Золотой человек — страница 7 из 7

Аталия

Сломанная сабля

Какое-то время Михай еще оставался на «Ничейном» острове. Он выжидал, пока зеленые луга покроются инеем, деревья обнажатся, соловьи и дрозды, покинув свои гнезда, улетят в теплые края. Только тогда он решил наконец вернуться в свет.

Он оставлял Ноэми одну на пустынном острове. Совсем одну, с маленьким ребенком на руках.

— Но я вернусь. Вернусь этой же зимой, — сказал он ей на прощанье.

Ноэми и понятия не имела, какова зима в стране, где проживал Михай. В районе «Ничейного» острова Дунай почти никогда не замерзает. Зима в этом южном крае обычно мягкая, в самые холодные дни мороз не превышает двух градусов. Плющ и благородный лавр всю зиму зеленеют здесь под открытым небом.

А Михаю пришлось проделать свой путь в ненастную погоду. В верховьях Дуная уже валил густой снег, дороги сильно замело. Чтобы добраться до Комарома, нужно было пересечь покрытые сугробами поля. У переправы, возле рыбацкого поселка, Михай задержался на целый день. Ледоход был в разгаре, и переправиться через Дунай стало невозможно.

Когда-то в половодье он в одиночку пустился на утлой лодчонке по бурной реке, направляясь на «Ничейный» остров. Но ведь там ждала его Ноэми! А теперь он направлялся к Тимее.

Впрочем, и к ней он тоже спешил. Едва лед сковал могучую реку, Михай одним из первых перешел по нему пешком. Да, да, он торопился к Тимее. Но лишь затем, чтобы расстаться с ней. Тимар твердо решил — расставанье с Тимеей неизбежно, он не мог, не имел больше права покидать Ноэми одну на необитаемом острове. Должна же она наконец получить то, что заслужила своей верностью и самоотверженной любовью! Проклятья достоин человек, который, завладев ее телом и душой, бросает ее на произвол судьбы на безлюдной земле. Да и Тимее пора наконец обрести свое счастье.

Но мысль о будущем Тимеи все же угнетала его. Если бы нашлись у него силы, если б были у него причины возненавидеть эту женщину, возвести на нее хоть какое-нибудь обвинение, чтобы получить право оттолкнуть ее, как вероломную, заслуживающую презрения жену, которую следует забыть навсегда!

В поселке Уй-Сёнь, у переправы, Тимар был вынужден оставить свой экипаж. Повозки еще не допускались на лед, и ему пришлось пересекать Дунай пешком.

Войдя наконец в свой дом, он заметил, что Тимея при его появлении как будто растерялась. Чуть дрогнули протянутая ему рука и голос, когда она отвечала на его приветствие. На этот раз она даже не подставила ему для поцелуя своей бледной щеки.

Сказав, что ему нужно переодеться с дороги, Тимар поспешил к себе в комнату. «Неужели у Тимеи есть основания страшиться?» — думал он.

Не ускользнуло от его пытливого взгляда и выражение лица Аталии, В глазах ее светилась демоническая радость, поблескивал огонек неприкрытого злорадства. «Может быть, Аталии стало что-то известно?»

За обеденным столом Тимар вновь встретился с женщинами. Все трое сидели молча, испытующе глядя друг на друга.

— Уж очень долго вы отсутствовали на этот раз, — только и заметила Тимея, когда кончился обед.

Тимара так и подмывало ответить:

«Это еще что. А вот скоро я навсегда прощусь с тобой».

Но он благоразумно воздержался от подобных преждевременных заявлений.

Сначала следовало посоветоваться с адвокатом, как и с чего начинать дело о разводе. Сколько ни размышлял Тимар, он не находил никаких веских причин для возбуждения процесса. Оставался единственный мотив: глубокая взаимная неприязнь. Однако это должны подтвердить обе стороны. А что скажет Тимея? Теперь все зависело от нее.

В долгие послеобеденные часы Тимар без конца ломал голову над этой загадкой.

Прислуге был отдан приказ держать пока что его приезд в тайне, так как сегодня он не желает ни с кем видеться. Но вечером дверь его комнаты вдруг скрипнула. Михай с досадой схватился за дверную ручку, чтобы немедленно выдворить незваного гостя, но дверь решительно распахнулась, и ошеломленный Тимар попятился назад. На пороге стояла Аталия.

Все то же злорадство сверкало у нее в глазах, на губах играла та же торжествующая, саркастическая усмешка. Словно завороженный ее взглядом, Тимар продолжал отступать в глубину комнаты.

— Что вам здесь нужно, Аталия? — в замешательстве спросил он.

— А как вы сами думаете, господин Леветинци?.. Чего мне от вас надо?

— Откуда же мне знать.

— А вот я знаю, чего вы от меня хотите!

— Я?

— Да, да, именно вы. Вероятно, вам угодно, чтобы я вам кое-что открыла?

— Что такое? — прошептал Тимар, прикрывая дверь и уставившись на девушку широко раскрытыми глазами.

— Я отлично понимаю, сударь, что бы вы желали у меня выпытать, — процедила сквозь зубы красавица, продолжая улыбаться. — Право, отгадать это не так уж трудно. Сколько лет я живу в вашем доме?

— В моем доме?

— Конечно. С того времени, как дом стал вашим… С тех пор прошло целых шесть лет! Каждый год наблюдала я ваше возвращение домой. И всякий раз лицо ваше приобретало новое выражение. В первый год это было томительное чувство ревности. Потом его сменило благодушие, беспечное веселье. В следующий приезд — напускное спокойствие. Потом на вас вдруг напала деловая горячка… Я пристально следила за сменой ваших настроений, и год назад уже готова была подумать, что трагедия подходит к концу. Признаться, это не на шутку меня встревожило. Бывало, сидите вы, уставившись прямо перед собой, и вид у вас такой, будто перед вами зияет ваша собственная могила. А вам должно быть известно, что никто на свете так искренне не тревожится за вашу жизнь, как я.

При этих словах Тимар нахмурился. Кто знает, быть может, Аталия по этим складкам на лбу научилась читать его мысли?

— Да, сударь! — страстно воскликнула она. — Даже самое преданное вам, горячо любящее вас существо не сможет сильнее меня желать вам долголетия. А сейчас я наблюдаю на вашем лице то же выражение, что и в первый год. Оно, я думаю, и есть самое подлинное. Вам хотелось бы узнать у меня кое-что о Тимее, не так ли?

— А вам что-нибудь известно? — порывисто спросил Тимар. Он прислонился спиной к двери, словно намеревался силой задержать девушку в комнате.

Аталия иронически усмехнулась. Ведь не она, а он оказался ее пленником!

— Я знаю многое… все! — ответила она.

— Все?

— Да. Во всяком случае, достаточно, чтобы погубить нас всех троих, — и меня, и ее, и вас.

Тимар почувствовал, как кровь закипает у него в жилах.

— И вы можете откровенно мне это рассказать?

— Для того я и пришла сюда. Но выслушайте меня спокойно и до конца. Так же спокойно, как буду говорить я сама. Речь будет идти о вещах, от которых можно не только сойти с ума, но и умереть с горя.

— Прежде всего, прошу вас, скажите только одно: Тимея мне изменила?

— Да.

— Ах!..

— Еще раз повторяю: да, изменила. И вы сами в этом убедитесь.

Тимаром овладел порыв благородного негодования.

— Прошу вас, сударыня, хорошенько обдумайте то, о чем вы собираетесь говорить.

— Я приведу вам только факты. А вы, если угодно, можете воочию убедиться в измене вашей супруги. Волей-неволей вам придется поверить мне. И вы поймете, что никто не оклеветал вашу святошу.

— Я вас слушаю. Хотя и не склонен верить вам на слово.

— И все-таки я буду говорить. Ваша святоша спустилась на грешную землю со своего пьедестала и соблаговолила выслушать досужие пересуды. Кумушки раструбили по городу, что небезызвестный вам бравый майор дрался из-за Тимеи с неким чужеземным офицером на дуэли и нанес удар такой силы, что его сабля переломилась о голову противника. Ваша святая выслушала эту басню, — госпожа Зофия сообщила ей все подробности, — и, представьте себе, — прослезилась. Ах, зачем я вам это говорю! Ведь вы еретик и, должно быть, не верите, что святые могут плакать! Но в данном случае это — сущая правда. А почтенная Зофия поспешила рассказать об этих слезах бравому майору. Ведь она до страсти любит разносить слухи и плести коварные интриги. Добродетельной госпоже Зофии доставляет огромное удовольствие тайком сводить влюбленных, ссорить близких, живущих в ладу людей, обрадовать одного и в то же время смертельно огорчить другого. Она так и норовит залезть в чужую душу, докопаться до чужих тайн, а потом втирается в доверие и изводит свою жертву навязчивой фамильярностью. И эта почтенная особа — моя мать!

При словах «моя мать» Аталия провела ладонью по губам, будто стирая с них какой-то горький осадок.

— Слезы, о которых тайком поведала майору старая сплетница, возымели свое действие. Госпожа Зофия принесла нашей святой шкатулку от него и письмо.

— А что было в шкатулке?

— Ну, это не так уж интересно для вас. Гораздо любопытнее содержание письма. В шкатулке лежала рукоятка со сломанным клинком той самой сабли, которой майор дрался на дуэли. Дар, так сказать.

— Что ж, пока я не вижу в этом ничего дурного, — с наигранным спокойствием заметил Тимар.

— Разумеется. Ну, а письмо?

— Вы его читали?

— Нет. Но мне известно его содержание.

— Откуда?

— Да ведь святоша ответила майору, а госпожа Зофия сама отнесла ему письмо.

— Но она могла ответить отказом.

— Конечно. Однако она этого не сделала. Ее поверенная, госпожа Зофия, охотно посвящает меня во все ее тайны. Старая ведьма прекрасно знает, что причиняет мне этим адские муки. К тому же она ведь не горничная моя, а как-никак мать. Почтенная Зофия обязана прислуживать своей безгрешной хозяйке, и в то же время она считает своим долгом рассказывать мне — такой же, как она, служанке — обо всех проделках нашей госпожи. Увы, в людской не существует ни матерей, ни дочерей, там есть лишь слуги, которые с завистью взирают на чужое счастье и готовы при случае предать свою повелительницу. Впрочем, вы сами барин, и, быть может, вам уже неловко, что вы шепчетесь здесь с какой-то служанкой? — насмешливо спросила Аталия.

— Продолжайте, — осадил ее Тимар.

— Да, пожалуй, придется продолжать, эта прискорбная история еще не кончена. Так вот, Тимея писала ему не на раздушенной розовой бумаге, а по-деловому, — вот тут, на вашем письменном столе, — и запечатала письмо вашей собственной печатью. Можно было ожидать, что она раз навсегда отвергнет домогательства майора. Но, увы, она и не подумала ему отказывать.

— Кто это может знать?

— Двое: госпожа Зофия и я. Вскоре вы будете третьим. Вы так неожиданно нагрянули сегодня!.. И угораздило же вас явиться в такое неподходящее время! Ведь когда по всему Дунаю и его рукавам идет лед и льдины громоздятся одна на другую, никто не отваживался переправиться на другой берег. В такие дни наш город прямо-таки неприступен, отрезан от внешнего мира. Проникнуть в него не рискнет даже самый ревнивый муж, если ему случилось застрять где-нибудь за чертой города. И как это вам удалось переправиться сегодня?

— Не терзайте меня, Аталия.

— Разве вы не заметили смущения на лице святоши, когда так неожиданно явились к нам? Не почувствовали, как дрогнула в вашей руке ее рука? Да, совсем некстати изволили вы пожаловать к себе домой. Пришлось госпоже Зофии еще раз отправиться к красавцу майору с кратким посланием: «Нынче свидание невозможно».

При этих словах Тимара передернуло. Лицо его исказил гнев и ужас. Но он быстро овладел собой, только опустился в кресло и с трудом проговорил:

— Я вам не верю.

— Знаю. И ничуть не претендую на ваше доверие, — пожимая плечами, процедила Аталия. — Но осмеливаюсь дать вам один недобрый совет — тогда вы собственными глазами убедитесь в справедливости моих слов. Сегодня, из-за вашего возвращения, это невозможно. Но зато вполне осуществимо завтра, — нужно только сделать вид, что вы снова покидаете нас. Ведь каждую зиму, едва замерзает озеро и начинается подледный лов, вы уезжаете на Балатон. Спорт занятный, и вам ничего не стоит сказать: «Пока держатся морозы, хочу съездить в Фюред. Надо посмотреть, как резвятся в озере мои судачки». После этого вы спокойно удаляетесь в свой дом на улице Рац и тихонько ждете, пока вам не постучат в окошко и не шепнут: «Пора!» После этого немедленно возвращайтесь к нам.

— Неужели я должен это сделать? — в ужасе воскликнул Тимар.

Аталия смерила его презрительным взглядом.

— Я думала, что имею дело с настоящим мужчиной! И была уверена, что стоит кому-нибудь сказать вам: «Слушай, приятель, сегодня сюда явится твой соперник. Он обесчестил тебя. Твоя жена обожает его, и из-за него так холодна к тебе», — как вы, не долго думая, схватите первый попавшийся нож и заколете соперника, не доискиваясь, кто он, хотя бы это оказался ваш родной брат. Но я в вас разочаровалась. Мои слова явно смутили вас… Прошу прощения, я, видимо, ошиблась и обратилась не по адресу. Не смею вам больше докучать. Но умоляю вас, не выдавайте меня моей госпоже! Больше никогда не стану ее оговаривать, буду все время восхвалять ее добродетели! Ну конечно, это я сдуру возвела на нее напраслину, все это — сплошная ложь, она и не думала вам изменять!

При этом у Аталии был до того смиренный вид, а в голосе звучала такая мольба, что Тимар уже начал сомневаться в ее словах, готов был поверить, что она наговорила ему вздор. Но, подняв на нее глаза, он с удивлением встретил наглую усмешку.

— Вы просто трус! — дерзко бросила ему в лицо Аталия и круто повернулась, собираясь уйти.

Тимар кинулся ей вслед и крепко схватил ее за руку.

— Останьтесь… прошу вас!.. Я принимаю ваш совет и сделаю, как вы мне подскажете.

— В таком случае слушайте, — сказала Аталия, вплотную подходя к нему.

Пышной своей грудью девушка почти касалась Тимара, а губы ее были так близко, что он ощущал ее горячее дыхание. Взглянув издали на эту пару, можно было подумать, что воркуют влюбленные. Аталия шепотом поведала ему следующее:

— Когда мой отец, покойный Бразович, построил этот дом, комната, которая служит сейчас спальней Тимее, была гостиной. Там отец принимал всевозможных дельцов, компаньонов, купцов и предпринимателей, приходивших торговаться с ним. В стене спальни имеется ниша; к ней примыкает тайник, по другую сторону которого находится шкаф со старой посудой. Шкаф открывают редко. Да будь он даже распахнут настежь, никому и в голову не придет крутить болты под его полками. А именно в них весь секрет. Средний болт под третьей полкой несколько выступает. Если его вытащить, это не вызовет никаких подозрений. Кто хочет узнать тайну, должен иметь отмычку, которая вставляется в отверстие этого болта. Стоит нажать на шляпку отмычки, как на ее конце выскочит бородка и получится ключ. Поверните ключ, и задняя стенка шкафа бесшумно отодвинется в сторону, открывая тайник. Воздух и свет проникают туда только с крыши, через вытяжную трубу. Тайник примыкает к комнате, где раньше помещались гости господина Бразовича, а теперь спальня Тимеи. Замаскирован он со стороны комнаты мозаичной картиной, на которой изображен святой Георгий, поражающий дракона. По-видимому, эта картина была исполнена на заказ и плотно вделана в стену. Ее не раз собирались оттуда вынуть, но Тимея не пожелала, она так и осталась на месте. Один кусочек мозаики легко сдвигается. В образовавшуюся щель видно все происходящее в спальне и слышны все разговоры.

— А для чего служил этот тайник вашему отцу?

— Думается, отец пользовался им, когда вел переговоры с различными клиентами, конкурентами и должностными лицами ведомств. Отец мой слыл хлебосолом, дом его славился изысканной кухней и добрыми винами. Подпоив и развеселив своих гостей, он обычно предоставлял их самим себе. А сам бесшумно прокрадывался в тайник, припадал ухом к щели, и из этой засады подслушивал их интимные разговоры. Таким образом он узнавал о крайней уступке, на какую согласились поставщики, и самую высокую цену, какую готовы дать его конкуренты. Благодаря тайнику отец всегда был заблаговременно осведомлен, что намерены закупать казенные скупщики продовольствия и какие выгодные подряды можно получить от начальства, ведавшего сооружениями крепостей. Как известно, вино развязывает язык. К тому же собеседникам и в голову не приходило, что их деловые секреты может подслушать заинтересованный в этом человек, притаившийся где-то совсем рядом. Таким путем почтенному Бразовичу удавалось обстряпывать немало выгодных дел, раздобывать сведения, из которых он извлекал изрядную выгоду. Однажды отец и сам хватил за столом лишнего, а потому послал меня подслушивать в свой тайник. С тех пор я знаю о его существовании. Ключ от него до сих пор хранится у меня. Когда был наложен арест на имущество покойного Бразовича, я легко могла бы, пользуясь этим тайным ходом, спасти многие ценности. Но я слишком горда, чтобы заниматься воровством.

— Значит, из тайника можно проникнуть в спальню Тимеи?

— Да. Картина, изображающая святого Георгия, поворачивается на шарнирах, как створка двери.

— И вы можете через этот тайный ход в любое время проникнуть в комнату моей жены? — с невольной дрожью спросил Тимар.

Аталия горделиво улыбнулась.

— До сих пор мне не было нужды проникать к ней через тайный ход. Тимея спит при открытых дверях, и вы отлично знаете, что в свою комнату я прохожу через ее спальню. К тому же у нее очень крепкий сон.

— Дайте мне этот ключ.

Аталия вынула из кармана секретную отмычку и еще раз объяснила, как с ней обращаться.

Внутренний голос, а может быть, неведомый ангел-хранитель внушал Тимару, чтобы он немедленно бросил этот ключ в глубокий колодец, находившийся на дворе. Но он не прислушался к голосу своей совести, внимая лишь тому, что нашептывала ему на ухо Аталия.

— Если вы завтра уйдете из дому и, получив сигнал, вернетесь и проникнете в тайник, то все станет вам известно. Ну как, согласны?

— Да. Согласен.

— Есть ли у вас при себе какое-нибудь оружие? Скажем, пистолет или кинжал? Мало ли что может случиться… Створка с изображением святого Георгия открывается с правой стороны, нужно лишь нажать кнопку. Когда створка открыта, она заслоняет постель Тимеи. Вы меня поняли?..

Аталия впилась в Тимара зловещим, сверкающим взглядом, как бы желая его заворожить, и крепко сжала ему руку. Губы ее беззвучно шевелились, зубы стучали, глаза расширились. Что она хотела внушить ему?..

А Тимар стоял, глядя куда-то в пространство, в странном оцепенении, как лунатик. Наконец он вскинул голову, собираясь еще о чем-то спросить Аталию, но ее уже не было в комнате. Только таинственный ключ, зажатый в его руке, доказывал, что все произошло наяву.

Никогда еще не испытывал Тимар таких мук, как в эту ночь, которая казалась ему бесконечной.

Он поступил, как подсказывала ему Аталия. До полудня пробыл дома, а после обеда заявил, что едет на рыбные промыслы, чтобы лично наблюдать за подледным ловом на Балатоне. Раз уж ему удалось пройти пешком по льду через замерзший Дунай, то теперь, без всякого багажа, он тем более сможет переправиться на другой берег. А там его ждет собственный экипаж, на котором нельзя было проехать сюда по нерасчищенному льду.

Не обменявшись ни одним словом со своими маклерами, даже не заглянув в деловые книги, Тимар вынул из сейфа пачку банкнот, положил в бумажник и вышел из дому.

Спускаясь по лестнице, он встретил почтальона, который вручил ему заказное письмо. Тимару не хотелось возвращаться к себе в кабинет, и он расписался тут же самопишущим пером, которое всегда носил с собой.

Взглянув на конверт, он увидел, что письмо пришло из-за океана, от его агента в Рио-де-Жанейро, но не стал его распечатывать, а попросту сунул в карман. Сейчас ему было не до торговли мукой.

В доме на улице Рац у Тимара была своя отдельная комната, которая отапливалась с наступлением холодов. В комнату вел особый ход из глухого переулка, и она была отделена целым рядом комнат от конторы и прочих помещений.

Тимар незаметно пробрался туда, сел у окна и стал выжидать.

На улице бушевал ледяной ветер, и на стекле намерзли причудливые узоры, сквозь которые ничего нельзя было разглядеть.

Наконец-то, думал Тимар, он получит неопровержимое доказательство супружеской неверности Тимеи, которого он так долго добивался. Он давно жаждал умиротворить свою беспокойную совесть, получить право сказать в свое оправдание: «Мы оба согрешили, оба одинаково виноваты друг перед другом, и теперь мы квиты». Он страстно мечтал, что жена даст ему повод презирать и ненавидеть ее, вызовет его отвращение. Ведь до сих пор он чтил ее как святыню, раболепно преклонялся перед своей властительницей. Но теперь он свергнет ее с престола. А когда он развяжется с ней на законном основании, то сможет возвысить Ноэми, обеспечить ей подобающее положение в обществе. Уж ее-то он сумеет сделать счастливой, назвав своей женой. Она вполне этого достойна.

И все же думать об этом было мучительно. Стоило ему представить себе свидание жены с ее возлюбленным, как в нем закипал бешеный гнев, кровь бросалась в голову и разум его помрачался. Сознание позора, жгучая ревность, неукротимая жажда мщения терзали Тимара. Человеку тяжело переносить позор, даже когда из него можно извлечь пользу.

Только теперь осознал Тимар, каким сокровищем он обладал в лице Тимеи. Пожалуй, он был бы не прочь добровольно отказаться от этого сокровища. Но разве можно примириться с мыслью, что у тебя похищают такую драгоценность? Он испытывал глубокое возмущение и совершенно растерялся, не зная, что предпринять.

Если бы Аталии удалось отравить его до глубины души, то он не удержался бы от мести. Зажав в руке кинжал, он вышел бы из тайника и в разгар страстных поцелуев вонзил бы смертоносное лезвие в грудь изменницы, замирающей в объятиях возлюбленного.

Именно такой расправы с Тимеей жаждала Аталия.

Но для оскорбленного в своем мужском достоинстве Тимара такой путь был неприемлем. Не пристала ему роль откровенного убийцы. Он не может вероломно прикончить своего соперника, он должен пролить его кровь в честном поединке. Соперники обнажат сабли и станут биться не на жизнь, а на смерть.

Постепенно волнение Тимара улеглось, и он прислушался к голосу рассудка: «Зачем понапрасну лить кровь! Скандал тебе куда больше на руку, чем личная месть. Надо выскочить из тайника, созвать слуг и публично выгнать из дома блудницу, нарушительницу супружеской верности, вместе с ее соблазнителем. Любой благоразумный человек поступил бы именно так. Ты ведь не солдафон, чтобы с саблей наголо требовать удовлетворения за обиду. Для этого существуют судьи, законы».

Однако полностью одолеть соблазн Тимару не удалось. Он все-таки вынул из ящика письменного стола кинжал и пистолет, как посоветовала ему Аталия. В самом деле, кто знает, как обернется дело? В какой роли ему придется предстать? В роли мстительного убийцы или великодушного мужа, а может быть, расчетливого дельца, бесстрастно заносящего в приходо-расходную ведомость получивший огласку семейный скандал? Оказавшись в барыше, такой делец, уж конечно, не забудет проставить соответствующие цифры в рубрике прихода.

Тем временем наступили сумерки. На темной улице один за другим зажигались фонари. В кварталах, где стояли его дома, г-н Леветинци оплачивал уличное освещение. В заиндевелом окне то и дело мелькали тени прохожих.

Но вот какая-то тень остановилась под окном. Раздался тихий стук.

Тимару казалось, что от этого стука встрепенулись ледяные узоры на стекле, что они, как ветви волшебных деревьев, шепчут:

— Не ходи!

Он застыл в ожидании. Стук повторился.

— Иду, — прошептал в окно Тимар и, захватив кинжал и пистолет, выскользнул из дома.

До здания, где среди блеска и роскоши проживала бледнолицая красавица, было рукой подать. По дороге Тимару не встретилось ни одной живой души, улицы давно опустели. Но впереди, поминутно исчезая в сумраке, маячила убегающая тень. Наконец она скользнула за угол и совсем исчезла, Тимар последовал за ней.

Двери в доме оказались незапертыми. Чья-то услужливая рука распахнула перед ним наружную дверь, открыла решетку лестницы и даже раздвинула ковровую драпировку, которой был задернут шкаф. Он смог бесшумно войти.

Под указанной Аталией полкой Тимар нашел выдвижной болт и вставил в его отверстие ключ. Потайная дверь открылась и сразу же затворилась за ним. Он очутился в нише, — лазутчик в собственном доме! Итак, вдобавок ко всему он стал шпионом!

Боже, до какой низости он докатился! А между тем он в почете, потому что богат. Вот она, истинная цена его достоинств! Как хорошо, что в тайнике кромешная тьма и никто не может его видеть!

Спотыкаясь, Тимар ощупью продвигался вдоль стены и наконец добрел до угла, который, неизвестно откуда, был тускло освещен. Вот и изображение святого Георгия. Оказывается, свет исходил от горевшей в комнате лампы, проникая сквозь прозрачную мозаику.

Тимар нащупал указанную Аталией перламутровую пластинку и отодвинул ее, — под ней оказалась слюда. Он заглянул в комнату.

На столе горела лампа под матовым кремовым абажуром. Тимея ходила взад и вперед по комнате. Белое вышитое платье подчеркивало ее стройную фигуру, руки были беспомощно опущены.

Внезапно дверь из коридора отворилась. Вошла почтенная Зофия и что-то шепнула Тимее.

Но Тимар расслышал даже этот тихий шепот. Как видно, в нише имелось превосходное акустическое приспособление, которое не уступало пресловутым «каменным ушам Диониса»[20] и позволяло улавливать малейшие звуки.

— Можно ему войти? — спросила Зофия.

— Я жду его, — ответила Тимея.

Зофия сразу вышла. А Тимея достала из ящика комода шкатулку и подошла к лампе.

Она стояла как раз против Тимара. Свет падал прямо на ее лицо, и сидящий в засаде мог наблюдать малейшие изменения в нем.

Тимея открыла шкатулку. Что это в ней? Ага, рукоять сабли со сломанным клинком.

Кинув на нее взгляд, Тимея вздрогнула, лоб ее нахмурился, осененные черными дугами бровей глаза выразили отвращение. Но вскоре лицо ее вновь просветлело, молодая женщина опять стала похожа на образ святой с темным ореолом вокруг головы. Потом тень кроткой нежности легла на ее задумчивые черты. Подняв шкатулку, Тимея склонилась над ней и так близко поднесла ее к губам, что Тимара охватил страх: неужели она сейчас поцелует лежащую там саблю? Теперь уже сабля стала его соперником.

Чем дольше глядела Тимея в шкатулку, тем ярче сияли ее глаза. Наконец она даже решилась взять в руки сломанную саблю. Достав ее из шкатулки, она стала размахивать клинком, как заправский фехтовальщик. Если бы только она знала, как близко от нее притаился человек, которому причиняет адские муки каждый взмах этого клинка!

Неожиданно в дверь постучали. Тимея в испуге положила рукоять сабли в шкатулку, торопливо спустила до самого запястья и тщательно расправила закатившиеся было рукава и только тогда нерешительно промолвила.

— Войдите.

В комнату вошел майор — статный мужчина с красивым мужественным лицом. Тимея все так же неподвижно стояла на месте, не сделав ни шага ему навстречу. Тимар пристально наблюдал за ней.

Но что это? Проклятье! При появлении майора щеки молодой женщины вспыхнули. Черты мадонны ожили, их мраморная белизна приобрела оттенок розы. Увидав этого человека, бледнолицая красавица расцвела радостью. К чему тут какие-то слова? Нужны ли еще доказательства?

Тимар уже был готов толкнуть ногой картину и, подобно святому Георгию, поразившему дракона, кинуться к влюбленным, прежде чем уста Тимеи выскажут то, что выражало ее лицо. Но нет. Может быть, все что он видит, только сон? Надо взглянуть еще раз.

Действительно, к Тимее снова вернулась ее обычная бледность. Она с холодным достоинством предложила майору стул, а сама села поодаль, на оттоманку. Взгляд ее был строг и внушал уважение.

Держа в одной руке обшитый золотым позументом кивер, в другой — эфес сабли с золотым темляком, майор сидел в такой напряженной позе, словно находился перед генералом.

Они долго молча смотрели друг на друга. Оба, видимо, боролись с охватившим их душевным волнением. Тимея первая прервала томительное молчание.

— Сударь, — заговорила она, — вы прислали мне загадочное письмо и еще более удивительный подарок. Сломанную саблю.

С этими словами она подняла крышку шкатулки и вынула лежавшее там письмо.

— В письме вашем сказано: «Сударыня, сегодня я дрался на дуэли с одним человеком. Мой противник остался жив только благодаря тому, что сабля моя сломалась. Дуэль была вызвана в высшей степени таинственными обстоятельствами. Все это непосредственно касается вас и, еще в большей мере, вашего супруга. Позвольте мне поговорить с вами несколько минут, мне надо сообщить вам нечто весьма важное». Слова «вашего супруга» дважды подчеркнуты в письме. Именно поэтому, сударь, я и решила дать вам возможность переговорить со мной. Объясните, какая может быть связь между вашей дуэлью и господином Леветинци? Я выслушаю до конца все, что касается моего мужа, но если вы заговорите о чем-нибудь другом, я немедленно уйду.

Майор с озабоченным видом, серьезно и молча поклонился.

— Итак, сударыня, я расскажу вам все по порядку. Не так давно у нас в городе появился неизвестный человек в мундире морского офицера, что дало ему доступ всюду, где бывают военные. Незнакомец производит впечатление светского повесы и прожигателя жизни. Он довольно забавный собеседник, но я не знаю, что это за человек. Не в моем характере шпионить за людьми. Возможно, вы тоже замечали этого странного пришельца. Ну, хотя бы в театре. На нем обычно зеленый мундир с красными петлицами, обшитыми золотым галуном.

— Да, я видела его.

— А не припомните ли вы, сударыня, не встречался ли он вам когда-нибудь прежде?

— Я не присматривалась к нему.

— Да, это верно. Вы никогда не обращаете внимания на чужих мужчин.

— Продолжайте, сударь, ваш рассказ. Обо мне говорить не будем.

— Человек этот постоянно бражничает и вот уже несколько недель крутится среди военных. Судя по всему, он не испытывает недостатка в деньгах. Так вот, этот незнакомец уверяет, что ему необходимо дождаться приезда господина Леветинци, чтобы выполнить чье-то поручение и уладить с ним кое-какие важные личные дела. Все это стало мне понемногу надоедать. Мало того, пришелец ежедневно наводил у нас справки о господине Леветинци, причем с таким загадочным видом, что мы невольно стали подозревать — не авантюрист ли затесался в нашу компанию? Однажды вечером мы решили выяснить, что это за субъект и почему он очутился в наших краях. Припертый к стенке, молодчик отчаянно выкручивался, отделываясь туманными намеками, уверяя, что ему надо переговорить и уладить с вашим супругом какое-то важное дело. На вопрос, почему он не обратился к поверенному господина Леветинци, незнакомец ответил, что дело у него крайне щекотливого свойства и необходимо личное свидание. Услыхав такой ответ, я решил действовать напрямик и жестоко проучить пройдоху. «Послушайте, — сказал я ему, — я ни на грош не верю вашим россказням. Все мы, здесь присутствующие, сильно сомневаемся, что господин Леветинци мог иметь с вами какие бы то ни было личные отношения, тем более деликатного свойства. Кто вы такой, нам неизвестно. Зато господина Леветинци мы знаем как весьма достойного, добропорядочного человека. Его состояние, доброе имя, ум и положение в обществе общепризнанны. Как почтенный глава семьи и горячий патриот он пользуется безупречной репутацией. Зачем же ему понадобилось бы поддерживать таинственные связи с таким человеком, как вы?»

При этих словах Тимея медленно поднялась, подошла к майору и сказала:

— Благодарю вас.

И Тимар снова увидел, как на ее бледных щеках вспыхнул яркий румянец. Но теперь он долго не угасал. Молодую женщину, как видно, глубоко тронуло, что дорогой ей человек способен мужественно защищать ее законного супруга, который отнял у него надежду на счастье.

Между тем майор продолжал свой рассказ. Вероятно, не желая смущать Тимею своим присутствием, он обвел глазами комнату, как бы в поисках предмета, на котором можно было бы сосредоточиться, — естественное желание человека, рассказывающего о чем-нибудь серьезном, — и наконец взор его остановился на голове дракона, изображенного на картине. Как раз в глазнице этого чудовища была щель, через которую Тимар наблюдал происходящее в спальне жены. Казалось, слова майора обращены прямо к Тимару, хотя тот стоял в глубокой тени.

— Не успел я это сказать, как физиономия проходимца перекосилась, словно морда собаки, которой наступили на хвост. «Что такое? — крикнул он на весь клуб. — Значит, все вы считаете Леветинци почтенным человеком? Он прослыл у вас знатным и умным барином, счастливым главой семейства, верноподданным его величества? Ну, так я покажу вам, каков этот фрукт на самом деле! Стоит мне с ним встретиться, и ваш Леветинци на другой же день даст тягу! Мало того что бросит свои хоромы, но и удерет на край света, и впредь о нем не будет ни слуху ни духу».

Рука Тимеи невольно потянулась к рукоятке сломанной сабли и сжала ее.

— Вместо ответа я залепил этому проходимцу пощечину.

Тимар невольно отшатнулся от дверцы. У него было такое ощущение, словно затрещина досталась ему самому.

