. Недоброжелатели лишили меня всего, оставили вконец обездоленной на этой земле. А я не предалась малодушию, не наложила на себя рук и не загнала себя прежде срока в могилу. Наоборот, я все выдержала и превратила пустынный остров в цветущий сад. Люди на все лады обманывали меня, грабили и высмеивали. Местные власти безбожно меня обирали, добрые друзья бессовестно обворовывали, благочестивые пастыри глумились надо мной. Но я не возненавидела людей. Вот и живу здесь, на отшибе, где проходят пути разных чужеземцев и беглецов, выхаживаю, лечу, кормлю всех, кто ко мне обращается. Летом и зимой сплю с открытой дверью, не страшась никаких злодеев. Нет, сударь, я вовсе не язычница.

— Что ты несешь, пустобрех ты этакий! Разве я тебя об этом спрашивал? Мне нужно знать, какого человека ты приютила в своей лачуге. Правоверный он или еретик? И почему до сих пор не крещено дитя? Не можешь ты не знать фамилии этого мужчины!

— Так и быть, не стану лгать. Мне известна его фамилия. Но я никому не назову ее. В его жизни тоже могут быть тайны, как и в моей. В свои тайны я его посвятила, а его секреты не пыталась выведать. Вероятно, у него есть причины хранить их. Но он мне известен как добрый, честный человек, и я вполне ему доверяю. Закадычные друзья, знатные и сановные господа отняли у меня все, оставив мне лишь маленького плачущего ребенка. Я вырастила дочку, единственное мое сокровище, свет моих очей. И позволила отнять ее, мое драгоценное состояние, человеку, о котором знаю лишь то, что он любит Ноэми и любим ею. Разве это не доказывает мою праведность и твердую веру?

— Брось болтать всякий вздор о своей вере! Таких ведьм, как ты, в доброе старое время во всем христианском мире сажали на кол и жгли на кострах.

— Какое счастье, что я владею этим островом по фирману турецкого султана.

— По фирману турецкого султана? — удивленно воскликнул благочинный. — Кто же вручил тебе этот фирман?

— Мужчина, чью фамилию тебе так и не удастся у меня выведать.

— Как бы не так! Сию же минуту узнаю, и притом самым простым путем! Сейчас я прикажу дьячку и ризничему отодвинуть тебя вместе с твоей кушеткой от двери и преспокойно войду туда. Ведь тут даже и запора никакого нет.

Находившийся в соседней комнате Михай слышал весь разговор. Кровь бросилась ему в голову при одной мысли, что сейчас благочинный ворвется в его убежище, подойдет к нему и скажет: «А, это вы, милостивый государь королевский тайный советник! Господин Михай Леветинци!»

Благочинный открыл дверь на веранду и позвал из сада двух дюжих церковнослужителей.

Положение казалось безвыходным. Но тут Тереза быстрым движением накинула на себя пестрый хлопчатобумажный турецкий ковер, обычно покрывавший кушетку, и жалобным тоном проговорила:

— Выслушай еще кое-что, сударь, и ты убедишься, что никакая я не язычница. Взгляни на этот ковер. Ведь он из Бруссы! Его только что привез и подарил мне один приезжий, бравый воин-серб. Видишь, как велика моя вера в бога: всем известно, что в Бруссе вот уже четыре недели свирепствует восточная моровая язва, а я укрываюсь этим покрывалом каждую ночь. Давай-ка проверим, кто из вас троих так непоколебимо верит в бога, что отважится прикоснуться к этой постели?

Но ответа так и не последовало. Когда Тереза приподнялась и оглянулась вокруг, комната была пуста. Услыхав, что ковер из Бруссы, где в разгаре чума, вся тройка благочестивых мужей кинулась сломя голову вон из хижины, посылая ко всем чертям и остров, и его обреченных на гибель обитателей.

Таким образом «проклятый остров» приобрел страшную славу, которая надолго заставила тех, кто дорожит жизнью и мечтает о долголетии, держаться от него подальше.

Тереза выпустила из соседней комнаты невольных пленников.

— Матушка, родная… — только и мог вымолвить Михай, целуя ей руку.

— Сын мой, — прошептала она в ответ, проникновенно глядя ему в глаза. Этот взгляд, казалось, говорил: «Помни о том, что ты услышал здесь в этот час».

Между тем для бедной женщины уже пришло время отправиться в последний путь. Сама Тереза говорила о приближающейся смерти, как о дальней дороге.

— Я уйду на тот свет в ясный октябрьский день, в прекрасное время года, которое зовут «бабьим летом». Букашки в эту пору тоже забираются в свои убежища на зимнюю спячку, а деревья роняют листья.

Тереза сама выбрала себе платье, в котором желала быть погребенной, и собственноручно сшила себе саван. От гроба она отказалась. Ей хотелось быть поближе к матери-земле.

Поддерживаемая Михаем и Ноэми, вышла она на красивую ровную лужайку и указала там место своего погребения.

— Я хочу покоиться здесь, посреди этого луга, — сказала она Михаю. И, взяв у него из рук заступ, сама наметила прямоугольник будущей могилы. — Ты построил домик для Доди, теперь устрой приют для меня. Не насыпайте надо мной холма, не ставьте креста, не сажайте кустов и деревьев. Покройте это место свежим дерном, пусть оно ничем не отличается от остального поля. Таков мой последний завет. Я не хочу, чтобы веселый человек вдруг опечалился, наткнувшись на мою могилу.

И Михай приготовил последнее пристанище для умирающей женщины.

А Тереза так ни разу и не спросила его: «Кто же ты все-таки, Михай? Ведь мне скоро предстоит расстаться с этим миром, а я до сих пор не знаю, на чье попечение оставляю Ноэми».

Настал наконец вечер, когда Тереза заснула вечным сном. Ее похоронили так, как ей хотелось. Завернули в белое полотно, устроили в земле ложе из душистых ореховых листьев, потом заровняли могилу и покрыли это место свежим дерном. Лужайка приняла тот же вид, что и до похорон.

Когда Михай и Ноэми, ведя за руку маленького Доди, вышли на следующий день в поле, ничто не говорило о том, что происходило там накануне. Осенняя паутина затянула все вокруг серебристым саваном, сверкая в солнечных лучах алмазной россыпью изморози.

И все же им удалось набрести на заветное место среди блестевшего серебром луга. Альмира, которая бежала впереди, вдруг остановилась и опустила голову к земле. Она нашла могилу своей хозяйки.

Михай задумался. После смерти Терезы он не мог уже жить по-прежнему. Надо было решить наконец, как быть.

Часть пятая