— Скажи ему, что ты еще слишком молода.
— Но он знает, что это не так.
У Людовика перехватило дыхание.
— Но ведь ты же терпеть его не можешь. Или я не прав? Анна, прав я или нет? Или ты забыла все, о чем мы мечтали?
Глаза Анны наполнились слезами.
— Я ненавижу его, — прошептала она, — и ничего я не забыла.
Он улыбнулся с явным облегчением.
— Тогда все в порядке. Скажи ему что-нибудь, придумай что сказать, но главное — не давай ему прикоснуться к себе. Это не продлится слишком долго.
Он, конечно, не сказал ей главного, что надо подождать, пока умрет король, и Людовик станет регентом.
— Ты должна это сделать, Анна. Обещай мне. Обещай!
Анна посмотрела вниз на пышную пену, которую свадебное платье образовывало вокруг нее. Она подумала об отце и о его важном плане, частью которого был и Людовик. Она была воспитана на идеалах, которые внушил ей король, и не могла отделить себя от них. Да, Пьер противный, и она любит Людовика. Это правда. Но она любит также и отца, и Францию. Сможет ли она сделать то, что от нее требует Людовик? Она не знала. Идеи Людовика всегда такие сумасшедшие…
Анна глубоко вздохнула и собиралась уже дать отрицательный ответ, в том смысле, что, мол, ничего при данных обстоятельствах сделать не может, как почувствовала руки Людовика. Он прижал ее к груди и поцеловал. Это было в первый раз и получилось неловко. Губы его попали в уголок рта. Но затем, осмелев, он крепко ее обнял и поцеловал уже по-настоящему.
Франция была тут же забыта, там же оказался и отец. Забыто было все. Поцелуй Людовика удивил и потряс ее. Раскрасневшаяся, она трепетала в его руках до тех пор, пока он не отпустил ее.
— Анна, — взмолился Людовик, — ты должна это сделать. Мы предназначены друг для друга! Мы должны выполнить это предназначение.
Она кивнула в знак согласия. Сейчас это показалось ей разумным. Они давно обещаны друг другу, и это неправильно, если они не будут вместе.
— Я сделаю это, Людовик. Я сделаю это. Обещаю тебе.
Удовлетворенный, Людовик расслабился.
— Это будет не так легко, — предупредил он. — Это будет трудно и тебе, и мне. Но если мы проявим твердость, нас им не одолеть. Помни это.
— Я буду об этом помнить. Ничто меня не поколеблет, обещаю!
Они улыбнулись друг другу, как еще никогда не улыбались прежде. Как будто все трудности уже преодолены, как будто сегодня это их свадьба.
Но тут в распахнутых дверях вырос король. Он остановился на пороге и с недовольным удивлением оглядел их обоих. Ничто не укрылось под его взглядом. Анна застыла в глубоком поклоне, утонув в своих юбках, склонившись так низко, что драгоценное ожерелье почти касалось колен. Ей хотелось навечно застыть так, чтобы никогда больше не распрямляться и не поднимать глаз. Людовик тоже поклонился, но перед поклоном встретился взглядом с королем.
— А мне казалось, — произнес король, — что моему послушному крестнику хорошо известны правила.
Людовик поклонился снова.
— Да, известны.
— Но у тебя, конечно, есть готовые объяснения. Не сомневаюсь, — насмешливо продолжал король, — тебя привела сюда любовь.
Анна залилась краской, а Людовик выглядел явно смущенным. И то, и другое не прошло мимо внимания короля.
— Ты, Анна, конечно, думала о своем женихе, а ты, Людовик, о своей невесте. Вас настолько переполнили чувства, что захотелось поделиться ими друг с другом. Ну как? Я угадал?
Этот небольшой по размерам камешек королевской жестокости как раз острым уголком попал в открытую рану Людовика. Он сморщился от боли, но, упрямо сжав зубы, решил поддержать эту злую игру.
— Да, монсеньор, вы угадали. Так оно и было, — произнес Людовик, глядя в глаза королю. — Не каждому жениху достается такая красавица невеста. А когда я подумал, какой чудесной матерью она будет, как будет учить моих детей чести и достоинству, которые она унаследовала от своего отца, я решил поделиться этой радостью со своей крестной сестрой.
Людовик страстно желал, чтобы король кликнул стражу и приказал связать его. В теперешнем состоянии это было бы самое лучшее.
Но на лице короля не дрогнул ни один мускул, он не подал вида, что слова Людовика его задели.
— Перечисляя достоинства своей невесты, мой юный кузен забыл упомянуть ее матушку. А она всегда славилась примерной добродетелью, которая среди женщин Орлеанского семейства кажется большой редкостью.
Людовику, конечно, были известны сплетни о его матери, но никогда они не трогали его так сильно, как сейчас, в ситуации, когда он был совершенно бессилен. Он поглядел на короля, и ему захотелось его убить. Какое счастье быть потом повешенным, даже насажанным на кол, четвертованным, только бы сдавить руками эту тощую мерзкую шею и, услышав вначале восхитительный хруст, наблюдать далее, как он давится этими жестокими гнусными словами.
— Отправляйся в свою комнату, Людовик. Епископ может прийти в любую минуту.