— Я тут же убедился, что негодяй — препорядочный трус. Он явно раскаивался, что распустил язык, и охотно удрал бы куда глаза глядят. Но я не дал ему сделать этого. «Вы военный, — сказал я, — вдобавок при оружии, вы должны знать, к чему приводят такие столкновения между порядочными людьми. В клубе наверху есть просторный танцевальный зал. Мы попросим зажечь свечи, можете выбрать себе из нашей братии двух секундантов. Я тоже выберу двоих, и мы тут же, на месте, решим оружием наш спор». Ему не было дано ни секунды передышки. Начался поединок. Этот плут дрался, как матерый пират, то и дело пытаясь схватить левой рукой мою саблю. Я разозлился и нанес ему по голове удар такой силы, что он упал замертво, как подкошенный. К его счастью, сабля опустилась плашмя, и клинок переломился. Как сообщил полковой лекарь, пройдоха на следующий же день покинул город. Рана его, очевидно, оказалась не опасной.

Тимея снова взяла саблю и осмотрела клинок. Затем она положила оружие на стол и молча протянула майору руку. Тот осторожно взял ее в свои руки и почтительно поцеловал, едва коснувшись губами. Тимея не отняла у него руки.

— Благодарю вас, — благоговейно прошептал майор.

Он сказал это так тихо, что даже Тимар в своем укрытии ничего не расслышал. Но глаза майора были красноречивее всяких слов.

Наступило продолжительное молчание. Тимея снова опустилась на оттоманку и, поникнув головой, закрыла лицо руками.

Наконец майор заговорил снова:

— Сударыня, я просил об этом свидании отнюдь не для того, чтобы похвалиться перед вами своим геройским поступком. Я ведь только выполнил долг дружбы. Поверьте, я вовсе не надеялся на награду, которой вы меня удостоили, пожав мне руку… хоть это для меня и великое, незаслуженное счастье! И свою сломанную саблю я прислал вам в дар, — рискуя, что это покажется нелепым хвастовством, — вовсе не для того, чтобы добиться свидания. Нет, я просил свидания, чтобы задать вам один серьезный вопрос. Я должен его задать. Скажите, сударыня, может ли быть в словах этого человека хоть крупица правды?

При этом вопросе Тимея вздрогнула, будто пораженная электрическим током. Такое же действие произвел вопрос и на Тимара.

— Что вы имеете в виду? — немного запальчиво спросила Тимея.

— Я все сказал вам, сударыня. И прошу вас ответить на мой вопрос так же откровенно, как я вам его задал, — поднимаясь с кресла, ответил майор. — Если вы найдете в речах этого человека хотя бы одно лживое слово, значит, и все остальное ложь. Но если там есть хоть крупица истины, то и остальные его утверждения могут оказаться правдивыми. Именно это привело меня к вам. Я искренне и честно, глядя вам в глаза, спрашиваю: неужели есть в этой гнусной клевете хоть одно правдивое слово? Я передал вам далеко не все, что нагородил этот субъект про господина Леветинци. Он в самых оскорбительных выражениях поносил вашего супруга. Можно ли предположить, что Тимар вступил на пагубный путь после кончины владельца этого злополучного дома? Если это действительно так, то я заклинаю вас, сударыня, ни минуты не медля, спасайтесь из этого обреченного дома! Я не могу допустить, чтобы вы подвергались опасности! Я не в силах хладнокровно смотреть, как вас увлекают в пропасть!

Горячие, искренние слова майора взволновали Тимею.

Томясь ожиданием, Тимар жадно следил за борьбой, происходившей в ее душе. И Тимея овладела собой. Собрав все свои душевные силы, она спокойно ответила:

— Не тревожьтесь понапрасну, сударь. Могу вас уверить, кто бы ни был этот человек, откуда бы он ни явился, он нагло оболгал моего супруга. Его наветы лишены всяких оснований. Я в курсе дел господина Леветинци, так как сама вела их в его отсутствие. Его денежные дела в совершенном порядке. Но если бы даже из-за какого-нибудь стихийного бедствия погиб весь вложенный в его предприятие капитал, и такое несчастье не пошатнуло бы устоев нашего дома. Муж мой неслыханно богат. Могу также со спокойной совестью утверждать, что каждый принадлежащий ему филлер приобретен честным путем. Он никогда не присваивал чужого добра, он безупречно порядочный человек, и ему решительно нечего скрывать. Повторяю, господин Леветинци обладает сказочным богатством, но ему не приходится краснеть за свое состояние.

Увы, если бы она видела, как пылали в темноте щеки Тимара!

— Вы окончательно меня убедили, сударыня, — с глубоким вздохом произнес майор. — Я сам был уверен, что все это лишь злостные наговоры и клевета с целью подорвать деловую репутацию Тимара. Но попутно негодяй обронил еще одно замечание по его адресу. Оно бросает тень на него как на главу семьи. Позвольте мне задать еще один вопрос: счастливы ли вы?..

Тимея устремила на собеседника взгляд, полный невыразимой боли. Глаза ее, казалось, говорили: «Ты же сам видишь… Зачем спрашивать?»

— Вас окружают комфорт, роскошь и блеск, — продолжал осмелевший майор. — Я никогда не спрашивал вас об этом и покарал проходимца за его наглые наветы… Но что, если дело обстоит именно так… Если вы страдаете и глубоко несчастны?.. Я презирал бы себя как мужчину, если бы у меня не хватило мужества сказать вам: «Есть на свете человек, такой же несчастный, как вы… Откажитесь же от своего рокового богатства, положите конец страданиям двух людей, расстаньтесь с третьим — виновником этих мук, за которые ему придется держать на том свете ответ перед богом!»

Прижав руки к груди, как мученица, поднимающаяся на эшафот, Тимея устремила ввысь скорбный взор. Все ее страдания пробудились с новой силой.

При виде этих мук Тимар в отчаянии стукнул себя кулаком по лбу и отвернулся от щели, в которую он исподтишка подсматривал за женой. Несколько минут он ничего не видел и не слышал. Наконец острое любопытство заставило его снова заглянуть в комнату. Но перед ним уже не было недавней мученицы. Лицо Тимеи выражало обычное спокойствие.

— Сударь, — кротким, мягким голосом обратилась она к майору, — я выслушала вас до конца и тем доказала свое уважение к вам. Дайте же мне право сохранить это уважение. Никогда больше не обращайтесь ко мне с такой просьбой! Призываю весь свет в свидетели, что никто никогда не слыхал от меня ни слова жалобы, не видел ни одной слезы. Да и на кого мне жаловаться? На моего мужа? Но ведь он добрейший, благороднейший человек. Когда я была еще ребенком, он спас меня от неминуемой гибели, вытащив из воды. А позднее он защищал меня, наивную девушку, от насмешек и издевательств. Только ради меня ежедневно посещал он дом своего смертельного врага, беспокоился и заботился обо мне, оберегал как зеницу ока. Наконец, когда я стала совсем нищей, он принес в дар свои богатства, превратил меня, служанку, в хозяйку своего дома.

Тимея поспешно подошла к стенному шкафу и распахнула дверцу.

— Взгляните, сударь, — сказала она майору, развертывая перед ним вышитый золотом шлейф висевшего в шкафу платья. — Узнаете? Я вышивала это платье собственными руками. Вы сами были свидетелем, как я трудилась над ним целые недели. Тут каждый стежок — похороненная, несбывшаяся мечта, грустное воспоминание. Меня обманули. Уверили, будто этот наряд станет моим подвенечным платьем. Но когда я его закончила, мне просто сказали: «Ну-ка, снимай его! Ведь наряд-то этот вовсе не для тебя, другая пойдет в нем венчаться!» О сударь, будто кинжалом ударили мне в сердце! Эта старая рана не заживает и мучает меня вот уже много лет. А вы предлагаете мне расстаться с благородным, великодушным человеком, который всегда был со мной ласков и предупредителен. Он никогда не пытался меня обольщать, курить мне фимиам, соблазнять, кружить голову. Нет, он почтительно держался в стороне. Но когда меня повергли в прах, раздавили и бросили, он пришел, поднял меня и пригрел на своей груди. С этих пор он делал лишь одно: разделяя мои страдания, с ангельским терпением старался залечить мою сердечную рану. Как же мне расстаться с ним? Ведь, кроме меня, у него нет ни одного близкого человека. Я составляю для него целый мир, и лишь при виде меня проясняется его нахмуренное чело. Разве я имею право обречь на одиночество человека, у которого нет никого на свете, кроме меня? Разве я могу его ненавидеть? Ведь я обязана ему решительно всем, а сама ничего не дала ему взамен, лишь принесла как свадебный дар больное, не способное любить сердце!

Закрыв лицо руками, слушал майор слова Тимеи, которые дышали благородным негодованием.

А что переживал тот, другой, притаившийся за изображением святого Георгия? Может быть, он чувствовал себя драконом, которому Георгий пронзил шею копьем и пригвоздил к земле? Более того, Тимар испытывал такую жгучую боль, словно и наконечник копья был вырван из глубокой раны…

— Знайте же, сударь, — продолжала Тимея с просветленным лицом. — Даже если бы все обстояло иначе и Тимар не был тем заслуживающим уважения человеком, каким его считает свет, если бы он разорился, стал банкротом, я и тогда не оставила бы его. Не отреклась бы от него, если бы даже в довершение всего он опозорил свое доброе имя! Я разделила бы с ним этот позор, как он делил со мной блеск и славу. Пусть весь свет его презирает, я навсегда сохраню к нему глубокое уважение. Если он окажется бездомным бродягой, я всюду добровольно последую за ним, в изгнание, на край света! Если он станет разбойником, я буду жить с ним отшельницей в дремучем лесу. Если он вздумает лишить себя жизни, я, не долго думая, убью себя вместе с ним!..

Что это?.. Неужели изображенный на картине дракон умеет плакать настоящими слезами?

— И еще одно, сударь… Есть вещи, которые способны уязвить самолюбие любой женщины, причинить ей душевную боль. Но если бы я даже узнала, что мой муж изменил мне, любит другую, я только сказала бы ему: «Да благословит небо ту, что дала тебе счастье, которого я тебя лишила!» И все-таки не рассталась бы с ним. Не сделала бы этого, даже если бы он потребовал развода. Я связана с ним навеки и никогда не нарушу своего обета! Я знаю свой долг и не запятнаю своей совести…

Видно было, что слова Тимеи глубоко растрогали майора.

Стараясь преодолеть волнение, Тимея на минуту замолчала. Потом снова заговорила тихо и задушевно:

— А теперь покиньте меня. Навсегда. Боль, которую вы причинили мне несколько лет назад, смягчена ударом этой сабли. Поэтому я сохраню ее на память. Глядя на нее, я стану думать, что у вас благородное сердце, и сознание этого облегчит мои муки. Долгие годы вы не пытались заговорить со мной, не искали случая сблизиться, и этим многое искупили — и то, что когда-то вели со мной беседы, и то, что добивались моего расположения…

За картиной, изображающей Георгия Победоносца, раздался глухой шум удаляющихся шагов. Тимар выскочил из своего убежища через потайную дверь в шкафу.

Темная фигура преградила ему дорогу. Что это? Тень? Призрак? Или злой дух?

— Ну что? Услышали? Подсмотрели?

То была Аталия.

Отстранив девушку от себя, Тимар схватил ее за плечо, прижал к стене и прохрипел ей в ухо:

— Будьте вы прокляты! Проклятье этому дому и праху того, кто его построил!..

Затем кинулся прочь и как безумный сбежал по лестнице.

В это время дверь комнаты Тимеи отворилась. В ее глубине забрезжил слабый свет, и показалась статная фигура майора. Раздался звонок, — должно быть, Тимея позвонила. Послышались визгливые возгласы г-жи Зофии. Она негодовала, что кто-то вздумал погасить фонарь на лестнице. Потом, держа в руках свечу, посветила майору, спускавшемуся по лестнице.

А Аталия притаилась в углу, в нише. И долго еще неистовствовала там, в темноте, когда все удалились и дом погрузился во мрак. Ее злые губы беззвучно шевелились, скрипели стиснутые, зубы. Блуждали налитые кровью глаза. Кому-то грозили судорожно сжатые кулаки…

Кто знает, что хотела она этим выразить?..

Первая потеря

Бежать!.. Но куда?.. Вот вопрос!..

Часы на городской башне пробили десять. Значит, скоро уже закроют шлагбаум у переправы через узкий рукав Дуная. С Большого острова можно бы перебраться по льду через главное русло Дуная. Но разве туда доберешься, не подняв на ноги речную стражу, не наткнувшись на гайдуков, снующих по берегу? Городской голова отдал строгий приказ расставленной повсюду страже с восьми часов вечера до семи утра никого не пускать через скованную льдом реку, будь то сам святейший папа римский. Положим, несколько красных кредиток из бумажника г-на Леветинци возымели бы куда большее действие, чем булла католического владыки. Но назавтра весь город облетел бы слух, что «золотой человек» сломя голову поздней ночью удирал из города, рискуя провалиться под лед. Недурная иллюстрация к нашумевшей дуэли и досужим толкам, которые она породила! В обществе не уставали бы твердить: «Ага, Тимар дал тягу. Надумал все-таки сбежать в Америку!» И все это, чего доброго, дойдет до ушей Тимеи…

Тимея!.. О, как ужасно, что он вынужден скрыться от нее, навсегда забыть ее имя! Оно непрестанно звенело в душе Тимара, неотступно преследовало его.

А пока что ему не оставалось ничего другого, как вернуться в дом на улице Рац и дожидаться там рассвета. Томительная ночь предстояла ему!

Осторожно, как вор, отворил Тимар дверь в свою комнату. Время было позднее, все обитатели дома уже спали.

Войдя к себе, он прилег на диван, не зажигая свечей. Но в темноте призраки одолевали его еще сильней.

Как зарделось ее мраморное лицо!.. Значит, подо льдом все-таки теплится жизнь и ей просто недостает живительного солнца? Да, брак с ним был для Тимеи бесконечной зимой, непрерывной полярной ночью. И из этого царства вечного холода нет выхода! До конца дней жена будет хранить обет супружеской верности.

А соперник… Даже он оказался верным его другом. Сломал саблю о голову мерзавца, который осмелился оклеветать мужа обожаемой им женщины! Хочешь не хочешь, а перед ним надо преклоняться! Какое унижение! В человеке, которого он прежде ненавидел, как счастливого соперника, и презирал, как неудачника, прозябавшего в интендантстве, обнаружился сильный характер, как тут не признать его превосходство? Подумать только: выскочка, так и не сумевший достигнуть высоких чинов, оказывается, куда благороднее его, Тимара! И он любит Тимею! И не менее несчастен, чем он, Тимар. А всему виной богатство «золотого человека»! Все перед ним преклоняются, но никто его не любит. Кому придет в голову обмануть его, обокрасть, опозорить, задеть его честь? Общество охраняет эту честь, как драгоценность, как реликвию. А что, если бы кто-нибудь открыл глаза его почитателям, рассказал бы всю правду о нем?

Как превозносила его Тимея! «Из служанки он сделал меня барыней, хозяйкой своего дома…»

Ложь! У него есть возлюбленная. Он нашел свое счастье в укромном уголке, в захолустье, и без зазрения совести изменяет Тимее, нарушает клятву. Да еще издевается над ее супружеской верностью!

«Мне ли презирать человека, которого все уважают?..»

Уважают… А почему все до сих пор уважали его? Да потому, что никто, в сущности, его не знал. И разве Тимея, распознав его подлинное нутро, стала бы утверждать: «Я готова разделить с ним позор, как он делил со мной свою славу…»?

Впрочем, она, к сожалению, и тогда не отказалась бы от своих слов. Нет, она не расстанется с ним. Никогда. «Ты сделал меня несчастной, так страдай же теперь вместе со мной!» Такова жестокая логика праведниц.

А если кто-нибудь откроет ей тайну «Ничейного» острова, расскажет о Ноэми?

«Да благословит небо женщину, что даст ему счастье, которого я его лишила!» В этом вся Тимея.

Но как быть с Ноэми? Что делает она сейчас на пустынном, безлюдном острове, который ей никогда не суждено покинуть из-за великодушия Тимеи? Одна среди зимнего безмолвия, с маленьким, пугливым мальчиком на руках? О чем она думает? Ведь рядом нет теперь никого, кто сказал бы ей слово утешения. Как жутко ей, должно быть, в одиночестве! Как страшится она, наверно, злых людей и диких зверей! А при мысли о далеком возлюбленном сердце больно сжимается. Где-то он теперь?..

Если бы только она знала!.. Если бы обе эти женщины знали, как виновен человек, причинивший им обеим такое страдание! Если бы нашлось хоть одно живое существо, сумевшее открыть им глаза!

Кстати… Кто этот чужестранец — морской офицер, который так оскорбительно отзывался о нем, что майор вынужден был дать ему пощечину и вызвать на дуэль? Откуда он, этот новоявленный враг? Теперь уж о нем ничего не узнаешь. Получив ранение, незнакомец сразу же исчез из города. Благоразумие подсказывало Тимару, что следует держаться подальше от этого незнакомца, бежать прочь без оглядки.

Бежать… Но ведь он и без того не в силах усидеть на одном месте. Самое страшное для него надолго где-нибудь застрять. Покинув «Ничейный» остров, он сразу же начинал метаться, не находил себе покоя. У него даже не хватало терпения дождаться, пока на постоялом дворе покормят или перепрягут лошадей, он обычно уходил по большаку пешком. Его словно постоянно и неодолимо влекла куда-то непонятная, неведомая сила.

Внезапно Тимару пришло в голову, что хорошо бы забрать Ноэми и Доди с острова, сесть с ними на морской корабль и отправиться в кругосветное путешествие. Увидеть мир, неведомые края…

Да, но как быть с Тимеей? Одно воспоминание об этом имени было бы для него равносильно кораблекрушению.

Теплое течение в океане устремляется из тропиков к полярным широтам. Айсберги же из Арктики и Антарктиды течением заносит порой чуть ли не к экватору. Разве не безумец тот, кто пытается вместить в своей груди целый океан!

Тимару не спалось. Его карманные часы показывали полночь. До рассвета оставалось еще немало времени, а тяжелые думы не давали Тимару покоя.

Наконец он решился зажечь свечу. Существует одно средство против душевного волнения, куда более действенное, чем опий или настой наперстянки. Человеку просто нужно заняться прозаическими делами. Тому, кто очень занят, некогда предаваться личным переживаниям. Коммерсанты редко кончают самоубийством из-за любовной тоски. Деловые заботы подобны целебной ванне.

Тимар вынул из-под бронзового пресса в форме дракона лежавшие там письма. Обычно старший управляющий складывал туда все деловые бумаги, с которыми Тимару необходимо было ознакомиться и отдать какие-то распоряжения. Иные из этих писем в поисках адресата успели побывать и в Байе, и в Леветинце, и в Вене, и в Триесте, во всех имениях, факториях и на предприятиях Тимара и вернулись обратно в Комаром, в главную резиденцию хозяина, свидетельствуя тем самым, что за последние полгода он не наведывался ни в одно из своих многочисленных владений. К счастью, Тимара окружали одни порядочные люди, — а то бы его не раз уже обворовали. На некоторых деловых письмах имелись пометки Тимеи; это означало, что ею приняты какие-то меры.

И снова перед Тимаром встал образ Тимеи!..

Он распечатал и прочел несколько деловых посланий. Все они содержали благоприятные известия. Тимару невольно вспомнился Поликрат, которому так везло во всем, что он в конце концов начал страшиться своей необычайной удачливости.

Богатства Тимара неуклонно росли. Баснословные суммы лежали теперь мертвым капиталом в сейфах. Щедрые пожертвования на благотворительные цели не могли истощить его огромные, сверх всяких ожиданий, доходы.

Все, за что бы он ни брался, удавалось. Любое связанное с его именем начинание оборачивалось чистым золотом, клочок простой бумаги с его фирменным знаком — банкнотой.

Чему он обязан своими неслыханными успехами? Лишь ему одному известна эта тайна. Рассыпанные в темной каюте сокровища Али Чорбаджи видел только он, Тимар. Да еще луна. А это надежная сообщница, — что только не пришлось повидать ей на своем веку.

Много преступлений совершается в этом мире, но не все удается раскрыть. А бывает, что неразоблаченный преступник, снискав всеобщее уважение, добивается известности и слывет добродетельным.

Ирония судьбы!

Природа наделила Тимара чуткой душой, ясным, глубоким умом. Он понимал, что счастье не вечно и крах рано или поздно неизбежен. Такова уж логика вещей в этом мире! Поэтому он бы даже обрадовался, узнав, что потерял добрую половину своего состояния, а за уверенность в том, что счеты его с судьбой покончены, не задумываясь пожертвовал бы всеми своими сокровищами. Но внутренний голос подсказывал Тимару, что и несметное богатство, и могущество, и слава, и видимость семейного счастья — все это лишь жестокая ирония судьбы, ниспославшей ему наказание. Да, он заживо погребен под этим тяжким грузом и не в силах выбраться из-под него, чтобы посвятить свою жизнь Ноэми и малютке Доди. Когда умер его первенец, Тимар понял, как дорог был ему этот ребенок. Теперь Ноэми дала жизнь второму Доди, к которому он еще больше привязался. А между тем он лишен права быть вместе с этими близкими ему существами. Его придавила тяжесть золота, и ее не сбросишь. Кошмар тифозного бреда стал явью. Он заживо погребен в склепе, где до потолка громоздятся груды золота, на мраморном надгробии увековечены его великие деяния, а на постаменте неподвижно стоит мраморная статуя — Тимея. Но вот к могиле подходит нищая с ребенком на руках И тянется сорвать веточку душистого чабреца. Заживо погребенный, напрягая голосовые связки, пытается крикнуть:

«Протяни мне руку, Ноэми! Вытащи меня из этой золотой ямы!» — но тщетно…

Просматривая корреспонденцию, Тимар наткнулся на письмо своего бразильского агента. Тот писал, что замыслы Тимара увенчались блестящим успехом. Венгерская мука завоевала заморские рынки, имя Тимара окружено всеобщим почетом, состояние его значительно возросло.

Читая эти приятные известия, Тимар вспомнил, что, направляясь сюда, встретил на лестнице почтальона и тот вручил ему заказной пакет с заатлантическим штемпелем. Он сунул его тогда в боковой карман нераспечатанным — не до того было. Теперь Тимар вынул письмо. Писал все тот же бразильский агент.

«Милостивый государь!

После моих последних сообщений на наше предприятие обрушился непредвиденный удар. Рекомендованный вами Тодор Кристиан нагло обманул нас и нанес нам огромный ущерб. Но мы не чувствуем за собой вины. Этот человек много лет подряд проявлял себя таким преданным, усердным и дельным служащим, что мы прониклись к нему полным доверием. Оклад его и тантьема[21] были весьма значительны, так что он мог еще и откладывать кое-какие сбережения, помещая их в наше дело под проценты. Но на поверку этот Кристиан оказался величайшим обманщиком, опаснейшим негодяем. Вкладывая в наше дело свои скромные сбережения, Кристиан одновременно самым коварным образом обкрадывал фирму, присваивал денежные переводы, совершал подлоги, подделывал чеки, выписывал фальшивые счета, выдавал от лица фирмы многочисленные векселя. Долгое время он орудовал так, и притом безнаказанно, — ведь вы сами назначили его нашим доверенным. Понесенный нами убыток достигает примерно десяти миллионов рейсов!»[22]

Десять миллионов рейсов!.. Это же около ста тысяч форинтов. Вот он, брошенный в море Поликратов перстень!

Тимар продолжал читать письмо:

«Вдобавок Тодор Кристиан причинил нам огромный ущерб, пустившись во всевозможные аферы, — читал Тимар, — последние годы он, для увеличения торгового оборота, систематически примешивал к поставляемой вами муке муку луизианскую, — более легкую и значительно худшего качества. Этот позорный прием, из тех, что практикуют разве что привыкшие к наглым махинациям янки, на многие годы подорвал доверие к импортной венгерской муке, и теперь трудно даже себе представить, каким способом удастся нам восстановить добрую репутацию нашей фирмы».

«Вот он, первый удар!» — подумал Леветинци.

Для дельца с широким размахом это было жестокое поражение. Тимар почувствовал себя уязвленным. Ведь нанесен удар делу, которым он так гордился, за которое ему пожаловали титул королевского советника. Рухнуло величественное здание, воздвигнутое Тимеей.

И снова Тимея!..

«Особенно пагубны были для вступившего на преступный путь молодого человека его связи с беспутными, продажными женщинами, — читал дальше Тимар, — в условиях нашего тропического климата этот порок для чужестранцев имеет весьма опасные последствия. Как только преступление раскрылось, мы обратились к властям с просьбой задержать Кристиана. Но, увы из присвоенных денег у него не осталось ни рейса. Часть он успел проиграть в картежных притонах, остальное промотал и прокутил с креолками. Возможно, однако, что злоумышленник все же успел припрятать кое-какие деньги в надежном месте, рассчитывая воспользоваться ими, как только он вырвется на свободу. Правда, ждать такого случая ему придется довольно долго, уголовный суд приговорил его к пятнадцати годам на галерах».

Не в силах продолжать чтение, Тимар бросил письмо на стол и беспокойно зашагал взад и вперед по комнате.

«Шутка сказать, пятнадцать лет каторги! — размышлял он. — Полтора десятка лет быть невольником, прикованным к галерной скамье! Не видеть вокруг ничего, кроме бескрайнего неба и безбрежного моря! Страдать без всякой надежды на спасение, изнывать от нестерпимого зноя под палящим солнцем, посреди вечно волнующегося моря! Как должен он проклинать и эти постылые волны, и неистребимую человеческую жестокость! Ведь прежде чем его отпустят на волю, он, возможно, превратится в дряхлого старика!» С какой же целью он, Тимар, отправил Кристиана за океан? Да только для того, чтобы никто не мешал ему, Михаю Тимару, предаваться, когда ему вздумается, запретным наслаждениям и любовным утехам на «Ничейном» острове. Чтобы навсегда избавиться от человека, который может обличить его, выдать Тимее тайну о Ноэми, а Ноэми тайну о Тимее. «Признавайся, Леветинци, разве не это было у тебя на уме, когда ты сплавлял Тодора в Бразилию? И разве не надеялся ты при этом, что обстановка, в какую он там попадет, поможет ему сделаться преступником? Ты погнушался уложить своего соперника на месте, как подобает настоящему мужчине. Нет, ты предпочел разыграть перед ним роль заботливого отца и удалить его на три тысячи миль от своего рая. Злорадствуй! Жертве твоей суждено в течение пятнадцати лет медленно умирать на страшной каторге! Это зрелище вечно будет теперь преследовать тебя. Ты будешь неотступно видеть его сквозь толщу земного шара, через необозримые просторы морей и океана».

Печь была нетоплена, в комнате сильно похолодало, на оконном стекле проступили ледяные иглы морозных узоров. Но Тимар весь в поту метался по тесной комнате, вытирая ладонью мокрый лоб.

«Что же это? Стоит мне протянуть кому-нибудь руку, и человек уже обречен на несчастье! Или на моей руке лежит печать проклятия?»

Было время, когда он обольщался, воображал в своей гордыне, что может осчастливить всякого, кто соприкоснется с ним, и что даже закоренелого злодея он способен вернуть на путь добродетели. И вот жизнь неумолимо лишила его иллюзий. Проклятье и страдание становятся уделом каждого, к кому протянулась его рука. Из-за него до конца дней своих будет несчастна женщина, которую он боготворит. Из-за него страдает бывший его друг, у которого он отнял Тимею. Из-за него же мучается и другая женщина, сердцем которой он завладел, так и не сумев обеспечить ей достойное положение в обществе. А как ужасна участь каторжника, осужденного на пятнадцать лет галеры!..

Кошмарная ночь! Неужели никогда не рассветет!.. Комната казалась Тимару тюрьмой, куда его заточили, склепом, где он заживо похоронен.

Но в зловещем письме из-за океана была еще приписка. Надо было прочитать его до конца. И Тимар снова подошел к письменному столу. В приписке, датированной следующим днем, говорилось:

«Я только что получил сообщение из Порт-о-Пренса, что в прошлую ночь с галеры, на которой отбывал наказание наш заключенный, сбежали трое каторжников, прихватив с собой шлюпку. Можно опасаться, что среди них находился и этот мошенник».

Последние строки насмерть перепугали Тимара. Лоб его покрылся холодной испариной, дрожь пронизала тело. Может быть, это опять тифозная горячка?

Тимар настороженно озирался вокруг. Какая опасность могла ему здесь угрожать? В комнате, кроме него, не было ни души. А между тем он испытывал ужас, как ребенок, наслушавшийся страшных рассказов о разбойниках.

Нет, он не в силах дольше оставаться в этих стенах! Тимар вынул из кармана бекеши пистолеты и проверил, не высыпался ли из них порох. Потом попробовал, свободно ли выдвигается клинок стилета. Прочь отсюда!

Время было позднее. Ночной сторож во дворе криком возвестил час ночи. Дожидаться здесь утра было немыслимо.

Тимар решил отправиться в путь тут же, ночью. Выше острова Дунай сплошь скован льдом. Значит, у поселка Уй-Сёнь вполне можно перебраться на противоположный берег прямо по льду. Тимар был человек мужественный, ночная переправа его не страшила. Лишь мигающий огонек огарка и зловещее послание на столе внушали ему ужас. Он торопливо поднес письмо к пламени, потом задул свечку и ощупью выбрался из комнаты.

Но не успел он прикрыть за собой дверь, как внезапная тревога погнала его обратно. А вдруг брошенное письмо еще продолжает тлеть? Вспыхнет огонь, начнется пожар… Действительно, по кромке обгоревшего листка еще вилась огненная змейка, и в темноте на испепеленной бумаге призрачно вспыхивали искорки. Когда погасла последняя искра, Тимар вышел. Пока он пробирался через переднюю и по длинному коридору до самого выхода, перед его глазами все время маячили какие-то призраки. Прикрыв левой рукой голову, он судорожно сжимал правой обнаженное лезвие стилета. Но никто не шел ему навстречу, никто не крался за ним по пятам. И только очутившись на улице, Тимар вздохнул полной грудью, страх уже не давил его. К нему вернулось былое мужество. Он торопливо зашагал по улице Рац, направляясь к берегу Дуная. Свежий, недавно выпавший снежок поскрипывал под ногами.

Среди льдов

Мороз сковал все верхнее течение Дуная, до самого города Пожонь, и по льду идти было безопасно. Но чтобы пробраться из Комарома в расположенный на другом берегу поселок Уй-Сёнь, пришлось сделать большой крюк, огибая остров. Здесь на песчаных мелях летом промывали золото, а в зимнюю пору громоздились льдины.

Приметив на горизонте Монастырский холм, на вершине которого стояла его дача, Тимар решил идти в этом направлении.

Но тут возникла неожиданная помеха. Тимар надеялся на ясную, звездную ночь, но, когда он добрался до Дуная, оба берега уже застилал туман. Сперва мгла была легкая и прозрачная, но едва Тимар ступил на лед и стал искать перехода, туман так сгустился, что в трех шагах ничего нельзя было разглядеть.

Осторожность требовала немедленно повернуть назад. Но Тимар не склонен был сейчас прислушиваться к голосу рассудка. Упрямец во что бы то ни стало решил пересечь реку и дойти до цели.

Ночь выдалась темная, а переход выше острова, где Дунай особенно широк, был чрезвычайно труден. Громоздившиеся друг на друга ледяные глыбы образовали огромные завалы, их причудливые очертания были похожи на горные хребты.

Пытаясь обойти эти неприступные заторы, Тимар вдруг понял, что заблудился. Ручные часы с репетицией прозвонили три четверти третьего. По времени ему уже давно пора было выбраться на другой берег, а он все еще толчется посредине реки. Туман явно сбил его с пути!

Сколько ни прислушивался Тимар, из ночной тьмы не доносилось ни единого звука, не слышно было даже собачьего лая. Очевидно, он не только не приблизился к Уй-Сёнь, а наоборот, все более удалялся от него, шел вдоль реки, вместо того чтобы идти поперек.

«В этих краях ширина Дуная нигде не превышает двух тысяч шагов, — прикидывал в уме Тимар. — Значит, нужно только неуклонно держаться одного направления, и непременно выйдешь к берегу».

Но попробуй, определи верное направление в темноте и густом тумане! Каждый ледяной затор заставляет сворачивать с прямого пути, петлять, двигаться зигзагами. А в результате толчешься на одном месте. Несколько раз Тимару как будто удавалось выбраться на верную дорогу, еще сотня-другая шагов — и он достиг бы берега. Но тут его снова начинали обуревать сомнения, он свертывал куда-то вбок и опять попадал в ледяной лабиринт. Чем дальше, тем все больше сбивался Тимар с пути.

Часы показывали пять утра. Уже целых четыре часа Тимар бесплодно кружил по Дунаю. Накануне он целый день не ел, ночь провел без сна и поэтому теперь чувствовал неимоверную усталость. Вместо того чтобы подкрепиться, сберечь силы, он еще предавался мрачным мыслям, терзал и без того взвинченные нервы.

Убедившись, что он безнадежно заплутал, Тимар остановился и снова стал прислушиваться. В эту пору звонили к заутрене. Колокольный звон мог доноситься либо со стороны города, либо из прибрежного селения.

Странные причуды у судьбы! Безбожник, еретик как манны небесной ждал благовеста. Отступивший от бога беглец жаждал услышать отдаленный зов церковного колокола.

И он услыхал долгожданный перезвон комаромских церквей. Звуки колоколов слышались далеко за его спиной. Значит, чтобы достичь уй-сёньского берега, надо взять немного правее и двигаться вперед.

Но церковные колокола зло подшутили над Тимаром. Они еще больше отдалили его от берега и глубже заманили в непроходимые ледяные дебри вверх по Дунаю. Теперь он набрел на целое поле огромных, хаотически нагроможденных глыб. Везде торчали их острые пики. Спотыкаясь на каждом шагу, Тимар то и дело проваливался в сугробы. Он с трудом взбирался на ледяные кручи, цепляясь за выступы, скатывался с отвесных стен и полз вперед. Но берега все не было, а звать на помощь он не решался.

Кругом ни души, никаких звуков, кроме карканья стаи ворон, пролетевшей над его головой.

Теперь Тимар надеялся лишь на рассвет. По восходящему солнцу он, как опытный корабельщик, без труда определит, в какую сторону течет Дунай. Это можно было бы установить и в полынье, но ледяная кора всюду была такой твердой и прочной, что пробить ее удалось бы разве что с помощью кирки.

Наконец занялась заря. Однако густая пелена тумана не позволяла разглядеть солнце. Между тем необходимо было продолжать путь. На льду опасно делать передышку…

Уже был десятый час, а Тимар все еще блуждал в поисках берега. Наконец туман на мгновенье рассеялся, и на горизонте смутно проглянуло солнце — бледный и тусклый блик на фоне неба. Воздух как бы наполнился множеством сверкающих льдистых игл. Искрометная мгла клубилась, заволакивая небосвод, нестерпимо слепила глаза. Разве тут сориентируешься?

А потом солнце поднялось уже так высоко, что невозможно было определить по нему, где восток. Зато Тимар приметил нечто другое. Когда он вглядывался в искрящуюся, полупрозрачную мглу, ему почудились смутные очертания крыши, А где дом, там и земля. И он направился в ту сторону.

Увы, прояснилось лишь на несколько минут. На замерзшую реку снова спустились плотные клубы тумана, и опять пришлось блуждать вслепую.

Впрочем, наученный горьким опытом, Тимар старался теперь идти только прямо, не сбиваясь с пути. На этот раз он взял правильное направление. Вскоре из молочной мглы выступили очертания крыши. Она находилась в каких-нибудь тридцати шагах от него. Наконец-то жилище!

Однако, приблизившись к строению почти вплотную, Тимар увидел, что это всего лишь водяная мельница. Видимо, ее оторвало от берега, где она стояла в зимнем затоне. А может быть, это была плавучая мельница; напор льдов сорвал ее с якорных цепей, а течением принесло сюда.

Льдина острым концом так ровно срезала борта мельницы, словно их перепилил пополам искусный плотник. Колеса были разбиты в щепки, и остов очутился как бы во рву, зажатый огромными глыбами, вставшими вокруг него гигантским частоколом.

Ошеломленный Тимар остановился. В глазах у него помутилось. Перед ним словно встал призрак былого — он сразу вспомнил мельницу, затонувшую в водовороте Периградского порога. Может, она и в самом деле вынырнула из ледяной пучины и теперь приютит его?

Да где уж тут! Эта развалина, того и гляди, рухнет! Обломок, зажатый в грозных льдах!

И все же какой-то смутный, но властный инстинкт заставил Тимара войти в строение. Замок был сорван, — вероятно, от сотрясения, — и двери распахнуты настежь. Тимар медленно переступил порог и вошел внутрь. Жернова уцелели, и ему казалось, что вот-вот появится белый призрак мельника и начнет засыпать зерно в воронку.

На кровле, на балках, на всех карнизах и выступах сидело множество ворон. Несколько птиц взлетело, когда Тимар приблизился к ним, но на их место тотчас сели другие. Остальные даже не шевельнулись и не обращали на него ни малейшего внимания.

Тимар смертельно устал. Он много часов бродил среди льдов, с трудом Пробираясь сквозь ледяные завалы, желудок его был совершенно пуст, нервы расстроены. К тому же он продрог до костей на пронизывающем ветру.

В полном изнеможении опустился он на балку, веки его тотчас же сомкнулись.

Едва закрыв глаза, Тимар увидел себя с багром в руках на палубе «Святой Борбалы». Рядом стоит девушка с бледным лицом. «Прочь отсюда!» — кричит он ей. Корабль несется прямо на рифы, пенистые буруны мчатся ему навстречу. «Ступайте в каюту!» — еще громче кричит он, но девушка не двигается с места, стоит как вкопанная. Еще миг, и судно низвергнется в бездну, в бурлящий водоворот, увлекая за собой пассажиров…

Тут Тимар свалился с балки и проснулся. Только теперь он осознал, какой подвергался опасности. Ведь стоило ему заснуть покрепче, и он наверняка бы замерз. Конечно, это весьма удобный способ уйти из жизни, но у него есть незавершенное дело на этом свете и его час еще не пробил.

Да и что сказали бы люди, обнаружив на затертой льдами мельнице окоченелый труп Михая Тимара Леветинци? Стали бы доискиваться, как он здесь очутился, пошли бы толки… Загадочная кончина! Нет, такая нелепая смерть претит ему!

И Тимар покинул мельницу.

Туман по-прежнему застилал все вокруг. Тяжелый вздох вырвался у Тимара…

Одинокий, затерянный в ледяных просторах, стоял он, и ему казалось, что он заживо погребен в этой свинцовой мгле. Неужели поблизости нет ни одного живого существа?

Но спасение было близко.

На снесенной ледоходом мельнице водились мыши. Когда она застряла среди льдов, они бежали оттуда и выбрались на берег. На тонком снежном покрове отчетливо виднелись отпечатки их лапок.

Вот эти-то следы и заметил Тимар, Так крохотное животное послужило проводником для человека. Через полчаса Тимар достиг желанного берега значительно выше селения Уй-Сёнь. Вскоре он напал на тропу, ведущую к большаку, оттуда добрался до постоялого двора, где недавно оставил свою карету. Итак, побег удался. Из Комарома он исчез бесследно, а здесь никто не видел, откуда он пришел.

На постоялом дворе ему подали говяжий студень — дежурное блюдо для проезжих ямщиков, и кружку вина. Подкрепившись, Тимар приказал запрячь лошадей, улегся в карете и проспал в ней до самого вечера. Во сне ему все время мерещилось, что он бродит по льду. Когда карету встряхивало на ухабах и сон на мгновенье прерывался, ему казалось, что лед проламывается под каретой и он стремглав летит в бездонную пропасть…

Выехал он из Уй-Сёня довольно поздно и только на другой день, уже в потемках, добрался до своего фюредского замка. Ехать пришлось все время в густом тумане, сквозь который даже озера Балатон нельзя было различить.

В ту же ночь Тимар послал за рыбаками. От них он узнал, что на следующее утро решено приступить к подледному лову. И поэтому дал приказ своему виноградарю доставить в замок сколько нужно вина и виноградной водки из его подвалов.

Старый рыбачий староста Галамбош ожидал богатого улова. На вопрос Тимара, почему он так думает, Галамбош ответил, что есть одна хорошая примета — раннее замерзание Балатона. В такую пору целые косяки рыбы заходят перед нерестом в тихую заводь. Но самое доброе предзнаменование — приезд на рыбную ловлю барина Леветинци. Ведь всем известно, что ему всегда везет.

«Да, мне на редкость везет!» — с горькой усмешкой подумал Тимар.

— Готов биться об заклад, — продолжал Галамбош, — что завтра мы поймаем самого царя судаков.

— А что это за «царь»?

— Да старый, матерый судак. О нем каждый рыбак на Балатоне знает. Сколько уж раз он попадался в сеть, да только еще никому не удавалось вытащить его на лед. Угодив в невод, эта хитрюга начинает бить хвостом — вырывает яму в илистом дне и ускользает туда из сети. Уж очень увертлив он, шельма, не поймаешь! Мы даже награду назначили за его голову. Прожорлив, разбойник! Одних мальков истребляет не меньше, чем трое браконьеров. Этакий судак как всплывет на поверхность, кажется, будто белуга в волнах ныряет! Завтра-то уж мы его непременно поймаем!

Тимар не стал разубеждать старика и, отослав рыбаков, улегся спать.

Только теперь он почувствовал, до чего устал. Очутившись в постели, он мгновенно заснул мертвым сном.

Сон освежил его и вернул ему силы. Гнетущие заботы отступили на задний план. Казалось, целая вечность отделяла его от событий, разыгравшихся два дня назад.

Утро еще не наступило, но, к удивлению Тимара, в комнате было светло, — сквозь затканное ледяными узорами окно сочился лунный свет. Значит, небо прояснилось. Вскочив с постели, он, по обыкновению, умылся с головы до ног студеной водой, торопливо оделся и поспешно вышел из дома полюбоваться привольем Балатона.

Ледяная гладь озера представляет собой пленительное зрелище, особенно в первые дни после наступления морозов. Когда застывают реки, на их поверхности громоздятся ледяные глыбы. Громадное озерное пространство замерзает совсем не так. В минуты затишья Балатон покрывается хрустальной коркой без единой морщинки и к утру становится похож на гигантское зеркало. А в лунную ночь озеро сияет, словно отлитое из серебра. Его гладкую поверхность бороздят колеи дорог, ведущих к окрестным селениям, пересекаясь, как линии, начертанные на стеклянной доске. В этом ледяном зеркале отражается Тиханьское нагорье с двуглавым собором на вершине.

Тимар долго стоял на берегу, не в силах оторваться от этого волшебного зрелища. Он очнулся, когда стали подходить рыбаки. Они тащили сети, багры, ледорубы и прочую снасть для пробивания льда. Лов, по их словам, следовало начинать с восходом солнца.

Наконец все оказались в сборе и, встав в кружок, запели вслед за старостой. Тимар отошел в сторону, у него не было желания обращаться к всевышнему. Зачем взывать к тому, кто и сам все знает, кого нельзя обмануть благочестивыми песнопениями? Слова молитвы, повторяемые береговым эхом, разносились мили на две вокруг.

Тимар спустился к берегу и пошел по льду в глубь озера.

Занималась заря. Месяц побледнел, а край неба на востоке начал розоветь. Бледно-алые отблески заиграли на необозримой ледяной поверхности. Одна половина озера окрасилась в лиловые и медно-красные тона, другая оставалась лазурно-голубой.

Постепенно светлело. Золото и багрянец заливали небосвод, отражаясь в ясном ледяном стекле. Из мглистого багряно-фиолетового зарева появился солнечный шар, окруженный огненно-алым сиянием. Это было величественное зрелище. Такой сказочной картины не увидишь ни на каких морях! Казалось, всходили два солнца, одно на небесах, другое в ледяной бездне.

Но вот солнце поднялось на румяный, подернутый дымкой небосклон и яркие лучи залили все вокруг.

— Эй, сударь! Эге-гей! Смотрите не пугайтесь! Сейчас вы кое-что услышите! — крикнул издали Тимару старый рыбак Галамбош.

«Разве меня может теперь что-нибудь на свете испугать?» — подумал Тимар, недоверчиво пожимая плечами.

Но вскоре ему пришлось все-таки испытать страх.

Солнечные лучи, заливая недавно скованный морозом Балатон, извлекают изо льда какие-то причудливые звуки, похожие на звучание металлических струн тысячи эоловых арф, на звон, издаваемый статуей Мемнона.[23] Таинственное звучание все нарастает, и кажется, будто подводные нимфы перебирают пальцами струны лютен. Затем раздается резкий, прерывистый треск, похожий на грохот канонады. И с каждым взрывом в прозрачной оболочке озера образуются все новые трещины. Они разбегаются вкривь и вкось по всему ледяному полю, пока оно не примет вид исполинской мозаики, сложенной из мириадов кубиков, пятиугольников и призм всевозможных форм и размеров. У того, кто слышит это впервые в жизни, сердце невольно начинает биться сильнее. Вся поверхность ледяного поля поет, звенит и трещит. Оглушительные удары грома как будто сливаются с нежными напевами цитры. Порой кажется, что это стреляет какое-то мощное орудие и отзвуки залпов разносятся на несколько миль вокруг.

Однако рыбаки как ни в чем не бывало приступили к делу и преспокойно разворачивали свои неводы на грохочущем льду. Вдали, пересекая озеро, четверки волов лениво тянули возы с сеном. И люди и животные в этих краях давно привыкли к грозному реву льдов, который продолжается до тех пор, пока не сядет солнце.

Но на Тимара этот феномен произвел огромное впечатление. Величественные явления природы всегда восхищали его. Пытаясь разрешить загадки вселенной, он допускал, что все в мире обладает сознанием, — и ветер, и буря, и молния, и земля, и луна, и звезды. Какой мудрец может разгадать, о чем говорит это ледяное поле под ногами Тимара!..

Его размышления прервал такой оглушительный грохот, будто выпалила сотня пушек или под землей взорвалась мощная мина. Все вокруг затряслось. Взрыв был ужасной разрушительной силы. Ледяную поверхность озера наискось прорезали трещины от фюредского берега до полуострова Тихань, — не меньше чем на три тысячи шагов. Льды разошлись, и разверзлась расщелина шириной около сажени.

— Пролом! Пролом во льду! — во все горло закричали рыбаки и, бросив сети, кинулись к расщелине.

Тимар находился всего в каких-нибудь двух саженях от расщелины и своими глазами видел, как она образовалась. У него дрожали колени от чудовищного сотрясения, расколовшего толщу ледяного покрова Балатона. Как зачарованный стоял он, задумчиво и безмолвно наблюдая эту величавую картину. Шумная ватага сбежавшихся рыбаков вывела его из оцепенения.

Рыбаки сказали Тимару, что в их краях это называют «ледяным громом». Внезапно образовавшаяся трещина весьма опасна для пешеходов. Она никогда не замерзает, потому что вода в ней непрестанно плещется и колышется. Издали ее заметить трудно, поэтому добрые люди в этих местах первым делом ставят вехи там, где расщелину пересекают дорожные колеи. Шесты с прикрепленными к ним крест-накрест пучками соломы заблаговременно предупреждают прохожих о грозящей им беде.

— Но случается еще и не такая напасть, — рассказывал Тимару старый Галамбош. — Иной раз налетит шквал, края расщелины столкнутся друг с другом, и такой грохот стоит, что хоть уши затыкай. А то бывает — отколется от края глыба и встанет поперек трещины, как мост. И если кто наедет на это гиблое место, тут ему и конец. Лед мигом подломится, и бедняга канет в пучину…

Время близилось к полудню. Можно было наконец приступить к лову.

Подледный лов на Балатоне — очень интересное занятие. В эту пору в заводях собираются стаи рыб. Там, где их скапливается особенно много, ловцы прорубают во льду, на расстоянии пятидесяти саженей, две большие проруби около двух саженей шириной. Затем они проделывают еще несколько небольших отверстий шириной в два фута, так, чтобы все проруби были расположены на трапеции, маленькие — на ее углах, большие — на противоположных ее сторонах. Вырубленные ледяные плиты ставятся ребром у самых прорубей, остерегая проходящих по озеру людей. Эти расставленные по всему озеру ледяные глыбы сверкают гранями, как огромные алмазы.

Рыбаки подтащили длинный невод к большой проруби, которая находилась ближе к середине озера. Развернув его, они привязали концы к двум длинным шестам, затем один из молодых рыбаков опустил шест с прикрепленным к нему неводом в прорубь и начал проталкивать его подо льдом, до небольшого отверстия, возле которого стоял другой рыбак. Как только в маленькой проруби показался конец шеста, парень подхватил его и протолкнул к следующей дыре, у которой дежурил третий рыбак. Такой же путь по другую сторону четырехугольника проделала и вторая жердь с привязанной к ней другой половиной невода. Наконец оба шеста сошлись у большой проруби — той, что была ближе к берегу.

При таком способе, когда привешенные снизу к сети свинцовые грузила почти касаются дна, а приподнятый верхний ее край с поплавками скользит вдоль ледяного покрова, получается ловушка, из которой нет спасенья загнанным в нее рыбам. Обычно их попадается великое множество.

Судаки и сомы, покинув илистое дно, всплывают к проруби подышать свежим воздухом. У этих существ с холодной кровью в это время семейный праздник — волшебная пора любви! Им кажется, что они надежно укрыты подо льдами. Но вот приходят рыбаки и с ними вместе гибель. Когда рыб сбивают в кучу, спасаться им уже поздно, да и некуда. Перемахнуть через стенку сети невозможно, мешает ледяной навес. Зарыться в ил или ускользнуть под сеть не позволяет бедняге-судаку кишмя кишащая там рыба, увлекающая его вслед за собой.

Вероятно, так происходило дело подо льдом и на этот раз. А наверху человек двадцать рыбаков, дружно ухватившись за конец каната, медленно вытягивали невод из воды.

Судя по их напряженным усилиям, груз они тащили немалый. Поймано было несколько сот центнеров рыбы.

Вода в большой проруби пришла в движение. Перепуганная, теснимая со всех сторон рыба устремлялась к единственной свободной щели и там находила свой конец.

На взбаламученной водной поверхности то и дело появлялись рыбьи головы всевозможных форм и размеров, всплывали прозрачные плавники и хвосты, мелькали сине-зеленые или серебряные спины. Из этого живого месива по временам высовывались разинутая пасть и тонкие, длинные, как крысиный хвост, усы «акулы Балатона» — огромного сома. Но он тут же нырял в глубину сети, словно в спасительный омут.

Трое молодых парней во главе со старостой большими черпаками выгребали эту подвижную массу из проруби прямо на лед. Крупные и мелкие рыбы вертелись, вились вьюном, неистово вскидываясь на льду. Но спастись было некуда — рыбаки закупорили плитами отверстия всех малых прорубей. Невообразимый шабаш поднялся на льду.

Разинув зев, полусаженными прыжками кидались в разные стороны карпы. Щука, извиваясь змеей, ползала среди карасей и окуней. Порой рыбаки выволакивали из невода большущего сома, ухватив его за жабры, и он плюхался неуклюжим телом на лед, мощными ударами хвоста разметывая своих товарищей. Лед был усеян выловленной рыбой далеко за пределами трапеции. Сазаны метались как угорелые, словно за ними кто-нибудь гнался. Более неповоротливые рыбины целыми кучами валялись по обе стороны проруби.

— Я же говорил, что улов будет на славу! — торжествующе пробасил старик Галамбош. — Куда ни ступит нога нашего хозяина, всюду удача. Вот бы еще изловить нам сегодня царя-судака!

— На этот раз шельмецу навряд удалось ускользнуть, — заметил молодой парень, тащивший невод возле самой кромки льда. — Вон какая-то тяжеленная рыбина барахтается в сети.

— Так это же он и есть! Ишь бестия! — воскликнул другой парень.

Он наполнил черпак рыбой, и тут из воды вынырнула огромная голова, похожая на голову крокодила. Она была серебристо-белесого цвета. В разинутой пасти виднелось два ряда острых, как у каймана, зубов и четыре изогнутых клыка, совсем как у тигра.

Гигантский судак вполне заслуживал прозвище «царя-рыбы».

— Ну конечно! Он самый! — в один голос закричали рыбаки.

Но тут царь-судак нырнул в воду, и рыбакам пришлось напрячь все силы, чтобы удержать невод. В сети поднялась невообразимая возня. Казалось, попавший в западню властелин, собрав своих телохранителей, приказал им во что бы то ни стало пробиться врукопашную сквозь кольцо врагов. Отряд вольтижеров, состоявший из щук, сазанов и сомов, лез напролом, пытаясь головами пробить тугую сетку невода. Чтобы утихомирить этих всплывших на поверхность голиафов, пришлось глушить их и добивать дубинками. Разъяренных рыб обуял вдруг воинственный пыл, они возмутились против своего извечного врага. Началась жаркая битва. Правда, исход этой битвы был предрешен. Оглушенных дубиной сомов рыбаки всех до единого извлекли на лед. Из приподнятого невода потоком хлынули тучные белые судаки. Только царь-судак никак не желал показываться.

— Опять этому ловкачу удалось от нас улизнуть, — ворчал старый Галамбош.

— Как бы не так! Он все еще барахтается в сети, — процедил сквозь зубы рыбак, изо всей силы тянувший канат невода. — Нет, ему не вырваться. Только бы сеть не порвалась.

Добыча лежала вокруг огромными грудами. Нельзя было сделать шага, чтобы не наступить на какую-нибудь рыбу.

— Ой, кажется, сеть рвется! — воскликнул молодой рыбак. Невод был еще до половины погружен в воду. — Слышите, как трещит!

— Тащи дружней! — гаркнул Галамбош.

Рыбаки усердно налегли на канат. Наконец сеть удалось выбрать целиком, а вместе с ней прямо на лед вывалился и остаток улова. Среди добычи оказался и царь-судак — прекрасный экземпляр этой породы. Весил он больше сорока фунтов. Такую рыбину удавалось выловить, может быть, раз в двадцать лет. Царь-судак и впрямь прорвал сеть своей мощной головой, но, на беду, зацепился иглистыми плавниками за ее узлы и не смог вырваться. Когда его вытащили, он с такой силой хлестнул хвостом по лицу одного из рыбаков, что тот кубарем откатился в сторону. Но эта воинственная выходка была последним подвигом гиганта. В следующий же миг он был уже мертв. Никому никогда не удавалось взять в руки живым такого судака. Уверяли, что, стоит вытащить царя рыб из воды, как у него лопается воздушный пузырь и он погибает.

Эта редкостная добыча обрадовала рыбаков куда больше всего остального улова. За царем-судаком охотились уже давно. Каждому ловцу были известны повадки этого прожорливого хищника. Он имел скверную привычку пожирать особей своей же породы, на то он и был царь. Когда судаку вспороли брюхо, в его ненасытной утробе обнаружили двух крупных судаков, как видно, только что проглоченных. Царь-судак оказался жирным, как откормленный поросенок. Жир у него был чудесного золотистого цвета, а мясо белее полотна.

— Вот что, ваша милость! Эту рыбину мы отошлем нашей барыне, — сказал старый рыбак. — Уложим ее в ящик со льдом, ну и целую телегу придется отрядить — иначе не перевезешь. А вы, ваша милость, отпишите барыне, что это царь балатонских рыб. Кто его отведает, полакомится подлинно королевским мясом.

Тимар поблагодарил Галамбоша и обещал ему щедрую награду.

Пока укладывали и запаковывали судака в ящик, короткий зимний день пришел к концу. Но здесь, на льду, еще кипела жизнь.

Из соседних селений — Шиофока, Сантода, Замарди, Арача, Чопака — стали стекаться крестьяне. Люди ехали по замерзшему озеру на санях, многие шли пешком, нагруженные корзинами и флягами. Фляги были наполнены виноградным вином, сумки набиты жареной поросятиной, корзины предназначались для рыбы. Вскоре вокруг рыбаков собралась целая толпа.

Как только закатилось солнце, рыбаки смастерили факелы и разожгли из хвороста костры прямо на льду. Открылся рыбный базар. Сазан, щука, сом, карась были по карману бедняку, судак и другие ценные сорта обычно отвозились в Пешт и Вену, а мелкая рыбешка сбывалась за бесценок тут же, на месте. Нераспроданная рыба обычно отвозилась в корзинах на склад, а оттуда поступала на ярмарку в Веспрем. На этот раз рыбаки неплохо подзаработали. Они поймали около трехсот центнеров разной рыбы! Тимар в самом деле принес им небывалую удачу!

Решив устроить веселое гулянье для собравшихся жителей прибрежных сел, Тимар приказал выкатить на лед для угощенья бочку вина в пять гектолитров. Затем он попросил старого Галамбоша собственноручно сварить знаменитую венгерскую уху, ведь такое ответственное дело можно поручить лишь знатоку!

Уха эта готовится так: в огромный котел крошат отборную, не жирную и не костистую, рыбу, сливают туда всю рыбью кровь, а потом сыплют пригоршню паприки и очень много лука. Занятие, казалось бы, нехитрое. Но чтобы хорошо перемешать все это добро, требуются сноровка и ловкие руки настоящего умельца. Не каждый с этим справится!

Когда кушанье было готово, даже сам барин Тимар, к немалому изумлению присутствующих, изрядно полакомился им.

Там, где стряпают такую замечательную уху, рекой льется доброе вино. А где вино, там и цыгане. Какое же веселье без них!

И вот на празднике рыбаков откуда ни возьмись появилась орава смуглых музыкантов. Поставив свои цимбалы на опрокинутые корзины, они принялись наяривать любимую песню хозяина:

Мы по струнам лихо вдарим!

Коль порвем, заплатит барин!

Раз собрались цыгане, да вертлявые бабенки, да пылкие парни — лихой пляски не миновать. И на озерном льду закипел пир на весь мир. Окрестные селенья огласились веселым шумом. Удалые молодцы с гиканьем откалывали танец святого Давида. Нарядная молодица подхватила под руку Тимара и, увлекая за собой, стремительно закружила в танце.

Огни праздничных костров, полыхавшие на фоне чудесной зимней ночи среди ледяного простора, ярко озаряли все кругом. Общее веселье длилось почти до полуночи. Рыбаки за это время успели отвезти свой богатый улов на береговой склад.

Наконец возбужденная толпа начала расходиться по домам. Всюду слышались здравицы и приветственные клики в честь гостеприимного хозяина, щедрого господина Леветинци, устроившего такой веселый праздник с обильным угощением.

Тимар оставался с Галамбошем до тех пор, пока тот не уложил царя-судака в ящик со льдом и, прикрыв соломой, прибил гвоздями крышку. Затем ящик погрузили в карету, в которой Тимар приехал на Балатон, и кучер получил приказание поспешить в Комаром, чтобы рыба прибыла туда свежая.

Тимар тем временем написал письмо Тимее в нежном, даже благодушном и шутливом тоне. Он называл ее своей милой женушкой, живописно изобразил великолепное зрелище солнечного восхода над замерзшим озером, рассказал, как с грохотом растрескивался лед, разумеется, умолчав при этом, что щель разверзлась почти у его ног. Затем он подробно описал подледный лов, похвастался богатой добычей и закончил письмо картиной вечернего гулянья. Не умолчал он даже о том, что привлек внимание красивой молодицы, которая лихо закружила его в танце.

Да, забавные письма порой пишут люди, одержимые манией покончить счеты с жизнью!

Послание тоже было передано кучеру.

Рыбацкий староста все еще хлопотал на месте промысла.

— Шли бы вы домой, дядюшка Галамбош, — уговаривал его Тимар, — небось порядком намаялись за день.

— Ничего не поделаешь. Надо еще разок развести огонь возле проруби да подбросить сухого камыша в другие костры, — раскуривая трубку, отозвался старик. — А то не миновать беды. На запах рыбы, того и гляди, сбегутся все лисы из соседних лесов, да и голодные волки притащатся сюда из своих логовищ. Эти ворюги залягут вокруг большой проруби и давай лакомиться рыбой. Подкараулят, когда рыба всплывет, и хвать ее лапой! Немалый урон нам наносят эти окаянные хищники.

— Не к чему огонь-то разводить, — успокаивал его Тимар. — Мне все равно не спится по ночам, то и дело просыпаюсь и выхожу на балкон, — вот я и покараулю тут вместо вас. Чуть что, выпалю из ружья, и четвероногие рыболовы мигом уберутся восвояси.

Успокоенный Галамбош простился с хозяином и побрел домой.

Старик виноградарь, единственное, кроме Тимара, живое существо в доме, давно уже спал как убитый. Он так усердно прикладывался к фляге с крепким вином, что хватил лишку. К тому же старик был туг на ухо, хоть из пушек пали — не разбудишь.

Тимар поднялся к себе в комнату и подложил дров в камин.

Спать ему не хотелось. Мятущееся сердце нуждалось в отдыхе, но оно не искало безмятежного покоя. Тимар вышел на балкон и, стоя у раскрытой настежь двери, принялся созерцать звездные миры.

Стояла морозная зимняя ночь. Луна еще не взошла. В небе сияли только звезды, отражаясь в ледяной глади. И озеро напоминало католическое кладбище в день поминовения усопших, когда на всех могилах мигают свечи. Среди звезд виднелись Сатурн, Вега, Арктур, созвездия Лебедя, Девы и Волосы Вероники, получившее свое название в честь верной жены египетского царя Птоломея III.

Человек бездушно смотрит в глубину звездного небосвода и, кажется, уже больше ничего не ощущает — ни холода, ни биения своего сердца, ни окружающего мира. Так он обретает покой, Это и есть отдых.

Чудовище

Звезды мирно сияли в вышине. Ни малейшее дуновение не нарушало ночной тиши.

Стоя на балконе в глубоком раздумье, Тимар вдруг услыхал у себя за спиной оклик:

— Добрый вечер, сударь!

Мгновенно очнувшись, он вошел обратно в комнату, ярко освещенную лампой и огнем из камина.

И оцепенел. Озаренный этим двойным светом, на пороге двери, выходившей на лестницу, стоял человек.

Тимар не узнавал его и в то же время почти догадывался, кто это. Глубокой ночью, сквозь зимнюю стужу и густой туман он убегал по льду от этого призрака…

Судя по костюму, пришелец был морским офицером. Правда, мундир его сильно обтрепался — золотая тесьма на воротнике была оборвана, темно-зеленое сукно выгорело на плечах, нескольких пуговиц недоставало. На правом рукаве виднелась большая прореха, кое-как стянутая белыми нитками. Флотские башмаки гостя совсем износились. Из дыр выглядывали голые пальцы, один был замотан тряпкой.

Вид у пришельца был самый плачевный. Загорелое, медного оттенка, лицо, запущенная борода, жесткая щетка усов, один глаз повязан черным шелковым платком.

— Кто вы? — громко спросил Тимар.

— Ай-ай-ай, милейший папаша, неужели вы меня не узнаете? — ехидно спросил незнакомец.

— Кристиан… — пробормотал опешивший Тимар.

— То-то и оно. Он самый. Любезный ваш Тодор, ненаглядный приемный сыночек Кристиан. Очень мило с вашей стороны, что вы изволили меня узнать.

— Что вам нужно?

— Первым делом мне хотелось бы завладеть вашей двустволкой. Боюсь, как бы вам не вспомнились слова, сказанные мной когда-то на прощанье: «Пристрелите меня, если я вновь попадусь вам на глаза». Мне, видите ли, вздумалось пересмотреть свои взгляды на этот счет.

Гость схватил стоявшее в углу ружье Тимара, взвел оба курка и плюхнулся в кресло возле камина, держа оружие наготове.

— Вот так. А теперь можно спокойно потолковать. Я притащился издалека и чертовски устал. Экипаж мой сломался в дороге, и часть пути мне пришлось пройти пешком.

— Что вам здесь нужно? — сухо повторил свой вопрос Тимар.

— Прежде всего — приличный костюм. Тот, что на мне, носит слишком явные следы непогоды и постигших меня бедствий.

Тимар молча подошел к гардеробу, вынул оттуда свою бекешу с каракулевым воротником, костюм и прочие принадлежности туалета. Сложив все эти вещи на пол, он жестом указал на них Кристиану.

Бродяга, не выпуская ружья и не снимая пальца с курка, поднял вещи левой рукой и с видом знатока стал рассматривать их.

— Допустим, в некотором роде все это подойдет. Но ведь к сюртуку полагается еще кое-что. Чего, по вашему мнению, недостает такому наряду? Ясное дело, туго набитого кошелька! Разве я не прав?

Тимар по-прежнему молча достал из ящика письменного стола бумажник и небрежно швырнул его вымогателю.

Поймав бумажник на лету левой рукой, бродяга зубами открыл его и тщательно пересчитал лежавшие там крупные банкноты.

— Ну, такая сумма меня, пожалуй, устроит, — изрек он, засовывая бумажник в карман бекеши. — А нельзя ли попросить и кое-какого бельишка? Признаться, я уже две недели не менял белья. Боюсь, что я выгляжу не слишком респектабельным визитером.

Тимар вынул из шкафа белье и белые сорочки.

— Ну, я как будто полностью экипирован, теперь можно и приодеться, — цинично заметил Кристиан. — Но сперва я должен кое-что разъяснить вам, чтобы вас не удивили рубцы на моем теле. Кстати, отбросим церемонии! На кой черт нам величать друг друга на «вы»? Как-никак мы закадычные друзья, почему же нам не быть на «ты»!

Тимар, не проронив ни слова, сел к своему столу.

— Итак, дружище, — развязно начал беглец, поправляя закрывавшую глаз повязку, — ты, конечно, не забыл, как несколько лет назад отправил меня в Бразилию? Признаться, я был тронут твоей заботой, прямо-таки растаял. Даже в отцы тебя избрал и дал зарок стать честным малым. Но позднее выяснилось, что ты сплавил меня в другое полушарие вовсе не с целью сделать из меня порядочного человека. Нет, попросту я встал тебе поперек дороги. И ты мудро рассудил. Если такой негодяй, подумал ты, очутится в краях, где свирепствуют болезни, пагубные для белых, то гибель его неизбежна. Он либо подохнет, либо станет разбойником. А может, утонет в море или кто-нибудь попросту его прикончит. Так или иначе, он навсегда исчезнет с твоего пути.

Тимар сидел, опустив голову на руки. У него не было сил ни взглянуть в глаза этого чудовища, ни возразить ему.

А негодяй, почувствовав свое превосходство, язвительно продолжал:

— Ты даже доверил мне целую груду денег, не так ли? Но что они для тебя значили? Решительно ничего. Да и сделано это было с прямым расчетом, что я тебя обворую и тогда уж мне не миновать решетки. Все действительно получилось, как ты задумал. Правда, я мог не раз подохнуть от одной из тех дурных болезней, которые ничего не стоит там подцепить. Но бог миловал, я кое-как выкарабкался — чему ты был, разумеется, чрезвычайно рад! — и усердно принялся за дело! И вот, пожалуйста, в твоей кассе не хватает десяти миллионов рейсов. Ха-ха-ха! Целых десяти миллионов! Правда, жуликоватые испанцы ведут счет на гроши, — видимо, нарочно, чтобы сумма казалась посолидней. По-нашему, это всего лишь сто тысяч форинтов. И знаешь, если бы ты видел, какие дивные глаза у тамошних женщин, эта сумма — я уверен — не показалась бы тебе слишком большой. Ну что поделаешь, если бразильские красотки желают носить только настоящий жемчуг. Черт возьми, им к лицу жемчужные ожерелья! Эх, конец пришел привольному житью. Теперь мы у себя дома. Что ж, придется довольствоваться тем, что есть. Нет ананасов, обойдемся картошкой…

Мошенник явно расчувствовался.

— Так вот, твой заморский агент, этот безмозглый испанец, почему-то расценил мой поступок как преступление, распорядился поймать меня и отдал под суд. А негодяи судьи — подумай только, за юношескую шалость! — приговорили меня к пятнадцати годам каторжных работ. Ну посуди сам, разве это не варварство?

Дрожь пронизала Тимара.

— Да, круто они со мной обошлись. Сняли с меня щегольской костюм и, чтобы я не вырвался из их рук, выжгли раскаленным железом у меня на лопатке изображение виселицы.