Людовик медленно двинулся к двери, а король проскрипел ему в спину:
— Хочу, чтобы ты понял — я не потерплю никаких сцен, никаких скандалов. Никаких слез, слышишь, Анна? Это тебя тоже касается. Не хочу, чтобы вы стояли с опущенными физиономиями. Наоборот, я желаю улыбок, и чтобы вы все выглядели пристойно. Вернее, трое из вас, по крайней мере. От Жанны я ничего не жду. А теперь иди, Людовик, и помни, что я сказал.
Людовик бросил беглый взгляд на Анну и вышел. В комнате его уже дожидался епископ, как всегда недовольный поведением Людовика. Тот плюхнулся в кресло и, пригорюнившись, выслушал формальный вопрос епископа, предполагающий один единственный ответ. Сознает ли Людовик всю серьезность шага, который собирается предпринять, вступая в брак? Идет ли он на это по доброй воле?
Ответ Людовика вряд ли понравился епископу.
— А что же еще мне остается делать, святой отец. Я не могу поступить иначе. Начни я сопротивляться, то очень скоро окажусь трупом, и это в лучшем случае, ведь вам известно, с кем мне приходится иметь дело.
Он сказал это умышленно, надеясь, что в будущем эти его слова зачтутся и помогут обрести свободу. Удовлетворившись услышанным, епископ благословил Людовика и повел в часовню.
Событие, конечно, было знаменательное — две принцессы одновременно выходят замуж. Но несмотря на это обряд венчания проходил необычно быстро и без необходимой в таких случаях роскоши. Сам король на церемонии отсутствовал, хотя любой, кто его знал, мог быть уверен, что он откуда-то сейчас следит за всем происходящим. Скряга по натуре и в данном случае лишенный необходимости производить впечатление на иностранных гостей, он решил не устраивать дорогое представление.
Если он действительно наблюдал, то должен был остаться доволен. По-видимому, — почти единственный из немногих присутствующих, кто испытывал подобные эмоции. Никто из придворных не мог понять брака Анны с Пьером. Если король хотел выдать ее в пределах Франции, то неужели не нашел никого, кроме пятого сына Бурбонов. При взгляде же на вторую пару глаза присутствующих в ужасе застывали. Глубокая жутковатая тишина установилась в часовне. Все были возмущены, что такое позволили сделать с одним из знатнейших баронов Франции. Какую же силу приобрел сейчас король! Какую мощь! Если он, забыв о всяких приличиях, нанес такое оскорбление герцогу Орлеанскому, то как же он может поступить с нами? Если бы в этой церкви нашелся кто-то, кто собрал бы этот гнев в единый кулак, превратив его в оружие, Людовик был бы спасен. Но такого человека здесь не нашлось.
Вступил орган, и старшая дочь короля Франции, пройдя вдоль рядов, встала у алтаря рядом с Пьером. Анна уставилась в пол, не взглянув на своего будущего мужа, ни на Людовика, который с белым, как мел, лицом ждал свою невесту. Затем к алтарю приблизилась младшая королевская дочь. Рядом с ней вплотную шла мадам де Линьер, и слуги окружали ее таким плотным кольцом, что ее уродства были почти не видны окружающим. Сопровождающие отступили только тогда, когда она заняла место радом с Людовиком.
Небольшая часовня была переполнена. Затаив дыхание, следили придворные за несчастным существом, с одним плечом выше другого, с горбом, поднимавшимся почти вровень с головой. Когда она двигалась к алтарю, то одну ногу тащила за собой. Марию обуял такой ужас, что она с трудом удерживалась на ногах. Ей показалось, что сейчас она впервые поняла, о чем шла прежде речь. Только сейчас до нее окончательно дошел весь ужас происходящего. При взгляде на эту жуткую картину боль и запоздалое раскаяние, как молнией, пронзили ее. Людовик был прав. А все остальные не правы. Людовик понимал это лучше всех. «Да пусть бы он лучше был сейчас мертв, — думала Мария, — пусть бы лучше все мы были мертвы, а Блуа сравнен с землей, чем терпеть такой позор и унижение. Этот плевок в лицо соскоблить, стереть не удастся. Никогда. Подумать только, стоять здесь, перед лицом Бога, на виду у всех людей и участвовать в осуществлении этого дьявольского замысла короля». Мария называла это благоразумием, но у Людовика было другое слово для обозначения подобного поведения — трусость.
Она встала коленями на молитвенную скамеечку и закрыла лицо руками.
Среди гостей выделялась своими нарядами семья герцога Бурбонского, а в центре стоял сам герцог. Он был подавлен. Пытался убедить себя, что все хорошо, что все в порядке, но безуспешно. Бурбон слышал слова епископа, происходящее делало его членом королевской семьи. С презрением глядел он в спину Пьера и сожалел, что их так легко купили. Он поглядел на Марию, примостившуюся на коленях, рядом с этой горевавшей женщиной он чувствовал себя лучше, чем с радостно ликующим своим семейством.
Мария-Луиза не пришла вовсе, но два младших кузена Людовика, Эжен де Ангулем и Дюнуа, присутствовали. Эжен угрюмо следил за происходящим, а сам думал, что скоро и ему придется против воли встать у алтаря с Луизой Савойской, в то время как та, которую он любит, Мария Бургундская, стала женой Максимилиана, императора Священной Римской империи.