При этих словах беглый каторжник стащил с себя сюртук морского офицера, сорвал с левого плеча грязную рубашку и с горестной ухмылкой показал Тимару багровое клеймо.

— Вот видишь! Заклеймили меня, словно я скотина какая-нибудь, один из твоих жеребят или бычков! Тебе-то что опасаться? Я и без того не собираюсь от тебя бежать!

С томительным любопытством, не отрывая глаз, смотрел Тимар на зловещую каторжную метку.

— Словом, все свершилось как положено. Потом меня схватили за шиворот, сволокли на галеру и десятифунтовой цепью приковали ноги к скамье. Можешь полюбоваться, следы от кандалов еще свежи.

И он сбросил с ног рваные башмаки, обнажив едва зарубцевавшиеся раны на лодыжках.

— Эти рубцы я тоже ношу как драгоценную памятку от тебя, — издевался беглый каторжник.

Взгляд Тимара был прикован к израненным ногам негодяя.

— Но представь себе, любезный друг, до чего благосклонна бывает судьба! Поистине пути провидения неисповедимы! Иной раз и несчастному страдальцу посылается радость! К той скамье, на которую меня столь предупредительно посадили на привязь, был прикован некий почтенный старец со всклокоченной бородой. Ему предстояло быть моим сожителем на галерной скамье целых пятнадцать лет. Вполне понятно, что человек должен хорошенько приглядеться к невесте, с которой его обручают на такой длительный срок. Пристально всмотревшись в старика, я сказал по-испански: «Сеньор, сдается, я где-то уже видел вашу милость». — «Вполне возможно, чтоб тебе ослепнуть!» — огрызнулся он. Тогда я заговорил по-турецки: «Эфенди, а не колобродил ли ты часом в Турции?» — «Ну, бывал. Да тебе-то какое дело?» Наконец, я обратился к нему по-мадьярски: «Не величали ли тебя поначалу Кристианом?»

Старик был явно ошарашен. Вытаращив на меня глаза, он ответил: «Было дело». — «В таком случае, разрешите представиться, я твой сын, Тодор! Драгоценный сыночек Тодор, твой единственный отпрыск!»

Ха-ха-ха! Можешь себе представить, дружище! Наткнуться на собственного папашу, найти давно утерянного родителя на другом конце земного шара, на галерной скамье! Провидение свершило чудо, соединив сына с отцом после столь долгой разлуки. Ха-ха-ха!.. Однако дал бы ты мне, ей-богу, кувшинчик вина да перекусить чего-нибудь Я голоден как волк, и глотку промочить не мешает, — ведь у меня в запасе еще немало занятных историй, которые должны тебя позабавить.

Тимар удовлетворил и это его желание. Получив ветчину, хлеб и вино, гость уселся за стол, поставил ружье между колен и принялся уничтожать еду с жадностью голодной собаки. С не меньшим усердием прикладывался он и к кувшину с вином, щелкая языком после каждого глотка, как человек, знающий толк в хороших напитках. Так, с набитым ртом, он снова стал рассказывать:

— Придя в себя от радости после неожиданной встречи, папаша нежно стукнул меня кулаком по башке и спросил: «А теперь говори, висельник, как ты сюда попал?» Сыновняя почтительность, разумеется, не позволила мне расспрашивать о том же моего незадачливого родителя. Я чистосердечно поведал ему, что растранжирил десять миллионов рейсов из капитала некоего господина по имени Тимар.

«А где он стащил этакую уйму денег?» — полюбопытствовал старик. Тут я растолковал ему, что названный господин ни у кого ничего не крал, поскольку он почтенный барин, крупный помещик, богатый купец и судовладелец. Но старик упрямо стоял на своем. «Все равно, — твердил он, — денежки сами не приходят, их воруют. И чем больше денег, тем крупнее была кража. Если человек сам не крал, значит, воровал его отец или дед. Существует сто тридцать три способа воровства, но только двадцать три по-настоящему опасны и могут привести на галеры». Убедившись, что старик упрям и позиций своих не сдает, я прекратил спор.

«Но какой черт свел тебя с этим Тимаром?» — допытывался мой родитель. И я рассказал ему, как было дело. Что познакомился я с Тимаром, когда еще он был бедняком, шкипером речной посудины, где сам чистил возле камбуза картошку для гуляша; что однажды, по поручению турецкой охранки, мне пришлось выслеживать некоего беглого пашу, удравшего в Венгрию как раз на суденышке Тимара. При этих словах старикашка удивленно вскинул брови. Ох, умора! Кожа у него на черепе смешно так двигалась, и когда он морщил лоб и поднимал брови, щетина на его наголо остриженной голове вставала торчком, как шерсть у рассерженной обезьяны.

«А как звали этого пашу?» — спросил он. — «Али Чорбаджи». — «Что такое? Али Чорбаджи?» — взревел он и свирепо стукнул меня кулаком по коленке. Это имя так потрясло его, что, не будь цепей, он бы наверняка выпал из галеры в море. «Может, он тебе тоже знаком, этот паша?» — спросил я.

Старик нахмурился и, сердито покачав головой, заставил меня рассказать, что сталось с Али Чорбаджи.

«Я обнаружил судно Тимара возле Оградинского острова, — продолжал я. — Сделав большой крюк, я опередил беглеца, и по моему доносу в Панчове на него была устроена засада, однако схватить его так и не удалось. Судно туда прибыло, но паши, увы, на нем не оказалось. Он внезапно помер в дороге. А так как похоронить его на берегу не разрешили, пришлось бросить труп в воду. Все это Тимар подтвердил документами» — «И он, этот Тимар, был в то время бедняком?» — «Вроде меня». — «А теперь у него миллионы?» — «Вот именно. А мне выпало счастье растратить из его капитала десять миллионов рейсов». — «Выходит, я сказал тебе сущую правду, дуралей! Богатство у него краденое. Хочешь знать, кого он обворовал? Али Чорбаджи. Укокошил его по дороге, а сокровище прибрал к рукам».

— Я так удивился, что даже рот разинул. Прямо, дух захватило. Побелел я весь от волнения, совсем как ты сейчас, и в восторге воскликнул: «Ну и догадлив же ты, папаша! Мне бы такое и в голову не пришло!» — «А теперь выслушай меня», — ворчливо сказал старик. Так и вижу его перед собой, как он сидит, пригнув голову к коленям, и искоса поглядывает на меня своими рысьими глазами. «Пришел и мой черед кое-что рассказать тебе. Да, я знал Али Чорбаджи. Даже очень хорошо знал. Разумеется, он тоже был мошенник, как любой толстосум. Но он принадлежал к числу воров сто двадцать второго и сто двадцать третьего разряда, к ним относятся лихоимцы-наместники и хранители казны. Али Чорбаджи были доверены сокровища, награбленные другим вором, но уже самого высокого, сто тридцать третьего разряда — то есть самим султаном. Подвизаясь в турецкой полиции, я однажды пронюхал, что жулик сто тридцать второго разряда, — другими словами, великий визирь, — решил свернуть шею главному казначею и присвоить награбленные им ценности. Служа в полиции, я был мошенником самого низкого, десятого разряда — из обанкротившихся купцов. И тут меня осенило! Попытаюсь-ка я выслужиться, подумал я, авось удастся одним махом подпрыгнуть до шестидесятого разряда! Сначала дело пошло недурно. Я отправился к паше-казначею и открыл ему выведанную мной тайну: что он внесен в черный список богачей, которых великий визирь решил обвинить в заговоре и вздернуть на виселицу, чтобы прикарманить их состояние.» «Что ты мне дашь, — спросил я пашу, — если я спасу тебя и твои сокровища?» Али Чорбаджи посулил мне солидную мзду, обещал отдать четвертую часть своих сокровищ, если я помогу ему скрыться. «Гм… — возразил я. — Как-никак я почтенный отец семейства. У меня есть сын, и я обязан позаботиться о его судьбе. А потому мне не очень-то с руки покупать кота в мешке. Хотелось бы знать, что вы подразумеваете под словом „сокровища“?»

— Ха-ха-ха! — снова захохотал Тодор Кристиан. — Меня до сих пор разбирает смех, едва вспомню, как торжественно была произнесена сия тирада.

«Так у тебя есть сын? — переспросил паша. — Ну, если мне удастся спастись, я готов отдать ему в жены свою единственную дочь. По крайней мере, мое состояние останется у нас в семье. Сегодня же пришли мне своего наследника, должен же я с ним познакомиться».

— Слышишь, дружище Тимар? Ах, черт возьми, если бы я знал тогда, что писаная красавица с бледным лицом и сросшимися бровями предназначалась как раз мне! Нет, я должен залить свое горе! Позволь мне осушить эту чарку в честь ее высокоблагородия, очаровательнейшей из дам!

Мародер вскочил с места и стоя с самым галантным видом опрокинул чарку. Причмокнув от удовольствия, он снова плюхнулся в кресло и продолжал:

— Папаша, не долго думая, согласился на такую сделку.

«Мы сошлись на том, — продолжал свой рассказ старик, — что Али Чорбаджи уложит самые драгоценные вещи в кожаный мешок и передаст его мне, я же как человек вне подозрений, сяду на английский корабль, без труда доберусь с поклажей до Мальты и там стану дожидаться Али Чорбаджи. А паша, вдвоем с дочерью, без всякого багажа покинет Стамбул, якобы отправляясь в увеселительную поездку, и окольными путями, тайком проберется к Пирейской гавани, а там сядет на шхуну мореходов с острова Идра и удерет на Мальту. Надо сказать, паша оказал мне величайшее доверие: чтобы не вызвать подозрений, он не сам пошел в свою сокровищницу, а послал туда меня. Мне было поручено отобрать по моему усмотрению и уложить в кожаный мешок наиболее ценные вещи. Я и сейчас могу перечислить все отобранные мною драгоценности. Там были и редкостные камни, и жемчужные ожерелья, и перстни, и броши, и аграфы, и агатовая шкатулка, полная драгоценных камней, — почти сплошь солитеры». «Что же ты не мог припрятать хоть один солитер?» — укорил я старика. «Дурень, — огрызнулся он, — такая проделка к лицу разве что заурядному воришке восемнадцатого разряда! Зачем красть один алмаз, когда я мог стащить все целиком!» — «Эге, да ты, я вижу, молодец», — похвалил я его. «Черта с два! Впрочем, ты прав. Надо было сунуть в карман одну драгоценную вещь, которая мне больше всего понравилась, — медальон с портретом жены паши, обрамленный двумя рядами бриллиантов».

При этих словах лицо Тимара перекосилось, как от смертельной агонии. Итак, его сокровенная тайна стала достоянием этого негодяя! А от него пощады не жди.

«Набив кожаный мешок драгоценностями, — продолжал отец свой рассказ, — я отнес его к паше. Он сунул туда еще несколько свертков с золотыми луидорами, закрыл мешок на секретный запор, а углы скрепил четырьмя свинцовыми пломбами. Затем он послал меня за паланкином, в котором я мог бы, никем не замеченный, удалиться со своей ценной поклажей. Через четверть часа я уже снова предстал перед пашой, получил от него запломбированный мешок и, прикрыв его плащом, проскользнул через садовую калитку в глухой переулок, где меня ожидали носилки. По дороге я все ощупывал сквозь кожу содержимое мешка, аграфы, нитки жемчуга, агатовую шкатулку с алмазами и свертками с луидорами. Час спустя я уже разгуливал по палубе английского корабля. Вскоре судно подняло якорь и мы покинули гавань „Золотой Рог“.»

«А меня ты так и не взял с собой на Мальту! — укорял я отца, который в те времена держал меня в черном теле. — Как же я мог бы жениться на дочери Али Чорбаджи?» — «Дурак! — огрызнулся старик. — Очень ты был мне нужен! А еще того меньше твой паша и его раскрасавица дочь. Да я и не собирался дожидаться вас на Мальте. На деньги, полученные от паши, я махнул прямехонько в Америку, не забыв, конечно, прихватить с собой и кожаный мешок. Но все это треклятое дело обернулось против меня! Прибыв со своим трофеем в безопасное место, где и сам черт не напал бы на мой след, я вспорол ножом боковину мешка. И можешь себе представить? Оттуда посыпались медные пуговицы да ржавые подковы. Вместо агатовой шкатулки с алмазами там оказалась глиняная чернильница, а свертки с луидорами превратились в столбики медяков, какими выплачивают капралам их недельное солдатское жалованье. Словом, этот закоренелый ворюга ухитрился обокрасть даже меня! Так меня объегорить еще не удавалось ни одному жулику всех ста тридцати трех разрядов. Этакому даже и разряда не подберешь!» Старик вошел в раж и чуть не плакал с досады. «Дать какому-то незадачливому турку так себя обмануть, так одурачить! Покуда я бегал за паланкином, мошенник подменил мешок, набил его всяким хламом и отправил меня с ним в море. А сам, посвященный в тайну, которую я ему совершенно бесплатно сболтнул, удрал со своим сокровищем совсем в другом направлении. Но, как видно, есть справедливость не только на суше, но и на воде! Крупный вор нарвался на грабителя еще более крупного калибра. Тот укокошил его по дороге и обобрал дочиста».

Вскочив с места, беглый каторжник с саркастической усмешкой отвесил поклон Тимару.

— И этот недюжинный авантюрист, который сумел перехитрить и обворовать жуликов всех разрядов, этот непревзойденный плут — не кто иной, как ты, милый мой дружок, Михай Тимар Леветинци, «золотой человек»!

Тимар угрюмо молчал.

— А теперь давай с тобой потолкуем иначе, — продолжал Тодор Кристиан. — Только на всякий случай на расстоянии трех шагов. И советую не забывать, что ружье нацелено прямо на тебя.

Тимар хладнокровно взглянул на зияющее дуло. Он сам зарядил это ружье.

— Признание папаши задело меня за живое и отбило охоту оставаться невольником на галере, — продолжал авантюрист. — Разве мог я примириться с мыслью, что ты, крупный вор, обрек на каторгу меня, мелкого воришку? Если бы сокровища Али Чорбаджи прикарманил не Михай Тимар, а мой папаша, размышлял я, то был бы я теперь богатым джентльменом, майореско,[24] и ни одна собака не посмела бы брехать о том, каким путем мои предки раздобыли огромное состояние. Ведь точно так же наживали богатства и предки нынешних баронов и графов, рыцари-разбойники. А я, вместо того чтобы жить припеваючи, должен надрываться и заживо гнить на вонючей галере. Спрашивается, почему? Да по той простой причине, что Михай Тимар не только утащил у меня из-под носа сокровище, но и отнял девушку, на которой я должен был жениться, белобрысую дикарку, выросшую на пустынном острове. Даже это существо ему понадобилось похитить. Пришло, видите ли, игривое желание обзавестись милашкой. Иметь не только жену, но и любовницу. В самом деле, трудно быть счастливым супругом женщины, отца которой самолично отправил на тот свет! А чтобы не повредить своей безупречной репутации «золотого человека», — ведь все кругом считают его воплощением добродетели, — шельма не стал подыскивать себе подружку среди красоток-танцовщиц, как это сделал бы на его месте любой мужчина с хорошим вкусом, вроде меня. Нет, он приглядел себе бедную девушку, не знающую света, живущую вдали от общества, от людей. Уж ее-то не коснется злословие, никто не узнает пикантных новостей о любовных утехах господина Тимара. Какая подлость, господин Леветинци! Чтобы спокойно предаваться запретным радостям, ты на целых пятнадцать лет отправил меня на галеры!

Удар за ударом обрушивал злодей на Тимара. Правда, ни одно из этих обвинений не соответствовало действительности. Тимар и не думал убивать отца Тимеи, не крал его сокровищ, не совращал Ноэми, не посылал на каторгу Тодора. Но все же ему было трудно защититься от этой яростной клеветы. Да, он действительно запутался: вел двойную игру и попал в грязную историю. Теперь его можно безнаказанно обвинить в чем угодно.

А беглый каторжник продолжал:

— Когда мы стояли на якоре в заливе Бара-до-Рио-до-Гранде-до-Сул, на нашей галере вспыхнула эпидемия желтой лихорадки. Подцепил ее и мой папаша. Его не стали забирать в лазарет, и он умирал возле меня, на одной со мной скамье. Галерник должен подыхать там, где прикован. Соседство, как ты понимаешь, далеко не из приятных. Старика целыми днями тряс озноб, он лязгал зубами. Но главное — он изрыгал бесконечные проклятия, на все лады честил пресвятую деву Марию. Святых мужского пола хоть отбавляй, вот и ругал бы их сколько влезет. Но поносить мадонну, оскорблять даму… нет, это не подобает благовоспитанному джентльмену. К тому же что ему стоило браниться по-испански? Язык благозвучный, понятен другим галерникам. Так нет же, ругался он только по-мадьярски. Такое богохульство, такое кощунство было для меня невыносимо. Бестактность старика вывела меня из себя, мы поругались, и получился семейный разлад. Я решил бежать от своего родителя. Вовсе не потому, что он помирал рядышком со мной и зрелище было не из веселых. И не потому, что я мог от него заразиться желтой лихорадкой. Между прочим, от нее не очень-то приятно подыхать. Нет, главная причина заключалась в его мерзкой ругани. Как ни сильны узы, связывающие отца с сыном, я решился их разорвать. Мне удалось подбить на побег еще двух товарищей. Теперь надо было выжидать, когда у старика начнется агония и он впадет в беспамятство. Ведь он грозился поднять на ноги стражу, если я вздумаю улизнуть от него. Наконец долгожданный час наступил, и нам удалось ночью распилить наши цепи. Один из надсмотрщиков заметил нашу попытку к бегству, но мы пристукнули его прежде, чем он успел поднять шум, и выбросили труп в море. Потом отвязали и спустили на воду шлюпку и поплыли по бурным волнам. Море разбушевалось. Когда мы уже подплывали к берегу, прибой опрокинул наше суденышко. Один из моих молодчиков не умел плавать. Он захлебнулся и тут же пошел ко дну. Второй был хорошим пловцом, но его быстро настигла погнавшаяся за ним акула. «Морской ангел» на моих глазах вцепился в него зубами, я услышал отчаянный крик, и бедняга исчез под водой. Мне одному посчастливилось благополучно добраться до берега. Ведь мы оба с тобой, — ты как благочестивый кальвинист, а я как правоверный мусульманин, — верим в предопределение. Вот я и решил во что бы то ни стало вернуться в Европу. Я страстно мечтал увидеться с тобой! Отныне — ты единственный мой папаша, другого наверняка уже проглотила акула. Впрочем, это ему выгодно, — по крайней мере, не угодит в преисподнюю. Из акульей утробы его и самому черту не достать. Ну вот и все. А о том, как я раздобыл этот флотский мундир, различные паспорта и деньги на дорогу, словом, все необходимое для переезда через океан, я расскажу тебе как-нибудь потом, за доброй чаркой вина. Сейчас не до того, пора покончить с нашими делами. Ты, конечно, понимаешь, что нам следует наконец рассчитаться сполна?

Авантюрист пощупал шелковый платок, прикрывавший его левый глаз. Рана на лбу разболелась, пока он добирался по морозу до замка.

— Вот это-то и заставило меня направить свои стопы прямехонько в Комаром, который ты избрал своей резиденцией. Я рассчитывал навестить тебя именно там, но твои маклеры уверили меня, что ты еще не вернулся из своего «заграничного» вояжа. «Ладно, — подумал я, — подожду его возвращения». Надо было как-то скоротать время, и я начал посещать кофейни, где свел знакомство и завязал дружбу с господами офицерами. Мой мундир являлся для них лучшей рекомендацией. Нередко бывал я и в театре, где видел некую прелестную даму с белым, как алебастр, лицом и печальными, задумчивыми глазами. Ты, конечно, догадываешься, о ком я говорю? Ее неизменно сопровождала одна молодая особа, тоже красавица. Ух, и глаза у нее! Так и разят наповал! Не женщина, а корсар в юбке! Будь она атаманом разбойников, я охотно вступил бы в ее шайку. Да, пожалуй, и на галеры бы согласился, если бы меня годиков на пять приковали с ней вместе к скамье! Однако хватит сантиментов! Так вот о самом главном. Одним словом, я принялся нащупывать почву. Однажды мне посчастливилось достать место в партере рядом с этой демонической особой, и я завязал с ней знакомство. Неотразимая красотка весьма благосклонно принимала мои ухаживания, но когда я попросил разрешения посетить ее, она отказала мне, сославшись на свою госпожу, от которой она якобы всецело зависит. Тогда я в галантных выражениях заговорил о ее хозяйке — этой внушающей благоговение мадонне. Вскользь упомянул, что мне выпала великая честь знать в Турции ее семейство и что она поразительно похожа на свою матушку.

«Как, — спросила красотка, — вы знавали мать моей госпожи? Но ведь она умерла совсем молодой». — «Я видел ее портрет у отца вашей хозяйки, он весьма благоволил ко мне, — ответил я. — У матери было почти такое же бледное, задумчивое лицо. Портрет находился в медальоне, обрамленном двумя рядами бриллиантов, который стоит не менее сотни тысяч». — «Ах, вот что! Значит, вы тоже видели это дивное украшение? — воскликнула красавица. — Этот медальон моя госпожа показывала мне в день, когда получила его в подарок от своего супруга, господина Леветинци».

Тимар в бессильной ярости сжал кулаки.

— Ага, задело молодца за живое! — со злорадной усмешкой воскликнул авантюрист. — Выходит, ты подарил дочери Али Чорбаджи драгоценность, украденную у ее родного отца! Выходит, ты прикарманил и прочие драгоценности, ведь все они хранились в одном месте. А раз так, тебе уж не отвертеться. Теперь мы с тобой, так сказать, одного поля ягода. И можем, по обоюдному согласию, либо «тыкать» друг другу, либо величать «милостивым государем». Во всяком случае, разговаривать как равный с равным.

Неподвижно, словно скованный параличом, сидел Тимар перед извергом, в руки которого отдала его судьба. Тодор мог бы уже не держать его под прицелом, — у бедняги не хватало сил даже подняться со стула.

— Однако же долго ты заставил себя ждать, дружище. Я уже начинал беспокоиться о тебе. К тому же пришлось порядком поиздержаться, деньжонки мои вышли, а переводы от богатой тетки, от адмиралтейства, от управляющего именьем и от моих банкиров, как назло, все не приходили. И вдобавок я должен был выслушивать, как со всех сторон воздавали тебе хвалу: ты-де и гениальный коммерсант, и талантливый предприниматель, и, уж конечно, благодетель всех бедных и обездоленных! А каким примерным семьянином ты прослыл. Все завидуют твоему супружескому счастью! «Образцовый муж»! Ха-ха-ха!

Тимар отвернулся от света лампы.

— Впрочем, я, кажется, наскучил тебе? Что ж, так и быть, перейду к делу. Ты все не возвращался, и настроение у меня было прескверное. Однажды в офицерской кофейне кто-то упомянул твое имя, и я позволил себе несколько усомниться в приписываемых тебе достоинствах. Заметил, что, по моему скромному разумению, едва ли в одном человеке может сочетаться столько добродетелей. В ответ какой-то грубиян хватил меня по физиономии. Признаться, я не ожидал такого оборота дела и уже раскаивался, что позволил себе непочтительно отозваться о твоей персоне. Что ж! Получил по заслугам, нечего было зря распускать язык. Но инцидент этим не исчерпался. Если бы дело ограничилось оплеухой, еще куда ни шло, мне не привыкать к подобным обидам. Однако наглец еще заставил меня драться с ним на дуэли за оскорбление, нанесенное твоему доброму имени. Как я узнал, этот сумасбродный хлыщ волочится за твоей женушкой, — был обожателем белолицей мадонны, когда она еще ходила в девках, — и теперь, в порыве рыцарских чувств, вздумал сразиться за попранную честь ее супруга. Ну и везет же тебе, «золотой человек»! Но расплачиваться за твою удачливость пришлось мне. Здорово же мне досталось! Он хватил меня саблей по башке и рассек лоб до брови. Вот, полюбуйся!

Беглый каторжник приподнял шелковую повязку и показал продолговатую рану, залепленную грязным пластырем. По краям пластыря виднелась краснота — рана еще не зажила. Тимар смотрел на нее с содроганием.

Тодор Кристиан снова натянул повязку на глаз и с циничным юмором процедил:

— Памятка номер три, которую я ношу на своей шкуре в знак нашей старинной дружбы. Ну да ладно, — тем больше с тебя причитается!.. Такое происшествие, разумеется, не позволило мне оставаться в Комароме. Скандал вызвал немало кривотолков, зачем было подвергаться отнюдь не желательным расспросам? Впрочем, я не слишком боялся попасть в лапы правосудия: здешние неподкупные судьи сквозь пальцы смотрят на то, что мошенники безнаказанно проживают в этой стране. За примерами ходить недалеко, взять хотя бы нас обоих!..

Беглец явно гордился столь удачным сравнением.

— Впрочем, я и без того собирался отчалить из Комарома. Надоело попусту тебя там дожидаться. «Постой-ка, — сказал я себе, — ведь мне хорошо известно, где его надо искать! Совершенно ясно, в какой это „заморской стране“ он подвизается во славу отечества. Местечко это не найдешь ни на одной карте, потому что это… „Ничейный“ остров. Вот туда-то я за ним и помчусь».

— Как? Ты был на острове? — запальчиво крикнул Тимар. Он весь дрожал от гнева и ужаса.

— Полегче на поворотах, дружище! — осадил его авантюрист. — Ружье-то заряжено. Если тронешься с места, оно может нечаянно выпалить. И, право же, не по моей вине. Впрочем, можешь успокоиться, я попал туда не на твою, а на свою беду. Увы, видно, мне суждено вечно расплачиваться за все твои проделки. Ты кутишь, а я плачу за разбитую посуду. Ты как ни в чем не бывало ложишься на приготовленное мне брачное ложе, а меня выставляют за дверь. С какой целью, спрашивается, нагрянул я на «Ничейный» остров? Конечно, чтобы накрыть там тебя. Но ты вовремя удрал восвояси, и я застал на острове только Ноэми да маленького ублюдка. Ну и ну! Кто бы мог, старый плут, подозревать за тобой подобную шалость! Но тсс!.. Об этом — ни гугу. Мальчонку, кажется, зовут Доди? Славный, смышленый мальчуган. Ну и напугала его повязка на моем глазу! Да и Ноэми, по правде сказать, не на шутку струхнула, увидев меня. Ведь мы оказались с ней вдвоем на острове. Ты не можешь себе представить, до чего меня огорчило известие, что наша мамаша Тереза уже вознеслась на небо. Такая чудесная была женщина! Будь она жива, разве так бы меня приняли? Ведь твоя Ноэми даже присесть мне не позволила. Все уверяла, что боится меня и что я перепугал Доди, — кроме них, мол, на острове нет ни души. «Но я же затем и прикатил, говорю, чтобы было кому вас оберегать. Без мужчины-то в доме не обойдешься…» Кстати, чем ты поил нашу девицу, что она так похорошела? Расцвела, да и только! Такой красавицей стала, что покоряет сердце с первого взгляда. Конечно, я сказал ей об этом, а она принялась корчить рожи, прикидываясь дурнушкой. Когда же я в шутку заметил, что не подобает бросать на жениха столь убийственные взгляды, она обозвала меня босяком и решительно указала на дверь: убирайся, мол, вон! «Ладно, — сказал я, — так и быть, я согласен уйти. Только вот и тебя прихвачу с собой». И обнял ее за талию…

Глаза Тимара метали молнии.

— Сиди смирно, дружок, не ерепенься! Ведь пострадал-то не ты, а я! Потому что твоя Ноэми залепила мне звонкую пощечину, почище той, какую закатил мне майор. Достоверности ради должен сказать, что она ударила меня по другой щеке, стало быть, была соблюдена полная симметрия.

На лице Тимара мелькнула тень злорадства.

— Ago gratias,[25] на орехи опять же досталось мне! Но тут я не на шутку разозлился. Не в моих правилах вступать в драку с женщиной, всем известно, какой я ревностный поклонник прекрасного пола. Но надо же было проучить дерзкую девчонку! «Вот как! — крикнул я. — Значит, ты не желаешь, чтобы я оставался на острове?! Ну что ж, тогда мы уйдем отсюда вместе. Уж за ним-то ты волей-неволей последуешь!» Я схватил за руку малыша Доди и потащил его за собой.

— Будь ты проклят! — в ужасе вскричал Михай.

— Но-но-но, потише, приятель! Нельзя же говорить сразу двоим. Когда придет твой черед, разглагольствуй сколько влезет, а теперь выслушай все до конца. Я сказал, что в доме их было всего двое, но это не совсем точно. Там находилась еще проклятая Альмира! Собака лежала под кроватью и притворялась, будто не обращает на меня внимания. Но когда мальчишка завизжал, она выскочила из-под кровати, хотя никто ее не звал, и кинулась на меня. К счастью, я не спускал глаз с мерзавки, а потому успел выхватить пистолет и всадил в нее пулю.

— Убийца! — прохрипел Тимар.

— Вздор, дружок! Велика ли беда — пролить собачью кровь!.. Увы, пуля не уложила негодяйку на месте. Как ни в чем не бывало Альмира прыгнула на меня, прокусила левую руку, свалила на землю и так меня придавила, что я не мог шевельнуться. Напрасно пытался я достать второй пистолет, собака впилась в меня клыками не хуже тигра. Не выдержав, я стал умолять Ноэми, чтобы она спасла меня от свирепого цербера. Сжалившись, девушка стала оттаскивать собаку, но та все глубже вонзала клыки мне в руку. Тогда Ноэми сказала: «Попроси ребенка, собака его послушается». И я обратился с мольбой к Доди. Мальчишка оказался добрым. Он подошел к Альмире и обнял ее своими ручонками. Собака разжала пасть и выпустила меня, а Доди поцеловал ее в награду.

Глаза Тимара увлажнились.

— Словом, и тут я осрамился. И вдобавок был изуродован, — заключил Кристиан и засучил на левой руке грязный, запятнанный кровью рукав. — Видишь следы собачьего укуса? Клыки вонзились до самой кости. Это четвертая памятка о тебе. Моя шкура просто живой альбом, она сплошь испещрена ранами, полученными по твоей милости. Вот выжженное клеймо, вот кровавые следы цепей, вот шрам от сабельного удара, вот следы собачьих зубов. Все это знаки твоей дружбы! Как же я смогу, по-твоему, сполна с тобой расквитаться?

Тут беглый каторжник сорвал с себя остатки одежды и теперь стоял перед Тимаром почти голый, предоставляя тому обозревать все полученные по его милости раны. Но Михай видел не только тело Кристиана, но и его изуродованную душу. Увы, он сознавал, что немало содействовал растлению этой души.

Да, Кристиан угадал, что, «великодушно» предлагая ему отправиться в Бразилию, Михай вел с ним вероломную игру, что он сделал его распорядителем финансов заморской фактории в расчете на его дурные наклонности, — он хотел устранить соперника с дороги. Затем наглец проведал, каким путем Тимар разбогател, и это разожгло в нем зависть. Когда же он узнал, что Тимар отнял у него Тимею и Ноэми, изменяя первой и обманывая вторую, это уязвило его мужское самолюбие, вызвало ревность и бессильную злобу. И вот Тимар очутился в руках негодяя, который мог расправиться с ним, как ему заблагорассудится. А сам он не в силах дать отпор своему врагу, постоять за себя. Он весь размяк, обессилел, даже пальцем шевельнуть не может. Просто окаменел при виде покрытого ранами каторжника.

Авантюрист быстро сообразил, что происходит с Тимаром. Он прислонил ружье к камину и, обернувшись, бросил через плечо:

— Займусь-ка, пожалуй, своим туалетом. Пока я буду переодеваться, ты успеешь поразмыслить и потом сам мне скажешь, что с тобой делать.

И Кристиан стал швырять в камин свою изодранную одежду. Лохмотья вспыхивали, и шипящее пламя пожирало их. Затем он начал натягивать на себя только что полученное платье. На карнизе камина лежали часы Тимара, — он сунул их в жилетный карман. Не спеша вставил в манишку запонки Тимара. Затем подошел к зеркалу и тщательно расчесал гребнем бороду, расправил усы. Потом, гордо вскинув голову, долго любовался собой, явно довольный своим респектабельным видом. Наконец, скрестив руки на груди и широко расставив ноги, он встал спиной к камину.

— Ну, что ты мне ответишь?

— Чего вы хотите? — заговорил наконец Тимар.

— А, развязал-таки язык! Ради курьеза стоило бы, пожалуй, потребовать: «Око за око, зуб за зуб!» Отправляйся-ка, в свою очередь, за море, пускай выжгут у тебя на спине клеймо с изображением виселицы, закуют в цепи и посадят на долгие годы на галерную скамью. Пусть тебя травят на суше и на море. Пусть преследуют тебя по лесам, горам, долам и городам. Спасай свою шкуру от акул, ягуаров, гремучих змей, от кровожадных индейцев, от шпиков! Потом затей дурацкую дуэль с поклонником твоей драгоценной супруги, который огреет тебя саблей по башке. И, в заключение, позволь бешеному псу возлюбленной прокусить тебе руку. Когда ты вдоволь хлебнешь горя, мы поделимся с тобой и всем остальным. Но я не стану тебе докучать, не стану бередить свои старые раны. Я поступлю с тобой куда мягче. Давай договоримся полюбовно.

— Нужны деньги? — спросил Тимар.

— Понадобятся и они. Но о деньгах потом. А пока что потолкуем о самом важном. Мне необходимо до поры до времени исчезнуть. Ведь отныне меня станут преследовать не только за растрату твоих капиталов, но и за побег с галеры, а главное, за убийство надсмотрщика. От твоих денег не будет проку, пока я не избавлюсь от клейма, от следов цепей. Клеймо можно свести соком молочая, а рубцы рассосутся от минеральных ванн. Тебя я, по правде сказать, ничуть не боюсь. Нет, ты слишком благоразумен, чтобы доносить на меня. Более того, если кто-нибудь нападет на мой след, ты охотно укроешь меня и выдашь за своего близкого родича. Ведь я хорошо тебя знаю, ты же «золотой человек!» Однако, как говорит пословица: «Куму доверяй, а сам не плошай»! Ведь может же случиться, что меня прямо на улице кто-нибудь вдруг огреет по башке или в кабачке по-приятельски угостят вином, вроде того, от которого отправился на тот свет Али Чорбаджи. Нет, любезный, больше я бы не рискнул просить у тебя вина, — нет, нет, не выпил бы ни глотка, даже если бы ты попробовал его первый.

— Но что же вам в таком случае угодно?

— Стало быть, «вам»? Решительно не желаешь переходить на «ты»? Мое общество претит тебе? Ну, ладно, ты спрашиваешь, что мне угодно? А не лучше ли поначалу уточнить, что нужно вашей милости? Первым делом вам, видимо, угодно, чтобы я помалкивал и не разглашал тайн вашей милости, не так ли? Найдете ли вы возможным назначить мне за молчание ренту в сто тысяч франков в год государственными облигациями французского казначейства?

— Согласен, — не раздумывая, ответил Тимар.

Шантажист расхохотался.

— Да нет, успокойтесь, не нуждаюсь я в таком щедром даре! Вы уже знаете, что одними деньгами меня не спасти. Клейменого преступника повсюду могут схватить. А на что ему тогда эти сто тысяч франков? Мне нужен покой и укромное местечко, где я мог бы прожить долгое время привольно, весело и без всяких забот. Надеюсь, вы не сочтете такое требование чрезмерным?

— Кончайте! Чего вы еще хотите?

— Что ж, кончать так кончать. Вы, как я вижу, барин нетерпеливый. Да, пожалуй, и спать нам пора.

Вымогатель снова взял в руки ружье и, опустившись на стул, нацелил его на Тимара.

— Итак, я сейчас потребую от вашей милости не сто тысяч франков ежегодной ренты… А всего-навсего «Ничейный» остров.

Тимара будто пронзило электрическим током. Куда девалась его апатия?

— Зачем вам понадобился остров?

— Прежде всего он станет для меня надежным убежищем. Никаким ищейкам не выследить меня там. Ну и, конечно, мне хочется, чтобы ваша милость на все время моего пребывания на острове обеспечила меня всем необходимым для тела и души.

Тимара начали раздражать эти наглые домогательства.

— Бросьте свои плоские шутки! Просите у меня какие угодно деньги и уезжайте куда глаза глядят. «Ничейный» остров вам не видать, это нелепое требование!

— Не такое уж нелепое, как кажется вашему высокоблагородию, — возразил Тодор. — Воздух там чудесный, а я хочу восстановить свое здоровье, расшатанное в Южной Америке. По словам покойной мамаши Терезы, на острове растут травы, которые заживляют любые раны. А в книге по ботанике Диосеги я вычитал, что эти растения обладают чудодейственной силой и сращивают даже куски вареного мяса. Вдобавок, после всех перенесенных треволнений меня тянет к тихой, праведной, наполненной размышлениями жизни. Пресытившись наслаждениями, я мечтаю о радостях золотого века в деревенской глуши. Отдайте мне ваш «Ничейный» остров, Serenissime.[26]

Авантюрист нагло клянчил, держа палец на взведенном курке.

— Да вы с ума спятили! — воскликнул разгневанный Тимар. Издевательства Тодора вывели его из себя, и он резко повернулся спиной к противнику.

— О, не поворачивайтесь ко мне спиной, ваше превосходительство! Сеньор, экселенца, милорд! Вельможный пан, мингер, монсеньер, господин, герр, эфенди! На каком языке угодно вам выслушать нижайшую просьбу злосчастного горемыки?

Однако пошлое глумленье Кристиана оказало ему плохую услугу. Тяжелое, удручающее впечатление, которое произвели на Тимара раны каторжника, быстро изгладилось. Михай стал постепенно приходить в себя. Он вдруг понял, что перед ним — просто затравленный человек, который дрожит за свою шкуру, и, уже не скрывая досады, заявил:

— Довольно ломать комедию! Больше я не намерен препираться с вами. Назовите нужную вам сумму, и вы получите ее. Если вам так уж понадобился остров, то купите себе какой-нибудь островок в греческом архипелаге или в Китае. Если вы боитесь преследований, отправляйтесь в Рим, в Неаполь или в Сицилию, выдайте себя за маркиза, завяжите связи с каморрой,[27] и вас никто не тронет. Деньги я вам дам, а «Ничейного» острова вы не получите.

— Вот как! Ваше превосходительство вздумали говорить со мной свысока? — продолжал глумиться Тодор. — Я посадил вас в лужу, но вы опомнились и норовите из нее вылезть. Нет уж, шалишь! Я еще разок посажу тебя в грязь. Верно, ты сейчас про себя думаешь: «Проваливай отсюда, жалкий оборвыш! Я не боюсь тебя! Да попробуй кому-нибудь рассказать, что ты узнал про меня, — тебя схватят, посадят в кутузку и вскоре позабудут. И ты так и зачахнешь в своей собачьей конуре. Тебя заставят молчать, на всю жизнь отобьют охоту выбалтывать тайны. А может быть и другой конец: кто будет в ответе, если тебе где-нибудь на дороге всадят пулю в спину? Если Дунай прибьет к берегу твой труп, кто станет доискиваться, сам ли ты плюхнулся в воду или тебя туда столкнули? Да и кто поверит болтовне такого голодранца, как ты, если я, „золотой человек“, с высоко поднятой головой заявлю: „Все это ложь!“ Денег у меня куры не клюют. Найдись даже неподкупный свидетель, уж господа судьи наверняка окажутся сговорчивыми. Люди жадны, они готовы таскать золото даже из грязи». Так ты рассуждаешь сейчас, Леветинци. Но вдумайся получше в мои слова! Пойми, такого хитреца, как я, на мякине не проведешь! Я положил тебя на обе лопатки. Ты связан по рукам и ногам и похож на разбойника, которому забивают под ногти гвозди, вырывают по волоску бороду, капают на темя кипящим салом, пока он не отдаст спрятанных сокровищ. Именно так я намерен с тобой поступать. А когда тебе станет невтерпеж, ори благим матом!

Тимар с тоской слушал разглагольствования каторжника.

— До сих пор я еще никому не обмолвился о том, что узнал про тебя. Клянусь честью! Если, конечно, не считать пустых слов, случайно сорвавшихся у меня в Комароме. Но то была лишь безвредная болтовня. Однако для верности я записал все, что мне удалось про тебя разнюхать. Вот здесь, в кармане, у меня четыре письма. Одно адресовано турецкому правительству, которому я доношу о сокровищах, тайно вывезенных из Стамбула пашой Али Чорбаджи и попавших в твои руки. Паша был заговорщиком, и эти сокровища подлежали конфискации в пользу султанской казны, откуда, возможно, и были в свое время похищены. Я перечислил все описанные моим отцом драгоценности, указал, у кого их можно получить и каким образом они достались этому лицу. Вторая бумага — донос венскому правительству. Ты предстаешь там как убийца Али Чорбаджи и похититель его драгоценностей. Имей в виду, что у внезапно разбогатевшего выскочки всегда найдется достаточно врагов!.. Третье письмо адресовано в Комаром, госпоже Леветинци. Ей я пишу о том, как ты разделался с ее отцом, раздобыл портрет ее матери в бриллиантовой оправе и другие драгоценности, которые ей потом подарил. Попутно там сообщается и еще кое о чем, а именно, куда ты скрываешься, отлучаясь из дому, о твоих похождениях на «Ничейном» острове, о любовной связи с другой женщиной и о нарушении супружеской верности. Она все узнает про Ноэми и про Доди. Ну как? Прибавить еще парочку шипов?

Тимар задыхался от волнения.

— Тебе, я вижу, нечего возразить! Итак, будем продолжать, — глумился Кристиан. — Четвертое послание получит Ноэми. Она узнает из него, что ты, знатный барин, женатый на весьма достойной особе, что ты попросту говоря обесчестил несчастную девушку, принес невинное существо в жертву своей разнузданной похоти. Как! Ты все еще не просишь пощады? В таком случае капнем еще немножко кипящего сальца. Ты сам, конечно, понимаешь, что я не стану таскать с собой эти бумаги. Чего доброго, твой наемник оглушит меня ударом кулака в глухом закоулке, отберет документы и вручит тебе. А ты потом заявишь, что не намерен со мной разговаривать, и мне останется лишь раскланяться: «Мое почтение!» — и удалиться восвояси. Не надейся на это, мой милый! Отсюда я направлюсь вон туда. Видишь, две колокольни? Это Тиханьский монастырь, приют благочестивых монахов. В этой обители я и оставлю свои письма. Передам их в надежные руки опытных людей. Если я не вернусь за ними через неделю, настоятель позаботится доставить их адресатам. Письма попадут по назначению, и ты вынужден будешь бежать из этой страны. В свой комаромский дом ты никак не сможешь вернуться. Допустим, жена простит тебе даже убийство отца. Но уж вряд ли она стерпит твою измену. Общество в конце концов потребует, чтобы ты объяснил, откуда у тебя появилось такое богатство. Неизбежно возникнет уголовное дело. А тут, в свою очередь, турецкое и австрийское правительства предъявят свой иск и возбудят против тебя судебный процесс. Тогда уж весь мир узнает о твоих проделках. Люди, восхищавшиеся тобой как «золотым человеком», забросают тебя грязью, ты будешь вызывать у них отвращение. Ты не сможешь сбежать даже на «Ничейный» остров, — у тебя перед носом Ноэми захлопнет дверь. Она горда и самолюбива, ее любовь быстро перейдет в ненависть. Да, Тимар, тебе не останется другого выхода, как скрыться, подобно мне, от света. Ты отречешься от своего имени, будешь убегать от людей, скитаться из города в город, пугаться звука шагов. Одним словом, во всем уподобишься мне. Что ж, идти мне сейчас в монастырь? Или остаться здесь?

— Оставайся, — простонал вконец измученный Тимар.

— Ага! Вот как ты теперь заговорил! — злорадствовал каторжник. — Ну, что ж, присядем и еще потолкуем. Начнем сначала. Итак, первым делом ты уступаешь мне «Ничейный» остров.

Тимару пришел в голову довод, которым он поспешил воспользоваться:

— Но ведь «Ничейный» остров принадлежит не мне, а Ноэми…

— Весьма справедливое замечание. И тем более основательно мое требование: остров — достояние Ноэми, а Ноэми — твое достояние.

— Что ты хочешь этим сказать? — гневно взглянул на него Тимар.

— Но-но… Перестань таращить на меня глаза! Или ты забыл, что связан по рукам и ногам? Лучше разберемся по порядку, Ты напишешь письмо Ноэми, — я сам отвезу его. Надо полагать, мерзкая черная сука подохла, и я без опаски могу наведаться на остров. В письме ты чин чином простишься с Ноэми. Объяснишь ей, что не можешь на ней жениться, ведь тебя связывают нерасторжимые узы брака, в который ты вступил прежде, чем познакомился с ней. Скажешь, что у тебя есть красавица жена по имени Тимея, — Ноэми наверняка вспомнит это имя. В утешение ты уведомишь девушку, что позаботился о ее судьбе: выписал для нее из далеких краев жениха, с которым она уже была однажды помолвлена, — статного красавца и славного малого, готового закрыть глаза на ее прошлое и жениться на ней. Пообещаешь также позаботиться о молодоженах. Ты обеспечишь их всеми благами, благословишь их и пожелаешь счастья и взаимной любви.

— Как? Ты хочешь получить еще и Ноэми?

— Еще бы, черт побери! Неужели ты вообразил, будто я намерен прозябать на твоем захудалом острове на манер Робинзона? Должен же кто-нибудь ублажать меня в таком уединении! Я уже пресытился прелестями чернооких и черноволосых красоток по ту сторону океана. Увидав златокудрую, голубоглазую Ноэми, я без памяти в нее влюбился. Я не забыл, что она закатила мне оплеуху, выгнала с острова, и жажду мести! А разве это не благородно — отомстить за пощечину поцелуем? Я хочу стать повелителем этой строптивой красотки. Такова моя прихоть. А какие права ты имеешь на Ноэми? Разве я не был ее женихом? В моей власти сделать девушку своей законной женой, вернуть ей утраченную честь, а вот ты никогда не сможешь жениться на ней и только обречешь ее на страданья.

Изверг капал кипящим салом на израненное сердце Тимара.

— Возьми все мое состояние! — взмолился Михай.

— О деньгах пока еще рано говорить. Дойдет черед и до них. А сейчас я не хочу ничего, кроме Ноэми! В конце, концов, она принадлежит не тебе, а мне.

Тимар в отчаянии ломал руки.

— Будешь ты, в конце концов, писать Ноэми? Или мне отнести эти письма в монастырь?

— Бедняжка Доди! — вырвалось у Тимара.

Кристиан усмехнулся и великодушно заверил его:

— Я стану отцом ему, добрейшим папочкой…

Тут Михай не выдержал. Вскочив с места, он, как разъяренный ягуар, кинулся на авантюриста, схватил его за руки прежде, чем тот успел пустить в ход оружие, быстро повернул и с такой силой пнул ногой в спину, что Кристиан вылетел через открытую дверь в коридор и упал навзничь. Когда он с трудом поднялся на ноги, его мотало из стороны в сторону. Он начал спускаться, споткнулся о первую же ступеньку и кубарем полетел вниз, изрыгая хриплые проклятия.

В нижнем этаже было темно, царила глухая тишина. Тугой на ухо подвыпивший старик виноградарь спал беспробудным сном у себя в каморке.

О чем рассказала Луна. Что поведал лед

Тимар мог убить Кристиана, ведь тот был у него в руках. Он был достаточно силен, чтобы удавить мерзавца или размозжить ему череп ружейным прикладом, — пули на него жалко… Но Михай не был душегубом. Он не мог прикончить даже покусившегося на его жизнь убийцу. Вероятно, и сейчас он вел себя как истинно «золотой человек»… В минуту, когда были потеряны честь и состояние, когда все пошло прахом, словно развеянная по ветру мякина, он позволил убежать человеку, который задумал разорить его, опозорить и окончательно погубить.

А может, все-таки покончить с этим злодеем? В спальне на стене висит второе заряженное ружье, ничего не стоит пристрелить его из окна, когда он переступит порог дома и пойдет по обширному двору к воротам. Тодор Кристиан слывет разбойником и грабителем, он беглый каторжник. Кто станет притягивать Михая к ответу за то, что он лишил жизни такого закоренелого преступника? Застрелив его, он может даже получить вознаграждение от бразильского правительства…

Тимар вышел на балкон. Скрестив руки на груди, он молча следил, как Тодор вышел из дома, как тащился по двору до самых ворот. Из-за шомодьских берегов показалась луна и осветила фасад замка.

Мрачная, неподвижная фигура Тимара на залитом лунном светом балконе представляла отличную мишень для пули.

Проходя под балконом, Тодор Кристиан вскинул голову и взглянул на Тимара. Его физиономия была вся в крови, — скатываясь кувырком по лестнице, он разбередил рану на лбу.

Кто знает, может быть, Тимар нарочно подставил голову под пулю?

На минуту авантюрист остановился и дал волю своей ярости. Он отчаянно жестикулировал и бесновался, совсем как Аталия. Уж очень походили друг на друга эти выродки! Хлопнув рукой по ружью, Тодор отрицательно покачал головой. Потом погрозил Тимару кулаком и удалился. Эти неистовые, безмолвные жесты, видимо, означали: «Погоди, я расправлюсь с тобой по-другому!»

Тимар не отрывал взгляда от Кристиана, шагавшего по снежной дороге к озеру. И еще долго всматривался он в сумрачную даль, пристально следя за черной точкой, которая удалялась по серебристому ледяному полю в сторону двуглавого монастыря на вершине Тиханьской горы и наконец исчезла во мгле.

Тимар так ушел в созерцание, что даже не заметил бури, надвигавшейся со стороны Залайских гор.

В районе озера Балатон иной раз при самой тихой погоде внезапно налетает свирепый ураган. Застигнутые врасплох рыбаки, услыхав издали гуденье ветра в кронах прибрежных деревьев, изо всех сил налегают на весла, спеша добраться до залайского берега. Порывы штормового ветра мгновенно вздымают волны, которые подхватывают утлые рыбацкие челны, несут их по разбушевавшемуся озеру и выбрасывают на прибрежную отмель. Проходит несколько часов, и бури — как не бывало. Порывистый ветер утих, — ему, как прихотливой невесте, вздумалось протанцевать всего один тур. Волнение улеглось. Кругом снова безмятежная тишина и покой.

Так и теперь. Из-за гор вырвался штормовой ветер и стремительно погнал снеговую тучу. В воздухе кружились колючие, как иглы, снежинки. Небольшая туча заволокла часть неба. Во мрак погрузились только горы да скалистый мыс Тиханьского полуострова с угрюмым собором на вершине нагорья. Холмистые меловые берега на востоке по-прежнему четко вырисовывались в лунном свете.

Буря неистово ревела, раскачивая вековые деревья Арачской долины. Флюгера на крыше старинного замка протяжно стонали — словно призраки оплакивали далекое прошлое. А когда ураган, гнавший поземку по глади Балатона, налетал на ледяные глыбы возле прорубей, поднималось такое гуденье, такая свистопляска, будто привидения, стеная и плача, гнались друг за другом.

Но вот сквозь свист и завыванье до слуха Тимара долетел издалека чей-то душераздирающий крик. Крик этот заглушил даже вой ветра. То был вопль отчаяния, смертельного испуга, исступленный призыв о помощи. Через несколько мгновений крик повторился, но звучал он уже глуше. Потом все смолкло. Слышно было только завывание ветра.

Вскоре буря пронеслась. Деревья Арачской долины перестали шуметь. Стихло гуденье ветра на озерном просторе. Небо прояснилось. Воцарилась мертвая тишина.

Улеглось волнение и в сердце Тимара.

«Все. Конец! Больше податься некуда. Я бежал, пока хватало сил, и оказался у края бездны. Через нее уже не перебраться…»

Вся прожитая жизнь, как в калейдоскопе, промелькнула перед Тимаром. Она напоминала тяжелый сон. И теперь, — он это знал, — начиналось пробуждение.

Да, Тимар понял, где кроется причина всех его несчастий. Он захотел обладать прекрасной, богатой девушкой. Он строил свою жизнь на зыбком фундаменте своих фантазий. Все это походило на загадку сфинкса: когда она разгадана, сфинкс бросается в бездну. Как ему дальше жить? Ведь он развенчан в глазах людей! Как взглянут теперь на него Тимея и Ноэми? Он низвергнут с высоты, на которой стоял столько лет, пользуясь громкой славой в заморских странах, осыпанный милостями монарха, окруженный почетом соотечественников…

Осмелится ли он показаться на глаза жене, которая так горячо защищала и превозносила его перед соперником? Ведь она скоро узнает, что ее муж вовсе не благородный человек, что у него и в помине нет тех достоинств и высоких моральных качеств, которые она так ценила в нем, что жизнь его соткана из лжи!

А разве посмеет он увидать Ноэми, когда та узнает, что он, Михай, муж Тимеи? Может ли он мечтать о том, чтобы вновь посадить к себе на колени Доди?

Теперь для Тимара уже нет пристанища ни в одном уголке земного шара. Выходит, Кристиан сказал правду. Придется ему, как этому прощелыге, исчезнуть из общества, отречься от своего имени и скрыться под чужим, скитаться из города в город и кончить жизнь в неизвестности, где-нибудь на краю света!

Но ведь, кроме земли, у него есть еще одно последнее убежище. Давно остывшее небесное тело, луна… Как это говорила о ней однажды Ноэми? Девушка уверяла, что там обитают души людей, лишивших себя жизни, тех, которым уже ничего не нужно в этом мире. Они якобы переселяются в эту пустынную страну. Нагрянув на «Ничейный» остров, негодяй Тодор станет назойливо приставать к Ноэми, всячески добиваться, чтобы она стала его наложницей. Своими наглыми домогательствами он доведет ее до отчаяния, и в конце концов и она последует за Михаем на эту мертвую планету.

Мысль эта настолько успокоила Тимара, что он взял подзорную трубу и направил ее на ущербный лунный лик. Он ясно различил темные пятна морей и обширные светлые пространства материков, усеянные кольцевыми горными кратерами и ущельями. Там было невообразимое множество каких-то впадин, и Тимар приглядел для себя одну из них.

«Там я и буду обитать. Там и дождусь Ноэми!»

Наглядевшись на луну, Тимар вернулся в комнату, где только что разговаривал с авантюристом. В камине догорали сброшенные каторжником отрепья, и он подбросил туда еще несколько поленьев, чтобы огонь поскорей уничтожил их. Потом накинул плащ и вышел из дому.

Тимар шел к Балатону. Луна ярко освещала застывшую поверхность озера. Ледяное светило над бескрайним ледяным полем…

— Иду… иду… — шептал Тимар, устремив взгляд на луну. — Скоро сам узнаю все, о чем ты мне рассказывала. Ты позвала меня, и я иду к тебе!

Он шагал прямо к памятной ему расщелине во льду. Хотя она находилась далеко от берега, найти ее было нетрудно. Расставленные добросердечными рыбаками шесты с пучками соломы еще издали предупреждали путника, что следует обойти это гибельное место. К этим шестам и направился Тимар.

Подойдя к ним совсем близко, он остановился, снял шапку и взглянул на небо.

Много лет прошло с тех пор, как он молился в последний раз. Но в этот час он подумал о всевышнем: ведь он привел в движение светила, создал всех земных тварей и породил, наряду с ними, существо, которое дерзко бросает вызов богу, — человека. В свой смертный час Тимар ощутил потребность излить перед всевышним свои чувства.

— Всемогущий творец! Я убегал от тебя, а теперь к тебе вознесусь. Я не сетую на тебя. Ты указал мне правильный путь, но я упорно держался своего собственного, и вот где я наконец очутился. Послушно повинуясь твоей воле, я отправляюсь в иной мир. Душа моя застыла и терпеливо вынесет все испытания. Я должен искупить свою вину и понести наказание за то, что сделал несчастными родных и близких, беззаветно любивших меня. Прими их под свой покров. Я согрешил, меня и обреки на гибель. Я один виновен в их страданиях. Ты, справедливый судья, привел меня к этой пучине. Но умилосердись над ними! Храни их, утешь горемычных, облегчи печаль слабых женщин и беззащитного дитяти! А меня предай своим грозным ангелам-мстителям, и я умолкну навеки…

Тимар опустился на колени.

В расщелине шумно плескались волны Балатона. Уснувшее подо льдом озеро, случается, без всякой видимой причины начинает бушевать. В трещинах клокочет вода, и ее шумный говор подобен рокоту моря.

Тимар наклонился к бурлящей воде. Он хотел поцеловать ее, как целуют мать перед дальней дорогой, как прикладываются губами к дулу ружья, собираясь приставить его к виску и раздробить себе голову.

Но в тот самый миг, когда он нагнулся над вспененными волнами, из них всплыла человеческая голова. Лоб пересекала черная повязка, закрывавшая правый глаз. Левый глаз, налитый кровью и уже остекленевший, казалось, взирал на Тимара. Рот был раскрыт.

Через мгновенье голова исчезла в воде. А спустя минуту-другую на гребне волны опять появилась окруженная пеной голова. Она всплывала еще несколько раз, совсем близко от края расщелины. Потом окончательно скрылась подо льдом. На секунду над водой появилась рука с судорожно скрюченными пальцами и канула в глубину…

Тимар вскочил. Обезумев от ужаса, он смотрел на призрачное лицо. Казалось, привидение зовет его последовать за собой. В трещине неумолчно плескались волны…

Неожиданно вдалеке раздалось похожее на таинственную органную музыку гуденье — предвестник надвигавшейся вьюги. Бешеный вихрь с воем пронесся над ближним лесом. В реве вьюги слышались рыданья и сатанинский визг. Казалось, над озером в дикой пляске кружились духи тьмы. Все громче звучал демонический хор. А в глубине, подо льдами, раздавались волшебные звуки, словно играли тысячи незримых арф. Эта пленительная мелодия сливалась с ревом разбушевавшейся стихии. Внезапно ледяная масса дрогнула, пришла в движенье. Под чудовищным напором ветра края расщелины вновь сомкнулись. Тимара так встряхнуло, что он ничком упал на зыбкий ледяной покров Балатона…

Кто идет?

Чародейка изморозь преобразила «Ничейный» остров.

Лес стал совсем серебряным. Туман словно подснежниками украсил каждый сучок. Потом наступили солнечные дни, иней стал подтаивать, сучья обледенели, покрылись как бы хрустальной корочкой, и роща казалась стеклянной. Под тяжестью бессчетных льдинок поникли ветви деревьев. А когда в чаще этого очарованного леса пробегал ветерок, ветки качались и, сталкиваясь, звенели, словно увешанные серебряными колокольчиками. Роща походила на хрустальный сад из волшебной сказки.

По опушенной инеем лужайке к хижине вела единственная тропинка. Она проходила вблизи того места, где покоился прах Терезы, Ее проложили Ноэми и маленький Доди, ежедневно навещавшие дорогую могилу. Последнее время они ходили туда вдвоем, их неизменный спутник Альмира медленно умирала. Пуля засела у нее в боку — спасения не было.

Однажды вечером Ноэми зажгла свет и уселась за прялку. Малыш пристроился рядом. Он придумал себе забаву: то и дело подставлял соломинку к рогульке вращавшегося веретена, чтобы раздавался треск. В углу, как человек, стонала Альмира.

— Мама, — вдруг заговорил мальчик, — наклонись ко мне поближе. Я хочу шепнуть тебе что-то на ухо. Только так, чтобы Альмира не слыхала.

— Можешь говорить громко, Доди, она все равно тебя не поймет.

— О нет, поймет! Она все понимает! Скажи, мама, неужели Альмира умрет?

— Да, милый.

— Кто же тогда станет защищать нас?

— Господь бог.

— А он сильный?

— Очень сильный, сынок. Сильнее всех.

— Даже папы?

— Он и папе дает силу.

— И тому злому дяде с завязанным глазом? Ну зачем бог дает ему силу! Мне страшно, а вдруг этот злой дядя вернется и заберет меня?

— Не бойся, я не позволю ему забрать тебя.

— А что, если он убьет нас обоих?

— Тогда мы попадем в царствие небесное.

— И Альмира тоже?

— Нет. Альмира не попадет.

— Но почему?

— Ведь она животное.

— А мой маленький жаворонок?

— И он не попадет.

— Но ведь птичкам легче взлететь на небо.

— Конечно. Только царствие небесное так высоко, что им туда не долететь.

— Значит, там нет ни животных, ни птиц? Ну, тогда уж лучше я останусь здесь, на земле. С папой и с моими пташками.

— Да, сердечко мое, оставайся.

— А ведь правда, если бы папа был тут, он поколотил бы злого дядю?

— Злой дядя убежал бы от него.

— Но когда же папа вернется?

— Еще этой зимой.

— Откуда ты знаешь?

— Он сам так сказал.

— А папа всегда говорит правду?

— Да, сыночек, каждое его слово чистая правда.

— Но ведь сейчас уже зима.

— Значит, он скоро приедет.

— Ох, хоть бы Альмира подождала умирать до него!

Мальчик встал со своей скамеечки и подошел к скулившей собаке.

— Альмира, милая, не умирай! Не оставляй нас одних! Ведь в рай тебе все равно не попасть, ты можешь жить с нами только здесь, на земле. Прошу тебя, останься. Летом я построю тебе хорошенький домик из орехового дерева. Совсем такой, какой папа выстроил для нас. И буду давать тебе все самое вкусное. Положи голову мне на коленки, вот так, а теперь посмотри на меня. Не бойся, я ни за что не пущу к нам того страшного дядю, что тебя подстрелил. Как услышу, что он идет, сразу привяжу веревкой задвижку на двери. А если он просунет к нам руку, я раз! — и отрублю ее топориком. Я буду защищать тебя, Альмира!..

Умное животное подняло на мальчика печальные глаза и тихонько помахало хвостом. Потом собака глубоко вздохнула, словно ей были понятны слова Доди.

Ноэми перестала прясть и, подперев голову рукой, устремила задумчивый взгляд на мигающий огонек лампадки. Ей припомнились слова изверга, которые тот, уходя от них, в ярости крикнул напоследок:

— Погоди, я еще вернусь сюда! И уж будь спокойна, выложу тебе всю правду! Ты узнаешь, что за фрукт человек, которого ты любишь!

Ей было страшно даже подумать о его возвращении… «Выложу тебе всю правду…» — что могла означать эта фраза? Он откроет ей глаза на любимого? На Михая? Мыслимо ли, чтобы Михай был не тем, за кого она его принимала? Что расскажет о нем этот страшный человек, нагрянувший к ней из другого полушария? Ах, почему Михай не разделался с ним? Она не зря ведь говорила тогда: «Я предпочла бы, чтобы этот человек находился на три фута под землей…»

Ноэми была далеко не малодушным существом. Она выросла среди природы, на пустынном острове, ей всегда приходилось рассчитывать только на свои силы. Она была мужественна, вынослива, привыкла к лишениям. Нервы у нее были крепкие. Олоферну[28] и Сисару[29] в свое время не мешало бы знать, что женщина способна поразить врага любым оружием. Волчица умеет защитить от собак свое логово в лесной чаще, пустив в ход клыки и когти.

После встречи с Тодором, воспоминание о котором вызывало у нее дрожь, Ноэми не расставалась с остро отточенным ножом Михая, постоянно носила его под платком. На ночь она запирала дверь надежными засовами да еще привязывала их к косяку крепкой веревкой.

Пусть все свершится по воле рока! Если первым придет любимый, она станет самой счастливой женщиной на свете. Если же раньше явится тот, другой, — она станет убийцей!

— Что ты так стонешь, Альмира?

Несчастное животное, превозмогая боль, с трудом подняло голову с колен мальчика и, вытянув шею, стало принюхиваться. Собака царапала когтями пол, беспокойно скулила, визжала, хрипела. Трудно было понять, что выражают эти звуки, радость или гнев. Ясно одно, — Альмира почуяла, что кто-то приближается к дому.

Но кто там идет? Добрый человек или злой? Тот, что вернет радость жизни, или душегуб?..

В ночной тишине уже явственно раздавался скрип шагов. Они все приближались.

Кто же это?..

Альмира захрипела. Попыталась подняться и снова упала. Попробовала залаять, но не смогла. Ноэми вскочила с места. Сунув правую руку под платок, она крепко сжала черенок ножа.

Кто? Кто?..

Все трое — Ноэми, Доди и собака чутко прислушивались.

Шаги раздавались совсем близко. Теперь уже все трое узнали их.

— Папа! — радостно воскликнул Доди.

Ноэми полоснула ножом веревку, которой была привязана задвижка. Альмира, собрав остаток сил, приподнялась на передние лапы и в последний раз приветственно залаяла. Спустя мгновенье Михай, Ноэми и Доди уже сжимали друг друга в объятиях.

Альмира подползла к любимому хозяину, подняла к нему морду, лизнула руку и свалилась как подкошенная, затихнув навсегда.

— Ты больше не покинешь нас? — срывающимся шепотом произнесла Ноэми.

— Не оставляй нас здесь одних! — упрашивал отца маленький Доди.

Михай прижал обоих к груди. Он плакал, и слезы из его глаз падали на лица любимых, родных ему существ.

— Никогда! Никогда! Никогда!..

Труп

Суровая зима уступила в том году лишь в первых числах марта. Теплый южный ветер с дождем растопил лед на Балатоне, а налетевший вслед за ним буйный северный ветер взломал ледяной покров и погнал льдины к шомодьским берегам. И вот среди тающих льдин рыбаки обнаружили труп.

Он сильно разложился, черты лица уже нельзя было распознать. Но рыбаки быстро установили личность покойного. Судя по всему, то были бренные останки Михая Тимара Леветинци, пропавшего без вести сразу после достопамятной рыбной ловли, когда был пойман царь-судак. Да, это было тело человека, которого так долго ждали в Комароме. Не вызвала сомнений и одежда утопленника. Все подтвердили, что бекеша с каракулевым воротником, запонки и рубашка с вышитыми вензелями принадлежали исчезнувшему барину. На крышке найденных в жилетном кармане часов с репетицией было выгравировано его имя. Но самым веским доказательством для опознания личности погибшего был обнаруженный во внутреннем кармане бумажник, туго набитый кредитными билетами, почти не пострадавшими от воды. На внутренней стороне бумажника были собственноручно вышитые когда-то Тимеей жемчужным бисером слова: «Вера, надежда и любовь». В боковом кармане оказалось четыре перевязанных лентой письма, но вода начисто смыла с них чернила, ведь они пролежали в ней четыре месяца. Одновременно в Фюредской гавани нашли зацепившееся за невод двуствольное ружье г-на Леветинци. И эта находка объясняла, как все произошло.

Теперь старый Галамбош припомнил все до мельчайших подробностей. Барин сказал ему, что будет сам караулить ночью с ружьем волков и лисиц и, как только они выйдут из чащи на прорубь, пристрелит ворюг.

Другие вспоминали, что над Балатоном в ту ночь разыгралась сильная, хотя и кратковременная, вьюга. Она и погубила барина. Снег, понятно, слепил ему глаза, и он, не заметив трещины, угодил в нее и погиб подо льдом.

Старик Галамбош, которому часто не спалось по ночам, уверял, будто в самый разгар бури он два раза слышал чьи-то истошные вопли. Подумать только, такой славный человек, такой знатный барин и вдруг погиб ни за что ни про что?..

Получив известие о роковой находке, Тимея выехала в Шиофок, чтобы присутствовать при официальном осмотре трупа. Увидев одежду мужа, она дважды лишалась чувств, ее с трудом привели в сознание. Тем не менее она выполнила свой долг до конца. Когда при ней укладывали в цинковый гроб останки Тимара, она с беспокойством расспрашивала всех, где его обручальное кольцо. Но при всем желании — кольцо никак не могли вернуть ей, — у трупа, увы, не оказалось пальцев…

Тимея приказала отвезти дорогие останки в Комаром. Там были устроены торжественные похороны по протестантскому обряду. Гроб установили в роскошной семейной усыпальнице. Все четыре церковных округа страны были представлены на церемонии похорон. Панихиду служил сам суперинтендент[30] задунайского церковного округа, прощальную речь произнес комаромский пастор. Стены кирки были обтянуты крепом и украшены гербами. Специально приглашенный из города Папа хор высшего духовного училища исполнял реквием и заупокойные песнопения. На обтянутом черным бархатом гробу были выведены серебром годы рождения и смерти, а также имя покойного. До катафалка гроб несли на руках городские советники и предводители комитатского дворянства. Затем на гроб были возложены дворянская шпага, лавровый венок и знаки отличия умершего: венгерский орден св. Иштвана, итальянский — св. Мориса и бразильский — Аннунциата. Серебряные кисти покрова поддерживали вице-губернаторы, а различные именитые господа, стоя по обеим сторонам катафалка, держали в руках зажженные факелы с гербами. Впереди процессии шествовали все городские учащиеся, а также богословы и духовные особы, под приглушенную дробь обтянутых черным сукном барабанов мерно шагали члены цехов и гильдий со своими знаменами, немецкие бюргеры и богатые горожане венгры, в парадной одежде и при оружии. Позади шла скорбная вдова с бледным лицом и заплаканными глазами в окружении одетых в траур знатных дам, а за ними следовали ученые мужи Венгрии, венские знаменитости и высшие военные чины.

Даже его величество прислал на похороны своего представителя, дабы воздать должное заслугам покойного. Траурное шествие замыкали толпы простых людей. Под колокольный звон всех церквей оно проследовало через весь город. Звон множества колоколов возвещал, что хоронят великого человека. Из уст в уста переходило имя этого благодетеля народа, славы и гордости нации, верного супружескому долгу мужа, зачинателя бесчисленных добрых дел и основателя множества благотворительных учреждений.

Прах «золотого человека» предавался земле.

Его провожали к месту последнего упокоения все обитатели города — стар и млад, женщины и мужчины. Аталия тоже находилась в их числе.

Наконец гроб с останками всеми оплакиваемого человека внесли через распахнутые двери в склеп. Туда спустились ближайшие родственники покойного, друзья и почитатели. Среди них оказался и майор Качука. Спускаясь по узкой лестнице в склеп, он столкнулся в полутьме с Тимеей и Аталией.

Когда сопровождавшие покойника стали выходить из усыпальницы, Аталия неожиданно бросилась к подножию гробницы, крича, чтобы похоронили и ее. К счастью, здесь еще задержался Янош Фабула. Он поднял красавицу с земли, вынес ее на руках из склепа и объяснил изумленной публике, что барышня очень любила покойного барина, заменившего ей родного отца.

Через полгода после похорон был изготовлен великолепный надгробный памятник. На гранитном постаменте красовалась высеченная золотыми буквами надпись:

«Здесь покоится прах благородного дворянина, досточтимого господина Михая Тимара Леветинци, королевского тайного советника, почетного члена дворянских собраний, многих комитатов, кавалера орденов св. Иштвана, св. Мориса и Аннунциата, пламенного патриота, истинного христианина, добродетельного и примерного супруга, благодетеля и покровителя бедных и обездоленных, попечителя сирот, хранителя школ, столпа церкви. Великого человека оплакивают все знавшие его, понесшие столь тяжкую утрату!

О безвременной кончине досточтимого мужа скорбит и чтит его память навеки преданная ему супруга Сузанна…»

Воздвигнутая на пьедестале мраморная статуя скорбно склоненной, обнимающей урну женщины, по словам всех видевших ее, удивительно походила на Тимею.

Ежедневно посещая кладбище, Тимея украшала гробницу свежими венками и ухаживала за посаженными вокруг усыпальницы цветами. Взлелеянные ею, они наполняли воздух благоуханием. Вдова опрыскивала их прохладной водой и обильно поливала горючими слезами.

Вряд ли Тодор Кристиан мог себе представить, что после смерти будет удостоен столь великой чести.

Госпожа Зофия

Прекрасная вдова очень строго соблюдала свой траур. Она нигде не появлялась и никого не принимала у себя. На улице ее видели неизменно во всем черном, со спущенной на лицо густой вуалью.

В комаромском обществе гадали и высчитывали, когда придет срок окончания траура. Он должен был продолжаться не меньше года со дня смерти г-на Тимара. В какой именно день произошел несчастный случай, было, правда, неизвестно, но несомненно, что Тимар погиб зимой. Однако наступила и прошла масленица, а Тимея все еще ходила в черном и отказывалась от посещения балов и вечеров. Тогда решили, что Тимея будет носить траур вплоть до годовщины дня погребения. Ведь именно с того времени она считалась вдовой. Но миновал и этот срок. Наступила весна, а Тимея так и не сбросила траурного платья и по-прежнему не принимала у себя в доме никаких гостей. Тогда все в городе начали проявлять нетерпение: до каких же пор будет так продолжаться? А узнав, что молодая женщина наотрез отказалась принимать мужчин, — не только удивились, но и вознегодовали.

Как-то ранним утром г-жа Зофия с корзинкой в руках отправилась на базар. Толкаясь там, расспрашивая у рыночных торговок, сколько стоят цыплята, и сетуя на дороговизну птицы, она лишь прикидывалась, что торгуется. На самом же деле она старалась незаметно проскользнуть мимо офицерского клуба «Англия». Миновав его, она стала пробираться в тени глухого забора лицея и, сделав порядочный крюк, шмыгнула в ворота уединенного домика, на дверях которого был изображен большой двуглавый орел.

В этом домике по-прежнему жил г-н Качука. Став майором, он не покинул своей лейтенантской квартиры, — попросту не нуждался в более просторном помещении. И ворота, и входная дверь домика, и окно комнаты майора оказались открытыми. Армейскому офицеру нечего бояться воров.

Госпожа Зофия застала г-на Качуку одного. Он проверял отчеты о ходе фортификационных работ.

— С добрым утром, господин майор! Прошу простить мою дерзость. Я случайно проходила мимо, вот и решила заглянуть к вам. Вижу, дверь и окно открыты, еще, чего доброго, вор какой-нибудь сюда заберется. Дай-ка, думаю, скажу денщику, чтобы запер. А вы, оказывается, сами тут, господин майор. Очень, очень приятно… Не мешает, пожалуй, присесть на минутку, чтобы не отбить у хозяина сон.[31] Целую вечность не имела я удовольствия беседовать с господином майором. Что? Вы предлагаете сесть рядом с вами на кушетку? Господин майор весьма любезен. Охотно сделаю это, только вот сперва поставлю свою корзинку. Правда, там нет ничего особенного, лишь яйца, несколько штук… Знаете, я всегда делаю закупки сама. Если полагаться на прислугу, все обойдется втридорога. И вообще… ох, уж эти мне нынешние служанки! Все с норовом, спесивы, ни одна не желает носить корзинку за своей хозяйкой. Это, видите ли, ниже их достоинства. Вот и приходится ее таскать и самой ходить за покупками. Но я ничуть этого не стыжусь. Каждый, кто со мной знаком, знает, что я на самом деле собой представляю. Не так ли, господин майор? Вы ведь тоже не осудите меня? Мы с вами так давно знаем друг друга!

Помните, господин майор, как вы сидели у нас в кухне на баке с водой и ели вареную кукурузу? А я рассказывала наивной девице о предстоящих крестинах… Но если бы вы знали, о чем мы говорили до прихода господина майора, тогда еще лейтенанта! Впрочем, то было тысячу лет назад! Да… Немало событий произошло с тех пор. К примеру, кошмарная гибель господина Леветинци. Бедняжка Тимея не знает покоя ни днем, ни ночью. Сдается мне, эта несчастная кончит тем, что последует за своим мужем. Как мне жаль ее! Такое доброе создание! Мужчин она совсем не принимает. Сто раз в день подходит к портрету господина Леветинци и подолгу смотрит на него. Потом достает и перечитывает последнее письмо, которое он прислал ей вместе с той огромной рыбиной. Иной раз даже мне прочитает его вслух. И все спрашивает: «Послушай, маменька Зофия, тебе не кажется странным, что письмо написано в таком необычном для господина Леветинци веселом духе? Он не забыл даже упомянуть, как лихо отплясывал там!..»

Ох, бедняжка, до чего ж она по нем убивается! Мне от души ее жаль. Такая красавица и так еще молода!.. Ах, если бы она наконец решилась отдать руку и сердце какому-нибудь хорошему человеку. Хотите верьте, хотите нет, но я и сама в некотором роде тут заинтересована. Видите ли, в чем дело… Дочь моя Аталия не раз говорила, что если Тимея, не приведи бог, выйдет замуж за известное лицо, то ей волей-неволей придется покинуть дом и выскочить за первого, кто к ней посватается, будь то барин или мужик, молодой или старикашка, бравый красавец или рябой урод. Признаться, мне было бы это по душе. Нет, нет, я вовсе не собираюсь уйти вместе с дочерью. Даже если Аталия вдруг разбогатеет, а Тимея впадет в нищету, я останусь возле Тимеи.

Потому что мне просто невмоготу жить под одной крышей с дочерью, уверяю вас, господин майор, что это так! Конечно, не пристало матери жаловаться на родное дитя, но ведь я знаю, кому изливаю душу! Пока Аталия жила со мной, она была послушным ребенком. Но потом девушку взяли у меня, и отец ее избаловал. Потом ей вскружили голову светские успехи. А теперь наша жизнь — сущий ад! Ей, видите ли, не на кого больше изливать свою злобу, и она целыми днями измывается надо мной. То ни с того ни с сего вдруг примется меня щипать, то ногой пихнет, а то и поколотит под горячую руку. Я даже не решаюсь нос высунуть из кухни. А когда я пробую ласково заговорить с ней, она просто делает вид, что не слышит.

За столом смотрит волком, словно готова съесть меня живьем. Ну, сами понимаете, у меня все так и валится из рук. Я выбиваюсь из сил, обшиваю ее, привожу в порядок платья, которые она нарочно рвет, смотрите, мол, в каком черном теле меня держат! Ночью я тоже не знаю ни отдыха, ни сна, Аталия нарочно придвигает свечу к самому моему изголовью и читает до самого рассвета. Да еще мне назло разрезает книгу не сразу, а по отдельным листочкам, чтобы они шуршали и, едва я задремлю, будили меня. Уж как я только ее ни уговаривала, как ни молила — все напрасно. Покажет в ответ язык — и дело с концом.

Однажды, чтобы не слышать ее возни, я заткнула уши ватой. Тогда она придумала другой способ досаждать мне. Приготовит хрен якобы от мигрени, а сама и не думает прикладывать его себе к затылку. Не успею я крепко уснуть, как она возьмет да и привяжет тряпку с хреном мне к пяткам. И я просыпаюсь от жгучей боли, пятки у меня так и горят!

Да то ли она еще вытворяет! Как-то утром надеваю туфли и чувствую, что одна почему-то ужасно жмет. К вечеру даже хромать стала, так нестерпимо болели пальцы. Назавтра такая же история — с другой туфлей. Я долго не могла сообразить, в чем дело. Оказывается, Аталия тайком набивала паклю в носок моей туфли! Мать хромает, а она себе посмеивается. Зная, что я до смерти боюсь привидений, милая доченька решила допечь меня еще одним способом. Вечером возьмет метлу и швабру, соорудит из них что-то вроде чучела и поставит за дверь, чтобы напугать меня, как только я войду. У меня аж поджилки трясутся, того гляди, кондрашка хватит. А уж как она грубит мне при служанках, как старается унизить меня, я и передать вам не могу. Разве ж они после этого станут меня уважать? Случись у меня спор с кухаркой, Аталия, в пику мне, всегда принимает ее сторону… Если б вы только знали, сколько приходится мне сносить всяческих обид!

А бывает и так: только я возьму молитвенник и начну молиться, она сядет напротив, облокотится на стол и знай себе вставляет в мои молитвы всякие кощунственные слова: «Чтоб сатана спалил адским пламенем этот дом вместе с его обитателями! Чтоб их геенна огненная поглотила! Чтоб их мором поразило, бубонной чумой, сибирской язвой и прочими хворями! Чтоб они сгорели! Дай бог, чтоб им всадили нож в спину или угостили смертельным ядом! Да будет их уделом разорение, гибель и позор! Пусть их со всех сторон подстерегают опасности! Пусть их предадут анафеме! Да напустит дьявол на этот дом всех чертей и злых духов!.. Аминь». Вот как она молится за своих благодетелей! Зато в обществе Тимеи она прямо-таки неузнаваема — милая, ласковая, так и рассыпается мелким бисером, сюсюкает со смиренным видом, когда та с ней разговаривает.

Сударь, меня прямо дрожь пробирает, как подумаю, что придется и дальше спать в одной комнате с Аталией. Сказать не могу, до чего я жажду, чтобы она вышла замуж за кого угодно, лишь бы нашелся такой смельчак! Недавно ей как будто улыбнулось счастье. Правда, не бог весть какое: Янош Фабула ей подвернулся. В прошлом году у него умерла жена, и теперь он вдовец. Человек он, конечно, не первой молодости, но мужчина бравый, в соку, причем с достатком и недавно стал вице-куратором. Говорят, у него состояние в сорок тысяч форинтов, так что он может вполне прилично содержать жену. Дети его уже выросли и разбрелись кто куда. Думаю, Аталия жила бы с ним припеваючи. У него уютный особнячок на улице Медерчи, не хуже любого барского. А главное, он целых восемь месяцев в году отсутствует. Я уверена, что Аталия из самолюбия, не задумываясь, выйдет за него замуж, если Тимея вступит в брак с человеком, которого я имею в виду. А я останусь тогда у Тимеи. Да вряд ли что из этого получится: некая особа упорно отсиживается дома, а некий ее знакомый и не думает к ней наведываться. Одна грустит там, другой печалится здесь. Но избави бог! Сударь, я зашла к вам вовсе не затем, чтобы разносить сплетни! Судачить не в моих привычках. Но не могу же я умолчать о том, что стало мне известно на днях. Я каждое утро убираю постель Тимеи, — нельзя же позволить, чтобы грубые руки горничной прикасались к чудесным кружевным наволочкам. Так вот однажды я обнаружила под подушкой… Что бы вы думали? Эфес сабли со сломанным клинком! Тимея, как видно, забыла на этот раз вынуть его оттуда. Значит, она держит сломанную саблю под подушкой и спит с ней. Когда я рассказала об этом дочке, она изо всех сил ущипнула меня за руку. Вот посмотрите, какой синяк! Да еще и пригрозила убить меня, если я посмею кому-нибудь рассказать об этом. А зачем мне рассказывать? Я никому ни словом не обмолвилась. Одно лишь скажу: «Эх, кабы знал бывший хозяин сабли, что ему делать надо!..»

Эту бесконечную тираду г-жа Зофия выпалила одним духом, без единой передышки, не дав майору опомниться и прервать ее словоизлияния.

— Тетушка Зофия, — терпеливо выслушав ее до конца, сказал майор Качука. — Бывший владелец сабли отлично знает, что ему делать. Если бы госпожа Леветинци разошлась со своим мужем и осталась бы ни с чем, он поспешил бы протянуть ей свою руку. Но ведь госпожа Леветинци унаследовала миллионы мужа, а бывший владелец сабли человек бедный, стало быть, ему не подобает просить руки богатой дамы.

— До чего же изменился этот господин! — укоризненно вздохнула почтенная гостья. — Когда он был помолвлен с Аталией, то и слышать не хотел о венчанье, пока ему не выложат на стол сто тысяч форинтов приданого.

— Гм… Но разве сама госпожа Зофия только что не уверяла меня, что, окажись Тимея бедной, а Аталия богатой, она все равно осталась бы с Тимеей? А ведь она как-никак приходится матерью Аталии!

— Что верно, то верно. Я мать ей. И все-таки я сказала вам сущую правду. Добавлю лишь одно, господин майор: если уж прежний хозяин не знает, что ему надобно сделать, авось нынешняя владелица сабли все-таки догадается, как ей поступить.

Тут гостья рассыпалась в извинениях, что так долго докучала хозяину. Сожалея о том, что ей придется покинуть его, так как надо бежать на рынок, она забрала свою корзинку и шмыгнула в дверь, украшенную изображением орла. Однако она не сделала больше ни одной покупки и, так и не заглянув на базар, поспешила домой.

Письмо Доди

Прошло уже года полтора с тех пор, как Михай вернулся на «Ничейный» остров. Он не покидал его ни на один день и чувствовал себя здесь как дома.

За это время он немного обучил Доди письму. Это было увлекательное занятие, доставлявшее ему огромное удовольствие. Он диктовал мальчику: «Пиши букву „л“, потом „о“. Теперь прочитай их вместе!» Какими удивленными глазами смотрел еще не овладевший грамотой малыш на первые каракули, нацарапанные им на полу! Кто бы мог подумать, что они означают «лошадь»?[32] Ведь он не рисовал никакой лошади!.. А какая была радость, когда маленький Доди торжественно вручил матери поздравление с днем именин, написанное ровными, аккуратно выведенными буквами на тщательно разлинованном листе бумаги! Поистине это было творение куда более величественное, чем исписанный иероглифами обелиск Клеопатры. Ноэми держала в дрожащей руке это первое поздравление сына, и на глазах у нее блестели слезы.

— У него будет такой же почерк, как у тебя, — сказала она Михаю.

— А где ты видела мой почерк? — удивленно спросил он.

— Во-первых, на прописи, которую ты сделал для Доди. Во-вторых, на документе, по которому ты уступил нам остров. Разве ты уже забыл?

— Да, правда. Но это было так давно.

— А теперь ты никому не пишешь писем?

— Никому.

— Уж больше года ты не отлучался с острова. Разве у тебя нет никаких дел?

— Нет. И не будет.

— Неужели ты совсем забросил все свои прежние дела?

— Тебе хочется это знать?

— Да, Михай. Меня огорчает, что такой умный, дельный человек сидит из-за нас на глухом островке. Ты приносишь себя нам в жертву, и мне это больно.

— Хорошо, Ноэми. Так и быть, я расскажу тебе, кто я такой, что делал раньше и почему решил остаться здесь навсегда. Теперь ты можешь узнать все. Когда уложишь ребенка, выйди ко мне на веранду, и я расскажу тебе всю мою жизнь. Ты, конечно, изумишься и содрогнешься. Но в конце концов простишь меня, подобно богу, который простил меня и послал сюда.

После ужина, уложив Доди в кроватку, Ноэми вышла к Михаю, села рядом с ним на сколоченную из березовых досок скамью и взяла его за руку.

В небе стояла полная луна. Ее лучи, пробиваясь сквозь листву, ярко освещали Тимара и Ноэми. Но теперь это небесное светило уже не казалось Тимару таинственным искусителем, ледяным раем самоубийц. Он видел в нем доброго старого друга.

И он начал свой рассказ. Поведал Ноэми обо всем, что произошло с ним с тех пор, как внезапно умер загадочный пассажир и потонул корабль. Рассказал и о найденных сокровищах, и о своем несметном богатстве, о могуществе и влиянии, которого он добился в обществе, о том, какие ценные товары перевозились на его судах через моря и океаны из одного полушария в другое, сколько у него кораблей, имений и домов, каким почетом он был окружен.

Не скрыл Тимар и своей женитьбы на Тимее. Рассказывая о том, какие страдания пришлось ей испытать, он называл ее мученицей. Не умолчал он и о том, как подсматривал за женой из тайника. Услыхав, как благородная женщина защищала мужа перед любимым человеком, Ноэми горько разрыдалась. Она глубоко переживала душевные муки Тимеи.

Потом Михай поведал ей о пережитых им страданиях: в каких сложных, мучительных и поистине безвыходных обстоятельствах он очутился. С одной стороны, его приковывали к свету видное общественное положение, деловые интересы, колоссальное состояние, верность Тимеи. С другой — его неудержимо влекли на уединенный остров искренняя любовь, жажда счастья, заветные мечты, благородные порывы души. Он изливал Ноэми свою наболевшую душу, а она старалась утешить его, осыпая нежными поцелуями.

Наконец, Михай рассказал ей и о той ужасной ночи, когда к нему в почти безлюдный замок явился авантюрист Кристиан. Он не упустил ни одной подробности. Рассказал, как в отчаянии он ступил на край расщелины, склонился над пучиной и вместо своего отражения вдруг увидел в воде мертвую голову своего врага и как внезапно сомкнулись перед ним края ледяной могилы…

Слушая эту горестную исповедь, Ноэми судорожно прижимала Михая к своей груди, как бы удерживая его от падения в зияющую бездну.

— Теперь ты знаешь все, что я оставил там, в обществе людей, и что нашел здесь. Простишь ли ты мне все, что выстрадала из-за меня, все мои тяжелые грехи перед тобой?

Ответом были лишь поцелуи и слезы.

Долго рассказывал Михай. Когда он закончил историю своей жизни, ночь уже прошла и наступил рассвет. Словно тяжелый груз свалился с его души после этого рассказа.

— Наконец-то я откровенно признался во всем, полностью расплатился со своими долгами, — сказал он. — Вина моя перед Тимеей заглажена. Она получила все мое состояние и обрела свободу. Ведь на утонувшем авантюристе была моя одежда, в кармане лежал мой бумажник, — труп его похоронят вместо меня, и Тимея станет вдовой. А тебе я принес в дар мою душу, и ты приняла ее. Значит, все счеты окончены.

Взяв Михая за руку, Ноэми повела его в комнату к спящему ребенку.

Мальчик проснулся от поцелуя, открыл глаза и, увидев, что уже утро, встал в своей постельке на колени, набожно сложил ручонки и начал лепетать утреннюю молитву:

— Благослови, господи, доброго папу и добрую маму…

«Да, Михай, ты наконец искупил свою вину. Невинное дитя в своей постельке и его братик на небесах молятся о том, чтобы ты был счастлив…»

Одевая маленького Доди, Ноэми долго, задумчиво смотрела на Михая. Да, немало времени пройдет, пока она освоится с тем, что услышала от него…

Но женщины отличаются восприимчивым умом и чуткостью. Однажды Ноэми сказала мужу:

— Послушай, Михай… Ты обязан загладить еще одну вину.

— Какую и перед кем?

— Надо сообщить Тимее тайну, которую тебе открыла другая женщина.

— Какую тайну?

— О секретном ходе, ведущем в ее спальню. Нужно, чтобы она знала об этом. Ведь когда она остается совсем одна, когда она спит, к ней через этот ход может пробраться кто угодно.

— Но о тайнике знает одна Аталия, больше никто.

— А разве это ничем не грозит Тимее?

— Ноэми, ты пугаешь меня!

— Или ты не знаешь, на что способны мы, женщины? Поспеши известить Тимею о таинственном ходе, я от души желаю ей счастья!

Михай поцеловал молодую женщину в лоб.

— Милая ты моя, добрая девочка! Но я же не могу писать Тимее. Она сразу узнает мой почерк, поймет, что я жив. А если так, она уже не будет считаться вдовой, а я не смогу больше блаженствовать в твоем саду.

— В таком случае я напишу ей сама.

— Нет, нет, этого я тоже не позволю! Они не должны получать писем от тебя. Я осыпал Тимею золотом, бриллиантами, но ни одной твоей строчки она не получит. Это моя личная драгоценность. Я ничего не принес тебе от Тимеи и ничего не позволю тебе послать ей. Ты не должна писать этой женщине.

— Хорошо, — с улыбкой согласилась Ноэми. — Но я знаю, кто это может сделать. Пусть Доди напишет!

Тимар залился веселым смехом. Сколько остроумия, нежности, детской наивности и вместе с тем глубокомыслия было в словах Ноэми! В самом деле, маленький Доди своим письмом спасет Тимею от грозной опасности!

— Малютка Доди… Тимее!..

Тимар хохотал до слез.

Однако Ноэми отнеслась к делу вполне серьезно. Она сама составила текст письма, и мальчик старательно переписал эти важные строки, без единой ошибки перенеся их на линованную бумагу, хотя их содержание было ему непонятно.

Письмо было написано хорошими темно-фиолетовыми чернилами, приготовленными из листьев черной мальвы. Запечатала его Ноэми белым воском, а так как в доме не водилось ни печати с гербом, ни монеты, Доди поймал красивую золотисто-зеленую букашку и вдавил ее вместо герба в середину воскового кружка. Опустить письмо в почтовый ящик поручили знакомому торговцу, заехавшему на остров за фруктами.

Итак, послание маленького Доди отправилось к Тимее!..

«Ах, какая ты неловкая!»

У Тимеи было еще второе имя — Сузанна. Первое имя ей дала мать-гречанка, вторым ее нарекли при крещении, и она называла себя так, когда подписывала документы или праздновала свои именины.

В провинциальных городах Венгрии издавна существует обычай справлять именины. Родственники и близкие знакомые, даже не будучи приглашены, считают своей обязанностью почтить своим присутствием дом именинника, где всякого гостя встречают радушно, с истинно венгерским гостеприимством и хлебосольством.

Однако некоторые знатные семейства имели обыкновение рассылать на подобные семейные торжества печатные приглашения — это считалось признаком хорошего тона, к тому же не получивший карточки понимал, что ему следует воздержаться от поздравления.

День Сузанны отмечается дважды в году. Тимея праздновала тот, что приходится на зиму, поскольку муж бывал обычно в это время дома. Приглашения рассылались по крайней мере за неделю до именин. Но о дне Тимеи никто не вспоминал, так как в те времена это имя не значилось ни в отрывном комаромском календаре, ни в «национальном календаре Траттнера-Каройи», а других календарей в провинции не было. Память святой Тимеи отмечалась церковью в один из чудесных майских дней, когда Михай обычно отсутствовал. Именно в мае, в день своей святой, Тимея ежегодно получала роскошный букет белых роз от «неизвестного почитателя». Букет всегда доставлялся по почте, в картонке.

Пока был «жив» Тимар, майор Качука неизменно получал приглашение в день официальных зимних именин, но в ответ лишь оставлял у привратника свою визитную карточку, а на вечер никогда не являлся.

В этом году официальные именины не справлялись. Верная жена все еще носила траур. Но вот наступил май. В день, когда г-жа Леветинци обычно получала букет белых роз, ее одетый в траур слуга принес майору Качуке письмо. Вскрыв конверт, майор с удивлением обнаружил отпечатанное на глянцевой бумаге приглашение, только вместо имени «Сузанна» там стояло имя Тимеи Леветинци. Майора просили пожаловать на вечер.

Качука недоумевал: что это за причуда со стороны Тимеи? Ведь она возмутит все комаромское общество, справив именины в день православной Тимеи, а не протестантской Сузанны. К тому же, против всех правил, приглашения разосланы в самый день празднества.

Однако на этот раз Качука решил прийти на именины.

Его приглашали к половине девятого. Майор не хотел быть одним из первых и поэтому отправился к Тимее в половине десятого.

Отдавая в передней плащ и шпагу слуге, майор спросил, много ли собралось гостей. Тот ответил, что пока еще нет никого. Майор был ошеломлен. «Неужели все так обиделись, что решили даже не являться?» — подумал он.

Еще больше встревожило его, что в зале зажжены все люстры, а длинная анфилада комнат ярко освещена. Значит, гостей ожидалось много.

Вышедшая ему навстречу камеристка сообщила, что барыня ожидает господина майора в гостиной.

— Кто сейчас у нее?

— Она одна. Мадемуазель Аталия с маменькой уехали в усадьбу к господину Фабуле, там нынче парадный обед с ухой.

Качука опешил. На именинах не только не было званых гостей, но и все домочадцы покинули хозяйку. Майор терялся в догадках.

Тимея ожидала его в гостиной. К его удивлению, она была вся в черном, что отнюдь не гармонировало с торжественностью вечера и с окружавшей ее роскошной обстановкой.

«Она носит траур и в то же время справляет свои именины. Облачена в черное и сидит в ярком свете золоченых люстр?!»

Однако выражение лица хозяйки не соответствовало ее траурному наряду. На губах ее мелькала нежная улыбка, на щеках играл легкий румянец. Она приветливо приняла своего единственного гостя.

— Долго же вы заставили себя ждать! — сказала она, протягивая майору руку, которую он благоговейно поцеловал.

— Говоря по правде, я боялся прийти первым.

— И напрасно. Все, кого я пригласила, уже здесь.

— Где же они? — с изумлением спросил майор.

В столовой. Собрались за столом и ждут только вас.

С этими словами молодая женщина взяла гостя под руку, подвела к большой двустворчатой двери и распахнула ее перед ним.

Майор все больше недоумевал. Столовая была ярко освещена восковыми свечами, горевшими в великолепных серебряных канделябрах. Длинный стол был накрыт на одиннадцать персон, и вокруг него стояло одиннадцать кресел в стиле рококо. Но на креслах никто не сидел. В комнате не было ни души.

Окинув взором эту картину, майор Качука сразу все понял, и его охватило невыразимое волнение. На роскошно сервированном столе перед каждым из девяти приборов стояло по букету белых роз, прикрытых стеклянным колпаком. Все они засохли и поблекли, кроме последнего, совсем еще свежего.

— Вот видите, здесь присутствуют все, кто из года в год поздравлял меня. Это мои гости в день Тимеи, их всего девять. Согласны вы стать десятым? Тогда налицо будут все, кого я пригласила на этот мой праздник.

Потрясенный майор молча прижал к губам ее тонкую, холеную руку. Потом прикрыл глаза.

— Мои бедные розы!..

Тимея позволила ему снова и снова целовать ей руку. Но вдруг она вспомнила о своем трауре.

— Хотите, я сменю этот наряд? — спросила она.

— О, для меня это будет означать начало новой жизни!

— Я могу это сделать в день моих официальных именин.

— Увы! Как бесконечно долго придется ждать!

— Не пугайтесь, день святой Сузанны бывает еще и летом. Вот тогда мы и справим именины.

— Его тоже долго ждать!

— Неужели за все это время вы не научились терпению? Поймите, я не могу так сразу свыкнуться с радостью, со своим счастьем. А пока мы станем видеться ежедневно. Сначала вы придете на минуту, потом — на две. И в конце концов останетесь… навсегда. Не правда ли, это будет чудесно?

Разве мог майор отвергнуть такую трогательную просьбу?

— А теперь прием окончен, — шепнула Тимея. — Вы довольны? Остальным гостям пора спать. Вы тоже идите домой. Впрочем, подождите минутку. Я верну вам одно словечко из вашего последнего поздравления.

Она вынула из свежего букета нежный полураспустившийся бутон розы и, слегка прикоснувшись к нему губами, воткнула его в петлицу своему возлюбленному. Он прижал розу к губам и восторженно ее поцеловал.

Когда майор удалился и взглянул с улицы на особняк Леветинци, в окнах было уже темно. Он был последним гостем.

* * *

Мало-помалу Тимея научилась верить, что счастье возможно. Впрочем, у нее был превосходный учитель. Со дня святой Тимеи г-н Качука ежедневно посещал ее дом и, несмотря на строгий запрет, оставался там подолгу.

Свадьба должна была состояться в августе, в день святой Сузанны.

Аталия, как видно, покорилась судьбе и согласилась принять от почтенного Фабулы обручальное кольцо. Что ж, красивой молодой девушке нередко приходится выходить замуж за пожилого вдовца. К тому же Фабула считался прекрасным семьянином и мог содержать свою супругу в роскоши. Лучше уж стать его женой, чем выскочить за первого встречного молокососа, даже не успевшего сдать экзамены на аттестат зрелости.

Тимея решила дать в приданое Аталии сумму, которую некогда обещал ей Михай и от которой она в свое время отказалась.

Тетушка Зофия от души радовалась предстоящему браку Тимеи и замужеству дочери. Она воображала, будто все это — дело ее рук, и поэтому старалась изо всех сил. Перед Тимеей она на все лады расхваливала майора, при Аталии столь же усердно его развенчивала.

Когда достойный Янош Фабула надел Аталии на палец самое заурядное обручальное кольцо, ее мамаша стала уверять, что она никогда в жизни не видела ничего подобного!

— Тебе просто счастье выпало, дочка! — говорила она, нежно поглаживая руку Аталии. — Хорошо, что ты не вышла за того бедняка, у которого за душой ничего, кроме старой сабли да ржавого циркуля. Он до сих пор питается впроголодь, денщик таскает ему из трактира дрянные обеды. Скажу откровенно, господин Фабула мне по душе! Мужчина он бравый, не чета тому солдафону. Любо глядеть, как щеголяет он в ментике с серебряной цепочкой и молодецки закручивает свои чудесные усы! А у майора ни усов, ни бороды! Ни за что на свете не согласилась бы я поцеловать такого общипанного петуха! Да и не первой молодости этот кавалер. Ты заметила, что он зачесывает волосы с одного виска на другой, чтобы прикрыть плешь на макушке? Вскоре, глядишь, и совсем облысеет. А каким почетом пользуется в городе господин Фабула! Каждый встречный кланяется ему с уважением, даже пасторы снимают перед ним шляпу. Как-никак вице-куратор! Господин Леветинци считался главным куратором, а Фабула — вторым после него. Господин Леветинци был чем-то вроде нашего генерал-губернатора Надашды, а господин Фабула — вроде вице-губернатора Кюрти. Правда, Фабула не из дворян, но зато он принадлежит к числу «шестидесяти важных персон». Стоит ему пальцем шевельнуть, и его произведут в камергеры, а ты сделаешься знатной дамой. Вроде меня!

В те времена «шестьдесят персон» и «камергеры» были в Комароме важными особами. Первые состояли членами муниципального совета, а «камергер» ведал всеми волами и лошадьми городского хозяйства.

Аталия охотно слушала льстивые речи хитрой старухи.

С тех пор, как г-н Качука зачастил к Тимее, характер девушки резко изменился, она стала удивительно кроткой, даже с матерью теперь обращалась ласково. Г-жа Зофия была большой любительницей ароматного чая, обильно приправленного ромом. И Аталия каждый вечер приготовляла ей этот напиток. Всем на удивленье, она теперь отлично ладила с горничными и тоже угощала их чаем. Для дворецкого, кучера и прочих слуг подавался напиток, скорее напоминавший пунш, чем чай. И мамаша и челядь не могли надивиться ее щедрости.

Однако г-жа Зофия разгадала причину столь необычной кротости своей дочери.

«Что-то больно задабривает меня моя непутевая доченька. Видно, надеется, что я поселюсь с ней, когда она выскочит замуж. Ведь Аталия не больно-то любит хозяйничать, она и похлебку толком не сварит. Потому-то я и стала для нее вдруг „миленькой маменькой“, которую ублажают чаем с ромом. Да только меня не проведешь, я-то знаю, что за продувная бестия моя дочь!» Увы, вскоре ей представится случай еще больше укрепиться в своем мнении.

Аталия всячески заискивала перед майором, лебезила и унижалась. Куда девалась ее прежняя заносчивость и горделивость? Она с приветливой улыбкой открывала ему дверь, любезно провожала его к Тимее, принимала участие в их беседах, а когда покидала гостиную, из соседних комнат доносилось ее веселое мурлыканье.

Она великолепно разыгрывала свою роль, прикидывалась скромной и услужливой. Однажды, когда Тимея предложила ей сыграть на фортепьяно в четыре руки, она с простодушной стыдливостью заявила, что совсем разучилась играть. Единственный инструмент, мол, на котором она упражняется, — это мясорубка. После своей метаморфозы Аталия играла на фортепьяно, только когда ее никто не слышал.

Все поверили, что она старается переделать свой характер и стать добродетельной супругой, достойной парой Яношу Фабуле.

Только г-на Качуку не смогла она обмануть. Он видел ее насквозь. Он сознавал, что виноват перед Аталией, и вместе с тем понимал, какие счеты она хочет свести с Тимеей.

Неужели ты, бледнолицая женщина, забыла о том, что в доме, где ты поселилась, раньше хозяйничала Аталия? Она была богатой невестой, роскошно одевалась, мужчины ухаживали за ней, женщины завидовали. Когда же тебя волной прибило к этому берегу, жизнь ее пошла под уклон. В удел ей достались нищета и людское презрение. Опозоренная, покинутая женихом, она сделалась всеобщим посмешищем. Правда, ты не виновата, что так сложилась ее жизнь, но все-таки ты была причиной ее несчастий.

Твое бледное лицо и сросшиеся черные брови словно отмечены печатью рока. Судно, на которое ты вступаешь, идет ко дну. Дом, в который ты входишь, рушится. Тебе всюду сопутствует злой рок. Гибнет тот, кто тебя преследует, но гибнет и тот, кто выручает тебя из беды. Как же ты не боишься спать под одной кровлей с Аталией? Под этой «роковой» кровлей?..

Неужели ты не содрогаешься от ужаса, когда эта девица с улыбкой заглядывает тебе в глаза? Неужели не бросает тебя в дрожь, когда она почтительно склоняется к твоей руке и целует ее? Разве ты не чувствуешь, как холодные змеиные кольца обвивают твои ноги, когда она зашнуровывает тебе ботинки? А когда она наливает тебе вино в бокал, ты не думаешь, что она может подсыпать тебе яда?..

Нет, Тимея была далека от подозрений. Доверчивая и простодушная, она обращалась с Аталией, как с родной сестрой. Она сама сказала Аталии о том, что хочет дать ей в приданое кругленькую сумму — сто тысяч форинтов. Ведь именно такую сумму определил для нее Михай. Тимея хотела устроить счастье девушки, наивно воображая, что можно возместить деньгами потерю жениха! Но ведь Аталия добровольно отказалась от него! Когда Тимар предложил ей приданое, она заявила ему: «Этот человек не нужен мне больше ни на этом, ни на том свете!» Тимея и не подозревала о той ночной сцене, когда Аталия тайком пробралась к бросившему ее жениху и ушла, отвергнутая им. Наивная Тимея не знала, что женщина, от которой ушел возлюбленный, никогда не простит этого сопернице, навсегда затаит в сердце бессильную злобу и ненависть к ней.

Зато майор Качука отлично помнил то ночное свидание. И все больше тревожился за Тимею, Однако сказать ей об этом не решался.

Но вот наступил канун дня святой Сузанны. Тимея постепенно отвыкала от траура. Давалось ей это нелегко. Тимее трудно было расстаться со своей скорбью, счастье словно пугало ее.

Сначала она разрешила себе отделать черное платье белыми кружевными оборками. Затем черный цвет сменился пепельно-серым, шерстяная ткань — атласом. Наконец, эту серую монотонность платьев оживил клетчатый рисунок. Теперь от траурной одежды оставался только черный чепчик, единственный символ печали по Михаю Тимару Леветинци.

В день Сузанны и этот последний знак вдовьей печали должен был перекочевать в хранилище семейных реликвий. Новый нарядный чепчик из драгоценных кружев был уже готов, оставалось только примерить его.

На беду, Тимея пожелала впервые надеть белый чепчик при майоре. Это подсказало ей женское тщеславие. Ведь для молодой вдовушки белый кружевной убор почти то же, что свадебная фата для девушки-невесты… А майор Качука в тот день заставил себя довольно долго ждать. Он задержался потому, что заказанный им букет белых роз поздно был доставлен из Вены. В нынешнем году это был уже второй именинный букет, ведь майору теперь было дозволено поздравлять возлюбленную и в день Тимеи, и в день Сузанны.

Накануне именин молодая женщина получила немало поздравительных писем и адресов. У нее было множество знакомых, иные из них были искренне преданны ей, другие выражали почтение из деловых соображений. Но на этот раз она не стала распечатывать ни одного послания, и они лежали грудой в стоявшей на столе серебряной корзинке. Многие конверты были надписаны детским почерком — в городе и его окрестностях жило сто двадцать четыре крестника молодой женщины, и все они поспешили прислать ей свои незатейливые поздравления. Прежде ее забавляли и радовали эти чистосердечные пожелания счастья, но сейчас все ее помыслы были поглощены другим…

— Взгляни, какое письмо! — воскликнула Аталия, беря в руки один из конвертов. — Вместо печати — вдавленная в воск золотистая козявка!

— И какими необычайными чернилами написан адрес! — заметила Тимея. — Положи его к остальным, завтра прочтем.

Какой-то внутренний голос подсказывал ей, что письмо надо прочесть немедленно! То было послание маленького Доди. И все-таки его бросили в груду писем.

Наконец прибыл майор. В то же мгновенье поздравления ста двадцати четырех крестников были забыты. Тимея поспешила к нему навстречу.

Девять лет назад, может быть, в этой же комнате, счастливый жених преподносил другой невесте роскошный букет алых роз. И та, прежняя невеста, сейчас находится здесь. Здесь же стоит и зеркало с колонками, в которое взглянула тогда Аталия, проверяя, хорошо ли сидит на ней подвенечное платье…

Взяв из рук майора прелестный белый букет, Тимея поставила его в севрскую вазу и шепнула ему:

— Я тоже хочу подарить вам одну вещицу. Она никогда не будет вашей и тем не менее предназначается для вас.

Загадочный предмет извлекли из коробки. То был новый кружевной чепчик.

— Какая прелесть! — воскликнул майор, бережно взяв в руки воздушную вещицу.

— Вы мне позволите примерить его?

Майор хотел ответить, но взглянул на Аталию, и слова замерли у него на губах. А Тимея, ничего не замечая, с ребячливой веселостью подошла к зеркалу и сняла свой вдовий убор. Тут лицо ее снова омрачилось. Тихо поднесла она чепчик к губам и прошептала:

— Бедный мой Михай!..

Так совлекла с себя Тимея последний знак своего вдовства.

Майор Качука все еще продолжал держать в руках белый чепчик.

— Дайте же мне, я его примерю!

— Вы позволите мне помочь вам? — спросил майор.

В те годы носили высокие прически, и Тимея нуждалась в такой услуге.

— Увы, тут вы не сможете быть мне полезным, — возразила она, — Аталия будет так добра и поможет мне.

Она сказала это простодушно, без всякой задней мысли, но майор заметил, как побледнела при этом Аталия. Он сразу вспомнил, как она сказала когда-то Тимее: «Поди сюда, помоги мне надеть свадебную фату!» Вероятно, Аталия тоже не подозревала тогда, какой ужасный яд заключен в ее приказании.

Аталия подошла к хозяйке, чтобы надеть чепчик на высокий пучок и приколоть его со всех сторон шпильками. Руки ее дрожали, одна из шпилек сорвалась и довольно сильно уколола Тимею.

— Ах, какая ты неловкая! — воскликнула та, отстраняясь.

Те же слова… И при том же самом человеке…

Тимея сказала это совершенно бессознательно. Но Качука увидел, как в глазах Аталии сверкнула молния. Ее взгляд был полон ненависти. Лицо судорожно подергивалось. Извилистые губы напоминали змею. С какой сатанинской злобой смотрела она на соперницу!

Но Тимея тут же раскаялась, обернулась к Аталии, обняла ее и поцеловала.

— Не сердись, моя милая Тали, — сказала она примирительно. — Я погорячилась. Ты ведь простишь меня? Больше не сердишься?

Аталия мгновенно приняла смиренный вид.

— Помилуй, дорогая моя, прелестная Тимея! — заговорила она заискивающим тоном. — Это я тебя обидела!.. Но я, право же, не хотела уколоть твою очаровательную головку… О, как ты хороша в этом чепчике! Просто фея из волшебной сказки!

И она принялась целовать плечи Тимеи.

Майор даже содрогнулся при виде такого коварства, мороз пробежал у него по коже.

Аталия

Канун именин был кануном свадьбы. Незабываемая ночь!

Жених с невестой сидели во внутренних покоях. Им надо было так много сказать друг другу. Кто знает, о чем они беседовали? Язык цветов понятен одним цветам, звуки небесных сфер — одним звездам, речи валькирий — только блаженным героям Валгаллы,[33] призывы луны — лишь лунатикам, язык любви — только влюбленным. И тот, кто хоть раз услыхал эти дивные речи, свято хранит их в сердце, как тайну исповеди. Их не могут передать ни Песнь Песней премудрого Соломона, ни «Наука любви» Овидия, ни газеллы Гафиза, ни стихи Гейне, ни «Перлы любви» Петефи. Слова эти — вечная тайна.

А в противоположной части дома, во флигеле, в это время бражничала шумная компания. Там веселилась прислуга.

День выдался на редкость трудный и хлопотливый. Все сложные кулинарные приготовления к пиршеству, конечно, взяла на себя г-жа Зофия.

Она не допустила, чтобы в дом пригласили искусного повара и кондитера, заявив, что сама прекрасно разбирается в этих делах. Щеголяя своими познаниями, достойная дама уверяла, что нигде не сыскать такой отменной стряпухи, как она, что она унаследовала свое мастерство от матери, а уж без той не обходилась ни одна свадьба, ни одна барская пирушка.

Все примыкавшие к кухне помещения, погреба и кладовки были заставлены блюдами со свежеиспеченными тортами, пирожными, с горами миндального печенья, марципанов, всевозможных пончиков, безе, хвороста. Тут же, в ожидании осады со стороны важных гостей, высились целые бастионы пирогов. А обильно нашпигованная салом всевозможная домашняя птица и дичь была вынесена на ледник.

К одиннадцати часам вечера все было испечено, изжарено, а что надо, и остужено. Тут главная стряпуха проявила необычайную щедрость. Созвав в людскую весь ревностно трудившийся кухонный штаб, она принялась потчевать челядь всевозможными яствами, которые не годились для гостей. Часть теста, например, плохо взошла, и пирог получился уродливый. Желе не застыло. Приставший к медной форме кекс не удалось вынуть целиком, и он разломался на куски. Тут же были всякие поскребки, обрезки закусок, ломтики ветчины, заячья грудинка, задняя часть жареного фазана. Это же объеденье для челяди! Подавать подобные «лакомства» на барский стол было, разумеется, неприлично, зато служанки готовы были вылизать даже бумажки, к которым прилипли крошки пирожных, а уж как они гордились, что отведали от всех кушаний раньше самих бар!

Да, на этот раз г-жа Зофия оказалась удивительно щедрой. Вдобавок тороватая ключница была весьма словоохотлива, непритязательная публика охотно ее слушала. Слугам поднесли даже чарку-другую негодного для гостей вина — в нем вываривалась кое-какая начинка. Такого вина скопился полный горшок — не пропадать же ему зря! Г-жа Зофия, как истая гурманка, прибавила туда для себя еще пряностей — мускатный орех, имбирь, корицу, подсахарила и с наслаждением потягивала этот превосходный напиток. Дворецкий с одним из слуг хлебали столовой ложкой ванильный сироп. Кучер макал ломтики хлеба в шоколадные сливки. Они уже праздновали свадьбу!

Но где же Аталия? Влюбленные, вероятно, думали, что она пирует с матерью на кухне. А слуги предполагали, что она сидит с женихом и невестой и умиляется, глядя, как они нежничают. Впрочем, скорей всего, о ней никто и не вспоминал.

А ведь влюбленным не мешало бы прервать свое воркованье и задуматься: где же в самом деле Аталия?

Между тем она находилась в той самой гостиной, где впервые увидела Тимею. Старинную мебель много лет назад заменили новой, из прежней обстановки остался, как бы на память, один вышитый пуф. На нем сидела Аталия в тот памятный день, когда в гостиную вошел Тимар в сопровождении белолицей девушки. Против Аталии сидел тогда г-н Качука, рисовавший пастелью ее портрет. Он так засмотрелся на вошедшую Тимею, что карандаш дрогнул в его руке и сделал неверный штрих.

Сейчас Аталия примостилась на том же самом пуфе. А портрет ее уже давным-давно перекочевал в чулан, хотя она до сих пор словно видела перед собой молодого лейтенанта, который умолял ее улыбнуться и не смотреть на него так высокомерно.

В гостиной было темно, там не зажигали свечей. В окно заглядывал месяц, но и тот вскоре скрылся за черным шпилем колокольни церкви св. Андраша.

Сидя в потемках, Аталия вспоминала все превратности своей неудавшейся жизни.

Некогда в этом доме царили блеск, веселье и роскошь. Хозяйка его слыла первой красавицей, льстецы называли ее королевой Комарома, своей повелительницей, делали вид, что боготворят ее.

И вдруг появилась эта оборванная девчонка. Тощий подросток, ходячий призрак, холодная лягушка! Существо, созданное служить мишенью для насмешек, издевательств и пинков!..

Через два года этот ходячий призрак, эта бледная немочь стала полновластной владычицей дома и покорила все сердца. Она сумела всех околдовать, и вот скромный служащий превратился в миллионера, погубившего их семью, а ее, Аталии, жених вероломно нарушил клятву.

Каким кошмаром был для нее тот свадебный день!.. Очнувшись от обморока, Аталия увидела, что лежит на полу. Возле нее ни души… Блеск, поклонение — всему конец… Как хотелось бы ей сохранить хоть одно — быть по-прежнему любимой! Пусть тайком, пусть втихомолку! Но и в этом ей было отказано. С болью в сердце она вспоминала, как отправилась ночью на квартиру жениха и как после разговора с ним возвращалась домой по темной улице… С каким нетерпением ждала она на следующий день этого человека, отсчитывая удары часов, к которым примешивался бой барабанов, возвещавший о продаже с торгов всего их имущества… А он так и не пришел.

Потом — долгие годы притворства и унижений…

Лишь один человек понимал, что переживала Аталия. Знал, что единственная ее отрада видеть, как страдает и чахнет соперница. Он высоко ценил ненавистную ей женщину — свою жену и в то же время, к великой радости Аталии, отнял у нее счастье. Он изобрел философский камень, превращавший все в золото, но сам не знал радости. И вот он сделал один неверный шаг… и провалился под лед. Навеки исчез!.. В результате — счастье снова воцарилось в этом доме. И несчастна здесь одна Аталия!

За долгие бессонные ночи чаша ее горечи наполнилась до краев. Каплей, переполнившей эту чашу, оказались слова, брошенные Тимеей, когда Аталия дрожащими пальцами закрепляла у нее на голове белый чепчик — эту свадебную фату: «Ах, какая ты неловкая!..»

Прикрикнуть на нее, как на простую служанку! Унизить при нем! Аталию била дрожь при одной мысли о том, что происходит в эту минуту в доме, Завтра — свадьба… В будуаре шепчутся жених с невестой… Из кухни, через ряд запертых дверей, доносятся крики подвыпивших слуг.

Но Аталия не слышала ни веселых восклицаний, ни хохота, она напряженно ловила шепот влюбленных.

В эту ночь она задумала важное дело…

В темную комнату проникало лунное сияние. При лунном свете Аталия открыла некий таинственный ларец и принялась вынимать оттуда и рассматривать флаконы и коробочки, содержащие различные яды. Превосходные средства! Чудодейственные снадобья восточных знахарей!

Аталия выбрала, что ей было нужно.

Она злорадно усмехалась, представляя себе, как завтра пирующие поднимут бокалы для заздравного тоста и внезапно слова замрут у них на губах! Каждый взглянет в лицо соседа и увидит, что оно позеленело. Ошалелые гости с криком выскочат из-за стола. Начнется такая свистопляска, что сами черти лопнут от хохота! Лицо красавицы-невесты станет белее мрамора, а гордые черты жениха исказятся предсмертной гримасой…

Внезапно раздался странный звук: «Дзиннн…»

Это лопнула струна фортепьяно. Аталия вздрогнула, пузырек с ядом выскользнул из ее дрожащих рук.

«Эх ты, трусиха! Лопнувшей струны испугалась! Где же твоя сила духа?»

Аталия уложила обратно в шкатулку флаконы и коробочки с зельем, оставив только один пакетик. То были всего лишь сонные порошки. Нет, не о такой мести мечтала она! За кровное оскорбление, за окрик: «Ах, какая ты неловкая!» — Тимея достойна более страшного наказания, чем яд. Она отомстит иначе! Тигр не пожирает трупов, он жаждет горячей крови. И все-таки яд нужен. Зачем? Чтобы отравить собственную душу! Но такого яда не купишь у аптекарей. Этот смертоносный яд таится в глазу дракона на пресловутой картине.

И Аталия крадучись, бесшумно скользнула в коридор — подсмотреть, что происходит в спальне Тимеи. Ласковый шепот, страстные взгляды влюбленных — вот он, яд, который она должна выпить, чтобы вконец растравить свое сердце.

Когда Аталия заглянула в заветную щель, майор прощался с Тимеей и нежно держал ее руку в своей. Щеки молодой женщины вспыхнули румянцем. Это и был самый убийственный яд для Аталии, трепетно следившей за трогательной сценой.

Хотя обрученные не объяснялись в любви, их интимная беседа все же не была рассчитана на посторонних. Жених задавал вопросы, дозволенные лишь ему одному.

— Вы спите тут одна? — спрашивал он с веселым любопытством, приподнимая парчовый полог балдахина над постелью невесты.

— Да. С тех пор как овдовела.

(— И до того времени тоже… — злобно прошипела в своем убежище Аталия.)

— А куда ведет та дверь, позади постели?

— В переднюю. Там раздеваются мои гости. Вы тоже оттуда вошли сюда, когда впервые навестили меня.

— А это что за маленькая дверца?

— Просто-напросто моя умывальная.

— И оттуда есть выход?

— Нет. Грязная вода стекает по трубе, а теплая подается из кухни.

— А вон там, третья дверь?

— Вы же знаете, это вход в мою гардеробную. Оттуда можно пройти в гостиную, а затем в переднюю.

— А где спит прислуга?

— Женщины — в людской, рядом с кухней, мужчины — этажом ниже. Над моей кроватью висят две сонетки. Один звонок проведен в комнату горничной, другой к дворецкому, на случай, если они мне вдруг понадобятся.

— А в комнате, смежной с вашей спальней, никто не бывает?

— Там спят Аталия и тетушка Зофия.

— Вот как, и госпожа Зофия?

— Ну да. И все-то вам надо знать, все до мелочей!.. Завтра мы тут устроимся совсем иначе…

(— Завтра!..)

— Дверь вы, конечно, запираете, когда ложитесь?

— Никогда. Да и не к чему! Прислуга надежная, она преданна мне, любит меня. А наружная дверь запирается крепко. Так что мы здесь в полной безопасности.

— А не ведет ли в эту комнату какой-нибудь тайный ход?

— Ха-ха-ха! Кажется, мой дом представляется вам чем-то вроде таинственного венецианского дворца!

(— Разве это твой дом?.. Разве ты его построила?..)

— Ну, так вот. Прошу вас, прежде чем лечь спать, заприте сегодня на ночь все двери. Сделайте это ради меня!

(Что такое? Дракон под ногой святого Георгия разинул пасть и захохотал. Кажется, он смекнул, что скоро в этом доме кто-то уснет вечным сном!)

Тимея улыбнулась и ласково провела рукой по нахмуренному лбу жениха.

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Я исполню вашу просьбу и запру на ночь все двери моей комнаты.

(— Запирайся, запирайся! Да смотри, покрепче! — прошипел дракон.)

За нежным прощальным объятьем последовал тихий вопрос:

— Молитесь ли вы перед сном, дорогая?

— Нет, никогда.

— Почему?

— Ведь бог, в которого я верю, всегда бодрствует…

— Простите, милая Тимея, но женщине не к лицу философия. Оставьте скептицизм мужчинам. Истинное украшение женщины — благочестие. Прошу вас, помолитесь сегодня перед сном!

— Вы же знаете, что я была магометанкой. Мусульманок не учат молиться.

— Но теперь вы христианка. А христианские молитвы — прекрасны. Возьмите ночью в руки свой молитвенник.

— Хорошо, ради вас я научусь молиться.

Качука отыскал в молитвеннике, некогда подаренном ей на Новый год Тимаром, «Молитву дев, выходящих замуж».

— За сегодняшнюю ночь я выучу ее наизусть.

— Да, да, сделайте это для меня.

Тимея прочитала молитву вслух.

(— Пусть сам дьявол вселится в этот дом! Да поразят его обитателей адский огонь, яд, кинжал тайного убийцы, отчаяние, буйное помешательство, падучая болезнь, пожар! Аминь! — изрыгал дракон, и его хриплые проклятия смешивались со словами молитвы.)

Невыразимая ярость охватила Аталию. Ей стало казаться, что бдительный майор вот-вот обнаружит в стене тайный ход или, чего доброго, заставит Тимею бодрствовать с молитвенником в руках до самого утра.

(— Проклятие всему! Будь проклят этот молитвенник!)

Но когда майор вышел в переднюю, готовая к услугам Аталия уже поджидала его там. Из спальни послышался повелительный голос Тимеи:

— Посветите господину майору в коридоре!

Она была уверена, что там дежурит кто-нибудь из слуг, ведь они так преданы ей! Но увы, в тот день вся челядь усердно истребляла свадебные лакомства.

Взяв подсвечник, стоявший на столике в передней, Аталия сама посветила майору, когда тот проходил по темному коридору. Счастливый жених так полон был Тимеей, что потерял способность различать другие женские лица. Уверенный в том, что это горничная посветила ему и отворила перед ним дверь, он, желая быть щедрым, сунул в руку Аталии серебряный талер и спохватился лишь тогда, когда услыхал ее приглушенный голос:

— Премного благодарна, милостивый государь.

— Ах, простите, ради бога! Я не узнал вас, мадемуазель, в полутьме.

— Ничего. Пустяки, господин майор.

— Извините мою неловкость… Прошу вас, верните мне эту оскорбительную подачку!

Пряча за спиной полученный талер, Аталия отступила на несколько шагов и отвесила насмешливый поклон.

— Я верну вам его завтра, господин майор. А пока пусть он останется у меня. Ведь я его заслужила.

Майор Качука проклинал свою рассеянность. У него и без того было тяжело на душе, а теперь стало и вовсе не по себе. Выйдя на улицу, он почувствовал, что не в состоянии идти домой, и завернул в штаб караульной службы. Там он обратился к дежурному лейтенанту:

— Послушай, старина, приглашаю тебя завтра ко мне на свадьбу. Очень прошу, возьми меня сегодня с собой в ночной обход.

А в людской между тем веселье было в полном разгаре. Уходя, майор позвонил привратнику, чтобы тот его выпустил. Горничная, сообразив, что хозяйка дома осталась одна, сразу же отправилась к ней узнать, не нужно ли ей чего-нибудь. Полагая, что майору посветила именно она, Тимея разрешила ей идти спать, сказав, что разденется сама. Горничная вернулась в людскую и присоединилась к разгульной компании.

— Попам хорошо, они сами себе господа! — воскликнул подгулявший лакей.

— Чепуха, все там будем, что осел, что монах. И попам не вечно барствовать! — возразил привратник, засовывая в карман ключи от парадного.

— Эх, поднес бы сейчас кто-нибудь чарку-другую пунша! Вот была бы благодать! — воскликнул кучер.

Как бы в ответ на его слова дверь распахнулась, и вошла Аталия, держа в руках поднос, на котором дымились стаканы с пуншем. Ударяясь друг о друга, они как-то зловеще звенели.

Аталия теперь ежедневно баловала прислугу, но сейчас это было как нельзя более кстати.

— Да здравствует барышня, наша благодетельница! — ликовали гуляки.

Аталия с улыбкой поставила поднос на стол. Там была и сахарница, полная сахаром, причем каждый кусок был тщательно натерт апельсиновой коркой и издавал приятный аромат. Г-жа Зофия очень любила попить чайку с ромом и с сахаром, натертым апельсиновой коркой.

— А ты разве не присоединишься к нам? — спросила она дочь.

— Спасибо, я уже чаевничала с барыней. Голова что-то разболелась, пожалуй, пойду лягу.

Аталия пожелала слугам доброй ночи, посоветовав всем тоже не очень засиживаться, так как завтра рано вставать, — и удалилась восвояси.

А челядь с жадностью набросилась на сладкий пунш с апельсиновой корочкой.

Только тетушка Зофия не разделяла общего восторга. Отведав ложечку пунша, она сморщила нос и невольно подумала:

«Этот пунш пахнет совсем как зелье, которое варят из мака мамаши для своих малышей, когда те изводят их капризами».

Почуяв привкус макового отвара, г-жа Зофия не стала пить и отдала стакан с пуншем поваренку. Тому это угощение пришлось как нельзя более по вкусу.

А г-жа Зофия заявила, что она достаточно намаялась за день в хлопотах по хозяйству, потребовала, чтобы все легли пораньше, но предварительно хорошенько осмотрели кладовую, не забрался ли туда полакомиться дичью кот, — и поспешила вслед за Аталией.

Когда она вошла в их спальню, дочь уже лежала в постели. Полог был раздвинут, и видно было, что она повернулась лицом к стене и укрылась с головой одеялом.

Мать тоже начала укладываться. Но даже здесь ее преследовал едкий запах пунша. Ей казалось, что сегодняшний ужин пошел ей не впрок из-за одного противного глотка. Она погасила свечу, но еще долго, облокотясь на подушку, вглядывалась в неподвижную фигуру дочери. Наконец веки ее сомкнулись, и она уснула.

Во сне г-же Зофии привиделось, будто она снова очутилась в людской. Там все спали. Кучер растянулся на спине на длинной скамье. Лакей уронил голову на стол. Дворецкий лежал прямо на полу, прислонив голову к спинке опрокинутого стула. Кухарка покоилась на койке служанки. Горничная приткнулась на плите, свесив голову вниз. А поваренок прикорнул под столом. Возле спавших валялись пустые стаканы из-под пунша. Только она не выпила своей порции.

Далее ей снилось, что к ней сзади, в одной ночной сорочке, босиком, подкрадывается Аталия и шепчет ей на ухо: «А почему ты, милая маменька, не дотронулась до своего пунша? Может, сахарку прибавить? На, возьми!» И наложила полный стакан сахара. А она никак не могла отделаться от противного запаха. И все бормотала во сне: «Не надо мне, не надо…» Однако Аталия насильно поднесла ей ко рту дымящийся стакан, и г-жа Зофия содрогнулась от приступа тошноты. Отчаянно сопротивляясь, она оттолкнула наконец постылый напиток. Взмахнув рукой, она сбросила с ночного столика стакан с водой, опрокинула его на себя и тут проснулась. Но и наяву ей продолжала мерещиться Аталия, вперившая в нее свой демонический взор.

— Ты не спишь, дочка? — тревожно окликнула ее Зофия.

Ответа не последовало.

Зофия стала прислушиваться. Дыхания спящей не было слышно. Она встала и подошла к ложу Аталии. Кровать была пуста. Не веря своим глазам, думая, что ее сбила с толку темнота, Зофия принялась ощупывать постель дочери, но Аталии не было.

— Аталия! Аталия! Где ты? — в испуге, приглушенным голосом звала мать.

Никто не отозвался. Смутный ужас охватил Зофию. Ей казалось, что она ослепла, оцепенела, не может ни шевельнуться, ни крикнуть. Тщетно напрягала она слух — ни в доме, ни на улице не раздавалось ни малейшего звука. Ей казалось что ее внезапно поразила глухота.

Где же Аталия?..

Спрятавшись в тайнике за картиной, Аталия подсматривала в заветную щелку.

Она уже давно сидела в засаде и, теряя терпение, ворчала:

— До чего глупа! Никак не может выучить молитву!

Наконец Тимея закрыла молитвенник и глубоко вздохнула. Потом, взяв свечу, она пошла посмотреть, заперты ли как следует двери. Заглянула и за шторы. Предостережения жениха пробудили в ее сердце страх.

Приподняв свечу, Тимея принялась осматривать стены, — нет ли в них тайной лазейки, через которую можно проникнуть к ней в спальню. И не заметила ничего подозрительного, хотя смотрела как раз туда, откуда следила за ней Аталия.

Затем молодая женщина подошла к туалетному столику, распустила волосы и, обмотав косы вокруг головы, спрятала их в сетку, чтобы они не расплелись за ночь.

Тимея была не чужда женского тщеславия. Чтобы сохранить нежность и белизну рук, она натерла их душистым кремом и натянула длинные, до локтей, замшевые перчатки. Потом сняла дневной наряд и накинула пеньюар. Прежде чем лечь, она открыла стоявший у кровати шкафчик и вынула из ящика эфес сабли со сломанным клинком. Нежно взглянула на него, прижала к груди, поцеловала и сунула его себе под подушку. Она и во сне не разлучалась с этой реликвией.

Аталия видела все это. Но вот Тимея погасила свечу, — теперь уже ничего нельзя было разглядеть. Только до слуха донесся бой часов: без четверти два.

Аталия терпеливо ждала. Она точно рассчитала, когда уснет Тимея. Тогда пробьет ее час! Но как медленно тянется время! Пятнадцать минут кажутся вечностью…

Наконец пробило два. Мозаичная картина, изображавшая святого Георгия, сдвинулась с места; Аталия вышла из засады. Она кралась босиком, неслышными шагами.

В комнате было темно — ставни закрыты, шторы спущены. Аталия пробиралась медленно, ощупью. Дойдя до постели, она нащупала подушку, на которой покоилась голова Тимеи, потом сунула руку под подушку и наткнулась на какой-то твердый предмет, — то был эфес сабли. От прикосновения к холодному металлу огонь пробежал по ее жилам. Она схватила эфес и, попробовав лезвие рукой, убедилась, что оно остро отточено.

Однако в комнате стояла кромешная тьма, и разглядеть спящую Тимею было невозможно. К тому же спала она очень спокойно, и дыхания ее почти не было слышно. Попробуй-ка нанести точный удар!

Аталия, затаив дыхание, склонилась над Тимеей. Вдруг та слегка шевельнулась и во сне со вздохом произнесла:

— О, боже мой!..

И вот тут-то Аталия взмахнула сломанным клинком и нанесла удар в то место, откуда послышался вздох.

Удар был не смертельный. Во сне Тимея прикрыла голову правой рукой, и острие сабли рассекло замшевую перчатку, слегка задев кисть.

Тимея проснулась и вскочила в постели на колени. В этот миг ей был нанесен еще один удар в голову. Но толстые косы ослабили его, и клинок скользнул вдоль лба, до самого виска. Тимея схватила клинок левой рукой.

— Убийца! — вскрикнула она, вскакивая с постели.

Острый клинок порезал ей ладонь, но она, не выпуская его, вцепилась правой раненой рукой в волосы врага. Почувствовав, что это женские локоны, она сразу поняла, кто покушался на нее.

В минуты смертельной опасности мысли проносятся в голове с молниеносной быстротой, и человек сразу осознает, что ему грозит. Тимея не сомневалась, что перед ней Аталия. В соседней комнате крепко спит ее мать… Она решилась на убийство из ревности, из мести… Звать на помощь бесполезно… Значит, надо защищаться, бороться до последней капли крови.

И Тимея не стала кричать. Собрав все силы и схватив Аталию за волосы правой раненой рукой, она старалась повалить ее, а левой рукой — вырвать у нее из рук смертоносное оружие. Тимея была сильна, убийцы же борются обычно вполсилы.

Женщины молча боролись в темноте. Мягкий ковер на полу заглушал возню. Внезапно в соседней комнате раздался чей-то душераздирающий крик:

— Убийца!

То была почтенная Зофия.

Услыхав этот крик, Аталия как бы оцепенела, руки и ноги у нее онемели. Горячая кровь жертвы струилась по ее лицу.

В соседней комнате зазвенели осколки стекла. Г-жа Зофия разбила окно и, высунувшись из него, принялась звать на помощь. Тихая улица огласилась неистовым визгом:

— Убийца!.. Убийца!.. Убийца!..

Перепуганная этим истошным криком, Аталия выпустила из рук эфес сабли и крепко вцепилась в Тимею, стараясь высвободить свои волосы. Теперь уже ей приходилось защищаться. Наконец ей удалось вырваться. Резко оттолкнув от себя Тимею, она кинулась к заветной нише, юркнула в щель тайника и задвинула за собой раму с картиной.

Тимея, держа в руке эфес, шатаясь, сделала несколько шагов вперед, потом выронила саблю и без чувств рухнула на ковер…

В ответ на отчаянные крики г-жи Зофии послышался громкий топот бегущих людей. Это был ночной патруль.

Майор первым добежал до дома. Узнав его, г-жа Зофия крикнула из окна:

— Скорей! Скорей сюда! Тимею убивают!..

Майор позвонил, раз, другой, стал колотить в дверь, — никто не отворял. Солдаты хотели взломать дверь, но она была так массивна, что не поддавалась.

— Сударыня, разбудите прислугу! Скажите, чтобы отперли наружную дверь! — крикнул майор.

Ошалевшая женщина бросилась бежать через анфиладу темных комнат, по бесконечным коридорам. Она то и дело натыкалась на мебель и дверные косяки, пока добралась до людской.

К ее удивлению, вся прислуга спала вповалку. Кучер лежал навзничь на столе, к которому припал другой слуга, дворецкий растянулся на полу, горничная, свесив голову вниз, притулилась на плите.

— В доме убийца! — срывающимся голосом крикнула г-жа Зофия. В ответ раздался храп.

Она трясла за плечи то одного, то другого, громко звала всех по имени, но, сколько ни тормошила их, слуги снова валились без чувств. Так ей и не удалось никого разбудить.

Тем временем с улицы все громче доносились крики, слышно было, как настойчиво, с остервенением колотят в дверь.

Ключ от двери находился в кармане привратника, которого тоже невозможно было добудиться.

Собравшись с духом, г-жа Зофия вытащила у него из кармана ключ и помчалась по темному коридору и лестнице к парадному подъезду. Пока она бежала, ее неотступно преследовал кошмар: вот сейчас из темноты выскочит на нее убийца!

Кто? Кто это мог быть?..

Наконец она добралась до парадной, нащупала замочную скважину и распахнула дверь.

На улице, возле дома, было светло. У парадного толпились караульные, городская стража, собралось множество людей. Впопыхах прибежал исправник, военный врач, живший поблизости. Некоторые наскоро накинули на себя платье, у одного в руках был топорик, у другого — сабля.

Качука кинулся по лестнице к двери, которая вела из передней прямо в спальню Тимеи. Она оказалась запертой изнутри. Майор изо всех сил надавил на нее плечом, и она сорвалась с петель.

Перед ним, распростертая на полу, лежала без сознания, вся в крови, Тимея. Майор схватил ее на руки и бережно положил на постель, Осмотрев раны, военный врач объявил, что ни одна из них не представляет серьезной опасности и что Тимея просто в обмороке.

Когда улеглась тревога за жизнь любимой, майором овладела жажда мщения. Но где же убийца?

— Странно, — заметил исправник. — Все двери заперты, как же убийца мог проникнуть сюда, а затем выбраться отсюда?

Преступник не оставил ни малейших следов. Смертоносное оружие, которым была ранена Тимея, — сломанная сабля, хранимая ею как святыня в бархатном футляре, — валялось окровавленное на полу.

Наконец прибыл домашний врач Тимеи.

— Давайте-ка расспросим прислугу! — предложил он.

Челядь спала беспробудным сном. Эскулапы тщательно осмотрели всех, — никто не притворялся. Слуги были одурманены настоем опия.

Кто же еще находился в доме? Кто мог покушаться на жизнь Тимеи?

— А куда девалась Аталия? — осведомился майор у г-жи Зофии.

Та молча уставилась на него. Она и сама этого не знала.

Исправник открыл дверь в спальню матери и дочери. За ним вошли все остальные. Позади плелась Зофия. Она-то знала, что постель дочери пуста. Однако, как ни странно, Аталия сейчас лежала в кровати и, казалось, крепко спала.

Кружевной ворот нарядного батистового пеньюара был застегнут до самого подбородка. Прическу прикрывал вышитый ночной чепчик. Белые холеные руки, скрытые до запястий кружевными оборками рукавов, покоились на одеяле. И руки и лицо были безукоризненно чисты.

Увидав дочь, Зофия в недоумении прислонилась к стене.

— Она тоже спит мертвым сном, — заключил врач. — И ей дали опиума.

Военный лекарь, в свою очередь, подошел и пощупал пульс Аталии. Пульс был ровным, спокойным.

— Спит мертвым сном…

Ни одна черточка не дрогнула на лице девушки, когда врачи проверяли ее пульс. Даже движением брови не выдала она, что притворяется. Аталия, изумительно владевшая собой, сумела всех обмануть.

Всех, кроме одного. Того, чью возлюбленную она хотела сжить со света.

— Вы в самом деле уверены, что она спит? — спросил майор.

— Дотроньтесь до ее руки, — предложил доктор. — Вы сами убедитесь, что она совершенно холодная и спокойная.

Аталия почувствовала, как Качука взял ее за руку.

— Но взгляните, господин доктор, — сказал вдруг майор. — Посмотрите внимательно, видите под ногтями этой прелестной беленькой ручки следы… свежей крови!

При этих словах пальцы Аталии судорожно сжались. Майору показалось, что в его руку вонзились орлиные когти.

В тот же миг Аталия с хохотом сбросила с себя одеяло и вскочила с постели. С вызывающим, горделивым видом оглядела она изумленных мужчин, пронзила торжествующим взглядом майора, потом гневно уставилась на мать. Не выдержав демонического взора дочери, несчастная женщина без чувств упала на пол.

Последний удар кинжала

В судебных архивах комаромского комитата хранятся материалы о нашумевшем уголовном процессе, героиней которого была Аталия Бразович.

Эта изворотливая женщина весьма искусно защищалась, полностью отрицая все, умело отводя любое обвинение. А когда казалось, что ее вот-вот уличат, она так запутывала дело, что судьи теряли все нити и были не в состоянии разобраться и установить истину.

…Зачем бы ей понадобилось убивать Тимею? Ведь она и сама была уже невестой, собиралась начать честную супружескую жизнь. К тому же Тимея — ее благодетельница, она даже позаботилась о богатом приданом к ее свадьбе. Да и никаких следов преступления нигде не найдено, разве что в спальне Тимеи… Ни окровавленного лоскута, ни полотенца, ни хотя бы горстки пепла в очаге от какого-нибудь сожженного предмета.

Не могли судьи и дознаться, кто подсыпал сонный порошок прислуге. В тот вечер разгулявшаяся челядь без разбора пила и ела что попало, а среди множества сладостей и заморских пряностей могли оказаться и какие-нибудь одурманивающие специи. В людской не удалось обнаружить ни капли пунша, даже стаканы, из которых его пили, оказались вымытыми. К тому времени, когда городская стража ворвалась в дом, все, что могло вызвать подозрение, было уже убрано. По утверждению Аталии, она в тот вечер и сама попробовала какую-то сомнительную специю с дурным привкусом, после чего заснула так крепко, что ее не разбудили ни крики матери, ни поднявшийся в доме шум. Очнулась она, лишь когда майор сжал ее руку.

Одна мать за полчаса до преступления видела ее постель пустой. Но она не решалась давать показания против дочери.

Больше всего говорило в пользу Аталии то, что все двери в комнате Тимеи были заперты, а сама Аталия спала глубоким сном. Каким же способом убийца мог пробраться сюда и потом снова ускользнуть?..

Но, допустим, тут действительно имело место покушение. Почему же именно на нее, Аталию, пало подозрение? Почему не на любого из обитателей этого дома? Известно, что майор до поздней ночи засиделся у Тимеи. Разве не мог кто-нибудь проскользнуть в ее спальню, когда он уходил?..

Не удалось также установить, кто был убийца, — мужчина или женщина.

Одна Тимея знала, кто покушался на нее. Но она не хотела открывать эту тайну и на предварительном следствии упорно твердила, будто совершенно не помнит, что с ней произошло, будто от пережитого ужаса у нее отшибло память и она не может обвинять Аталию. Им даже не устроили очной ставки.

Тимея все еще лежала больная, — раны долго не заживали. Но она страдала не столько от ран, сколько от душевного потрясения. Она страшилась за судьбу Аталии.

Со времени трагического происшествия молодую женщину ни на минуту не оставляли одну. Доктор и сиделка попеременно дежурили в ее комнате. Днем у нее подолгу просиживал майор. Частенько навещал больную и вице-губернатор, который надеялся кое-что разузнать у нее. Но едва речь заходила об Аталии, она сразу замолкала, и от нее ничего нельзя было добиться.

Однажды доктор порекомендовал развлечь больную чтением какой-нибудь занимательной книги. К этому времени Тимея уже начала вставать с постели и принимала посетителей, сидя в кресле.

Майор Качука предложил ей прочитать поздравительные письма, полученные в памятный канун ее именин. Что может быть отраднее для выздоравливающей, чудом спасшейся от гибели женщины, чем простосердечные пожелания невинных детей?

Руки Тимеи все еще были в бинтах, и г-ну Качуке пришлось самому распечатывать письма и читать их вслух. Вице-губернатор тоже присутствовал при этом.

Слушая поздравления, больная сияла от радости.

— Что за странная печать! — воскликнул вдруг майор, когда ему попался в руки конверт с золотистой букашкой.

— В самом деле, — живо отозвалась Тимея. — Она и мне бросилась в глаза.

Майор распечатал конверт.

«Сударыня, на стене Вашей комнаты есть картина, изображающая святого Георгия…»

Пробежав глазами первую строчку, майор замер, глаза у него расширились. Остальное он дочитал про себя. Губы его посинели, холодный пот выступил на лбу. Вдруг майор отбросил письмо и как безумный кинулся к картине. Ударом кулака он проломил ее и сорвал массивную раму со стены. Перед ним открылась темная щель. Майор кинулся в тайник и через минуту выскочил оттуда, держа в руках вещественное доказательство виновности Аталии — ее окровавленную одежду.

Тимея в ужасе закрыла лицо руками. Вице-губернатор поднял и положил в карман брошенное письмо. Забрал он и все вещественные доказательства, — в тайнике нашли еще шкатулку с различными ядами и дневник Аталии, содержавший страшную исповедь ее порочной души…

А Тимея, забыв про боль, умоляюще складывала руки, прося доктора, вице-губернатора и жениха никому не говорить об увиденном, сохранить все в тайне.

Но это было невозможно. Вещественные доказательства очутились в руках судей, и Аталии теперь уже не приходилось ждать милости ни от кого, кроме бога.

Тотчас же после выздоровления Тимея вызывалась в суд для очной ставки с преступницей. Что и говорить, тягостная обязанность для нее! Впрочем, она по-прежнему упорно твердила, что ничего не помнит.

Так как на суде она должна была предстать как супруга г-на Качуки, им необходимо было поскорей сочетаться браком. Свадьбу отпраздновали, как только Тимея немного оправилась от болезни. Без шума, блеска, без роскошного пира и сонма гостей. Присутствовали только священник да два шафера — домашний врач и вице-губернатор. Больше гостей не было.

Когда Тимея выздоровела, она отправилась в суд для очной ставки с Аталией. Правосудие не избавило ее от тягостной необходимости еще раз столкнуться с убийцей.

Что до Аталии, то она вовсе не страшилась этой минуты. Наоборот, с нетерпением ждала, когда приведут ее жертву. Ей хотелось если не кинжалом, то хоть колючим взглядом пронзить сердце соперницы.

Аталия предстала перед судом в траурном одеянии. Лицо ее побледнело, но в непокорных глазах горел дерзкий огонь. Однако она все же заметно вздрогнула, когда председатель обратился к судебному приставу:

— Пригласите супругу господина Имре Качуки.

«Госпожа Качука! Значит, она все-таки стала его женой!»

Какое злорадство изобразилось на ее лице, когда в зал суда вошла Тимея и она увидела на беломраморном лице соперницы красную полосу, тянувшуюся вдоль лба до самого виска, — рубец от нанесенной ею раны! Хоть этот шрам она оставила Тимее на память!

И еще раз испытала Аталия истинное наслаждение — когда председатель суда призвал Тимею к присяге и она, сняв перчатку, подняла к небу изуродованную шрамом руку. Этот рубец тоже ее, Аталии, свадебный подарок! А Тимея, подняв израненную, дрожавшую руку, клялась, что все позабыла, даже не помнит, с кем она боролась, с мужчиной или с женщиной.

— Презренная! — прошипела сквозь зубы Аталия. — У тебя не хватает даже духу обвинить меня…

— Мы не об этом спрашиваем вас теперь, сударыня, — прервал Тимею председатель суда. — Нам нужно установить, действительно ли письмо, написанное детским почерком, с насекомым на печати получено вами по почте в день покушения? Не было ли оно распечатано раньше? Не знал ли кто-нибудь о его содержании?

Тимея отвечала, что нет, письмо так и оставалось нераспечатанным.

Тогда председатель обратился к Аталии:

— А теперь, мадемуазель Аталия Бразович, вам придется выслушать то, что написано в этом письме:

«Сударыня, на стене Вашей комнаты, есть картина, изображающая святого Георгия. Эта картина скрывает тайную нишу, куда можно проникнуть через шкаф с посудой. Велите заделать эту нишу и берегите Вашу драгоценную жизнь. Живите долго и счастливо.

Доди».

Огласив письмо, председатель приподнял коврик, лежавший на столе. Под ним находились вещественные доказательства, изобличающие Аталию: окровавленный пеньюар, шкатулка с ядами и дневник.

При виде неопровержимых улик Аталия вскрикнула, как смертельно раненный коршун, и закрыла лицо руками. Когда она отняла руки, лицо ее было уже не бледным, а пунцово-красным. В ярости она сорвала с шеи черный бант и швырнула его на пол. Казалось, она обнажила для палача свою восхитительную белую шею.

— Верно! — вскричала она. — Это я хотела убить тебя! И раскаиваюсь только в том, что промахнулась. Ты была проклятием моей жизни, ненавистный бледнолицый призрак! Из-за тебя я стала навеки несчастной! Я давно жаждала прикончить тебя! И не нашла бы себе покоя в этом мире, если бы не попыталась это сделать! Смотри, в моей шкатулке достаточно яда, чтобы отравить целую свору твоих свадебных гостей. Но я жаждала именно твоей крови!.. Ты не погибла, но я насытилась местью и теперь могу спокойно умереть. Но это еще не все. Прежде чем секира палача отсечет мне голову, я нанесу твоему сердцу еще одну кинжальную рану! Эта рана никогда не заживет, она станет терзать тебя, даже когда ты будешь блаженствовать в объятиях мужа! Теперь мой черед присягать и клясться. Клянусь богом, всеми святыми, ангелами на небесах и дьяволами в аду! Да будут они ко мне столь же милосердны, как истинно то, что я сейчас скажу!

Фурия опустилась на колени и, воздев руки над головой, призвала в свидетели всех обитателей неба и преисподней.

— Клянусь! Клянусь, что, кроме меня, секрет потайной двери знал только один человек. И это был Михай Тимар. Он исчез в тот день, когда узнал от меня этот секрет. И сообщить тебе об этом секрете мог только он. Михай Тимар Леветинци жив, и ты каждую минуту можешь ожидать появления твоего первого супруга! Да будет столь же милостив ко мне бог, как верно то, что Тимар жив! Ты же похоронила вместо него человека, укравшего его одежду. А теперь, если можешь, живи дальше с этой раной в сердце!..

Узница тюрьмы «Мариа-Ностра»

За отравление и покушение на убийство суд приговорил Аталию к смертной казни. Король помиловал ее, заменив казнь пожизненным тюремным заключением. Аталия жива еще и поныне.

С тех пор прошло лет сорок, и теперь ей, должно быть, лет шестьдесят семь. Она не смирилась, не раскаялась. По-прежнему хранит злобу в сердце и нисколько не сожалеет о своих проступках.

По воскресеньям всех узниц водят в церковь, только Аталию запирают в одиночной камере, опасаясь какого-нибудь кощунства с ее стороны. Когда, еще в начале заключения, ее принудили однажды посетить церковь, она во время проповеди крикнула священнику: «Ты лжешь!» — и плюнула на алтарь.

За время ее заключения не раз бывали амнистии. В знаменательные для государства дни сотни преступников выпускали на свободу. Лишь эту узницу тюремное начальство никогда не представляло к помилованию. Тем, кто увещевал ее образумиться, раскаяться и снискать себе прощение, она неизменно отвечала:

— Так знайте же, как только меня выпустят на волю, я убью эту женщину!

Она и до сих пор твердит то же самое.

А между тем женщина, которую она жаждала сжить со света, долгие годы промучившись после «кинжального удара», нанесенного ее больному сердцу, уже превратилась в прах. С тех пор как Тимея услыхала слова: «Тимар жив», — она уже не могла быть счастлива. Слова эти, как холодный призрак, омрачали все ее радости. Супружеская любовь, поцелуи мужа были навсегда отравлены. Почувствовав близость смерти, Тимея попросила отвезти ее в Леветинце. Ей хотелось, чтобы ее похоронили не в усыпальнице, где под надгробием Тимара покоился неизвестный прах, а именно в Леветинце. Там, на берегу Дуная, она облюбовала для себя укромное местечко под плакучей ивой, недалеко от того места, где когда-то утонул ее отец Али Чорбаджи. Это было совсем близко от «Ничейного» острова. Казалось, ее влекло туда какое-то таинственное прозрение. Надгробный камень на ее могиле и одинокий утес на «Ничейном» острове стоят почти напротив друг друга.

А на сокровищах, оставленных ей Тимаром, лежала печать проклятия. Единственный сын Тимеи от второго брака оказался мотом. Попав в его руки, баснословное богатство исчезло с той же сказочной быстротой, с какой было нажито. Внуку Тимеи пришлось существовать на пенсию, которую Тимар назначил для ее обедневших родичей. И это все, что осталось от его громадного состояния.

Ныне на месте комаромского дворца стоит уже другое здание, а фамильный склеп Леветинци был скрыт, когда воздвигались укрепления. От былой роскоши и блеска не осталось и следа.

Но что же происходило на «Ничейном» острове?..

Никто

Прошло сорок лет после исчезновения Тимара из Комарома. Я еще только одолевал букварь, когда нас, школьников, заставили шагать в погребальной процессии на похоронах богатого и знатного барина, о котором позднее рассказывали, что он вовсе не умер, а попросту куда-то скрылся. Народ твердо верил, что Тимар жив и когда-нибудь вновь появится. Вероятно, это убеждение породили зловещие слова Аталии.

Навсегда запомнились мне благородные черты красавицы, на которую я с восхищением смотрел во время воскресного богослужения. Она всегда сидела на скамье в первом ряду у амвона, кроткая и величаво прекрасная.

Помню, какой поднялся переполох, когда однажды утром по городу разнесся слух, что знатную красавицу пыталась ночью убить ее компаньонка.

Мне привелось видеть, как убийцу везли на позорной колеснице к лобному месту, где должна была свершиться казнь. Говорили, что палач должен отрубить ей голову. Осужденная была одета в серую рубаху с черными лентами и сидела спиной к вознице. Против нее сидел священник с распятием в руках.

Базарные торговки осыпали преступницу бранью, плевали ей вслед. Но она не обращала на них внимания, равнодушно глядя в пространство.

Простой люд окружал колесницу, толпой бежали мальчишки, жаждавшие посмотреть на кровавое зрелище, увидеть собственными глазами, как снесут топором эту прекрасную голову и она скатится к подножью эшафота.

Охваченный страхом, я глядел в окно вслед убийце. А что, если она вдруг поднимет на меня глаза!..

Час спустя толпы людей с глухим ропотом стали возвращаться назад. Все были недовольны, что осужденную помиловали. Возвели на эшафот и там объявили о смягчении приговора. Очевидцы рассказывали, что когда священник протянул ей распятие, мегера вместо того, чтобы благоговейно приложиться к святыне, яростно вцепилась в крест зубами, так что на лике распятого спасителя остались отчетливые следы ее острых зубов.

Впоследствии мне не раз приходилось видеть в церкви бледнолицую красавицу, но уже со шрамом на лбу. С каждым годом лицо ее становилось все печальней и бледней.

Всевозможные толки и пересуды ходили об этой женщине. Наслушавшись дома всяких сплетен, ребята в школе пересказывали их друг другу. Но время постепенно изгладило эту печальную историю из памяти людей.

В прошлом году мой старый друг, знаменитый ботаник и коллекционер-энтомолог, известный не только на родине, но и во всем научном мире, рассказывал при мне о весьма любопытных участках земли, находящихся на территории, расположенной между Венгрией и Оттоманской империей и не принадлежавших ни той, ни другой стране. По словам ученого, в этих пустынных уголках можно встретить редчайшие экземпляры флоры и фауны. Мой друг каждый год посещал эти заповедные края и проводил там по нескольку недель.

Однажды осенью он уговорил меня поехать с ним. Будучи страстным любителем-натуралистом, я охотно согласился отправиться со своим другом в низовья Дуная. Он повез меня на «Ничейный» остров.

Ученый знал этот остров уже добрых двадцать пять лет и рассказывал, что раньше он был покрыт дремучими лесами и густыми зарослями. В наши дни лишь кое-где уцелели остатки этих джунглей, а также заросли тростника, окружающие остров со всех сторон. На острове процветает образцовое хозяйство. Он защищен от разливов кольцевой, укрепленной сваями дамбой и прорезан сетью оросительных каналов. Каналы наполняются водой с помощью насоса, приводимого в движение лошадьми.

Увидав этот прекраснейший сад, любой садовод пришел бы в восторг: фруктовые деревья и декоративные растения поражают своей пышностью и райской красотой. С каждого клочка земли собирают здесь богатый урожай. Тут выращивается мускатный табак, обладающий несравненным ароматом. Островная пасека издали напоминает целый городок из всевозможных домиков и многоэтажных сооружений, как бы выстроенных для лилипутов. На огороженном участке разгуливает домашняя птица самых редкостных пород. Любитель живности испытывал бы зависть, глядя на великолепных кур-хохлаток, на белоснежных кохинхинок, удивительно красивых черных кур с двойным гребешком и пепельно-серых из породы «принц Альберт», на серебристых индеек, на величественных белых и с нарядным золотистым оперением павлинов. А на пруду вперегонки плавают выводки пестрых уток, стада гусей и редкой красоты лебедей. На тучных лугах мирно пасутся комолые коровы, ангорские козы и черные длинношерстые ламы.

Каким превосходным вкусом должен обладать властелин этого утопающего в зелени и цветах острова?

А между тем у этого «властелина» нет ни гроша за душой. Деньги здесь не в ходу. Торговцы привозят сюда хлеб, ткани, инструменты, различные орудия, крашеную пряжу и в обмен получают от островитян продукты их хозяйства.

Мой ученый друг привозил на остров семена ценных садовых растений, яйца новейших пород домашней птицы, а взамен ему давали уникальные экземпляры редчайших насекомых и растений, засушенные для его коллекций и гербариев. Собранные здесь редкости он рассылал по зарубежным музеям, научным учреждениям, а также коллекционерам-натуралистам, причем получал за это солидный куш.

Меня поразило, что аборигены острова изъясняются на чистейшем мадьярском языке. Увы, теперь на окраинах Венгрии это весьма редкое явление!..

Жители острова принадлежат к одному семейству и называют друг друга по имени. Шесть сыновей первого поселенца взяли себе жен из окрестных деревень, и теперь у стариков уже сорок внуков и правнуков. Всех этих людей кормит остров, живут они в достатке, не ведая нужды. Все они — умельцы и всем хватает работы.

Прадед и прабабка приучают своих потомков к труду, — он воспитывает мальчиков, она — девочек. Мужчины обучаются различным ремеслам — резьбе по дереву, гончарному делу, садоводству. Они выращивают табак, ухаживают за домашними животными, становятся плотниками и мельниками. Женщины ткут турецкие ковры и домашние холсты, вышивают, вяжут кружева, собирают мед, варят сыр и добывают розовое масло. Каждый знает свои обязанности и ревностно выполняет их.

У каждой семьи свой домик. Старики заботятся о новобрачных, и члены колонии сообща строят для них жилище.

Приезжих обычно встречает нынешний глава семейства, которого все там зовут отцом. Посетителям он известен под именем Деодата.

Это статный, могучего сложения мужчина с благородным, красивым лицом. На вид ему лет сорок. Он руководит обменом продуктов и показывает приезжим колонию.

Деодат принял нас приветливо и сердечно, как добрых старых знакомых. Мой друг бывал здесь ежегодно.

Разговор зашел об естественных науках: помологии,[34] ойнологии,[35] садоводстве, ботанике, энтомологии,[36] в которых Деодат проявил солидные познания. В области садоводства и животноводства он придерживался самых передовых взглядов. Я не мог скрыть своего изумления перед обширностью познаний Деодата и спросил, кто научил его всему этому.

— Наш старец, — ответил Деодат, почтительно склоняя голову.

— А кто он такой?

— Вы его увидите, когда все мы соберемся вечером.

На острове была страдная пора — сбор урожая яблок. Женщины и дети срывали спелые плоды румяных, золотистых и багряно-алых оттенков и складывали их прямо на траве. Груды налитых соком яблок напоминали пирамиды из ядер, некогда громоздившиеся во дворах замков. Огромный фруктовый сад так и звенел веселыми голосами.

Когда же осеннее солнце склонилось к западу, звон колокола возвестил с вершины холма о конце трудового дня. Последние плоды поспешно уложили в корзины и понесли в усадьбу.

Мы с Деодатом тоже направились в ту сторону, откуда раздавались звуки колокола. Он висел на башенке деревянного домика. Теремок был сплошь увит плющом, но некоторые колонны веранды не были закрыты листьями, и меня поразила их причудливая форма. Видно было, что их создавал художник-резчик в порыве высокого вдохновения.

Перед домиком на зеленой лужайке были расставлены столы и скамейки. По окончании работы сюда и устремились все члены колонии.

— Здесь живут наши старики, — шепнул мне Деодат.

Вскоре из дома вышла счастливая чета. Женщина лет шестидесяти и мужчина лет восьмидесяти.

У старца было энергичное и умное лицо. Весь его облик произвел на меня неизгладимое впечатление.

Голова его облысела, но остатки былой шевелюры и усы были чуть тронуты сединой, а резкие, но спокойные черты, как видно, мало изменились за долгие годы. Размеренный, правильный образ жизни, спокойный нрав, бодрое настроение всегда на пользу человеку.

Прабабушка выглядела тоже чудесно. Ее белокурые волосы уже серебрились, но глаза сохранили молодой блеск, а щеки, когда старик целовал ее, вспыхивали румянцем, словно у невесты.

При виде всей своей семьи старики просияли. Они целовали каждого, называли по имени. Старики души не чаяли в своих детях и внуках и были глубоко счастливы.

Наконец очередь дошла и до нас. Старики обняли Деодата — старшего сына, а затем, пожав руку мне и моему другу, пригласили нас поужинать.

Прабабушка до сих пор надзирает за кухней и готовит еду для своего многочисленного потомства. Каждый из членов семьи может садиться за тот стол, который ему по душе, с милыми ему людьми. Старик сел с нами и с Деодатом. Крохотная златокудрая девочка по имени Ноэми попросилась к нему на колени и получила разрешение слушать наши ученые разговоры.

Когда прадеду назвали меня, он долго смотрел мне в лицо, и на щеках его проступил румянец. Мой ученый друг спросил, не слыхал ли он раньше моего имени. Но старик хранил молчание. Деодат пояснил, что за последние сорок лет отец его ничего не читал, ограничиваясь лишь книгами по сельскому хозяйству и садоводству, и поэтому не знает, что творится на свете.

Тут я, как человек общительный, захотел поделиться со старцем своими знаниями и начал рассказывать ему обо всем, что произошло в мире за эти сорок лет.

Я поведал о событиях, разыгравшихся в нашей стране, в результате чего Венгрия соединилась короткой черточкой с Австрией и стала частью двуединой Австро-Венгерской монархии.

Мой слушатель, куривший в это время трубку, пустил густой клуб дыма, как бы говоря: «А вот мой остров никому не принадлежит!»

Я рассказал ему о налогах и податях, обременяющих население.

«На моем острове нет никаких податей!» — возвестил мне новый клуб дыма.

Я поведал также о великих битвах за свободу, которые происходили в нашем отечестве и во всем мире.

Он ответил мне клубами дыма: «Здесь мы ни с кем не воюем».

В тот период деньги катастрофически обесценивались. Знатные семьи, обладавшие огромными богатствами, разорялись одна за другой. Я пытался растолковать ему все это.

Новое облачко дыма означало: «А у нас вовсе нет денег!»

Потом я рассказал об ожесточенной борьбе, которую вели в нашей стране различные политические партии, а также о печальных последствиях религиозной нетерпимости, властолюбия и национальных распрей.

Старик не спеша выбил догоревшую трубку, видимо, думая про себя: «У нас нет ни епископов, ни вербовщиков голосов, ни министров».

Наконец, я стал распространяться о том, какой могущественной станет в будущем наша страна, когда исполнятся все чаяния нашего народа.

Малютка Ноэми заснула на коленях прадеда, ее надо было отнести домой и уложить в постель. По-видимому, для старика это было гораздо важнее всего, о чем я повествовал. Спящая девочка перекочевала с колен прадеда на колени прабабки. Когда прабабка с девочкой покинули нас, старец спросил меня:

— Где вы родились?

Я ответил.

— Какая у вас профессия? Чем вы занимаетесь?

— Я романист.

— Что это такое?

— Романист — это человек, который, узнав конец какой-нибудь истории, может догадаться обо всем, что было раньше.

— В таком случае, — сказал он, беря меня за руку, — придумайте мою историю! Существовал некогда человек, который покинул мир людей, где все дивились его успехам, а потом создал свой собственный мир, где все его любят.

— Могу ли я узнать ваше имя?

При этих словах старец выпрямился и, казалось, стал еще выше. Он поднял дрожащую руку и положил ее мне на голову. И вдруг мне почудилось, что эта рука когда-то покоилась на моей детской белобрысой головенке и что я где-то видел это лицо.

— Мое имя Никто, — ответил старик.

Потом повернулся и, ни слова не говоря, ушел к себе в дом. За все время нашего пребывания на острове он больше к нам не выходил.

* * *

Вот как течет жизнь на «Ничейном» острове. Для него установлен двумя державами особый режим, и обладатели этого уединенного клочка земли могут привольно жить вне всяких государственных границ еще пятьдесят лет.

Полвека!..

А кому дано знать, что станет за это время с миром?..

^Конец

Послесловие к «Золотому человеку»

Признаюсь, из всех написанных мной романов самый мой любимый — «Золотой человек». Пожалуй, он и наиболее популярен среди читающей публики. Его переводили чаще других моих книг на иностранные языки. В английском переводе он вышел в двух изданиях: в лондонском «Timars two worlds» («Два мира Тимара») и в нью-йоркском «Modern Midas» (Мидас, в руках которого все превращается в золото). В Германии две книжные фирмы даже затеяли процесс, оспаривая друг у друга право на издание этого произведения. Я написал и пьесу на сюжет этого романа. И это единственное мое драматическое произведение, которое продержалось на театральных подмостках двадцать лет и с успехом ставилось также на сценах немецких театров. Но у меня есть и особые причины любить этот роман. Все его персонажи хорошо знакомые мне люди.

У меня многочисленная родня, с которой я поддерживаю отношения.

Имущественное положение и родовое наследие семейства Йокаи было упорядочено в начале прошлого века особым указом, причем была назначена комиссия для рассмотрения тяжбы с баронами Махолани. Однажды я спросил своего старшего брата Кароя, слывшего у нас в семье живой летописью:

— Почему наши прадеды жили на барскую ногу, как и подобало важным господам, а мы, как и наш отец, еле-еле перебиваемся и вынуждены жить своими трудами?

Брат рассказал мне, как обстоит дело с нашим наследством:

— Обширное родовое имение существует и по сей день. Но возьми-ка в руки мел да подсчитай! У нашего прадеда родились сын и пять дочерей. Долю наследства этих пяти девиц приобрел епископ Печа, тоже принадлежавший к нашему семейству. Он употребил свое состояние на создание школ и благотворительных фондов. Наш дед унаследовал только шестую часть имения. У него было два сына и две дочери. Стало быть, на долю нашего отца пришлась всего двадцать четвертая часть былых владений. У него трое детей, а каждому из нас досталась одна семьдесят вторая часть имения. Ты унаследовал свою долю и по сей день владеешь ею.

Мой прадед по материнской линии был далеко не столь богат, зато более знаменит. Пулаи возглавлял тайную канцелярию князя-правителя Венгрии Ференца Ракоци II[37] и от его имени поддерживал сношения с иностранными державами.

А вот по линии нашей бабушки мы состоим в родстве с весьма состоятельной фамилией Сючей.

В семидесятых годах Лайошне Сюч была всеми уважаемой особой в светских кругах Будапешта. Она владела большим домом на бульварном кольце Музеум и виллой в Балатонфюреде. В театральный сезон ее каждый вечер видели в абонированной ею литерной ложе Национального театра. Это была почтенная, благообразная старуха. К тому же она занималась благотворительностью.

Я тоже нечто получил от нее: основную идею романа.

Случай свел меня с нею однажды после полудня. Мы вместе плыли на пароходе «Кишфалуди» — от Балатонфюреда до Шиофока.

На полпути пароход был застигнут жестоким штормом. Свирепый шквальный ветер, налетевший с Баконьских гор, мгновенно превратил приветливое озеро в бушующее море. Всех пассажиров, мужчин и женщин, укачало. Спасаясь от приступов морской болезни, они укрылись в каютах. Только мы с тетушкой остались на палубе, не обращая внимания на разыгравшуюся стихию.

— Нам с тобой этот шторм нипочем, ведь в наших жилах как-никак течет древняя кровь Сючей, — не без гордости изрекла тетушка. Она приходилась старшей сестрой моей бабушке и унаследовала от покойного мужа немалое состояние.

Волны швыряли пароход из стороны в сторону, и он дал такой крен, что одно из лопастных колес крутилось вхолостую, загребая воздух. Между тем тетушка усадила меня рядом с собой и рассказала мне одну правдивую историю. Речь шла о молодой девушке, ее женихе-офицере, о компаньонке, бывшей возлюбленной этого офицера, и об ее матери. Тетушка всех знала лично. История эта послужила канвой для моего романа «Золотой человек». Предшествующие события, так сказать, предысторию, мне пришлось дописать, а также вылепить образы действующих лиц и придумать наиболее правдоподобные ситуации. Однако изображаемые в романе фигуры и описываемые события отнюдь не вымышлены мною.

О существовании «Ничейного» острова я узнал благодаря нашему знаменитому ученому-натуралисту Имре Фривалдски. Остров этот еще в шестидесятых годах XIX века находился на исключительном положении, как обособленная, независимая территория, не принадлежавшая ни Венгрии, ни Турции.

Вот все, что я счел нужным дополнительно рассказать читателям.

Д-р Мор Йокаи