Я сидел рядом и слушал (в ту пору меня уже часто и гостеприимно приглашали в Золотой дом).
– Извини, Рене, я знаю, ты скептик, но реальность – не вопрос выбора. Ей наплевать на твое мнение. Мир таков, каким был всегда. Зайди в России в православную церковь, и ты увидишь людей, которых насильно приводят родственники, людей, у которых дьявол смотрит из глаз, людей, полных ненависти, безбожников и кощунников, и тех, у кого очень холодное сердце. И тут начинается. Прежде всего батюшка выходит со святой водой и кропит ею, и читает те места из Святого Евангелия про Иисуса, как Он изгонял бесов, и, боже мой, они выходят вон, женщина кричит мужским голосом, и трясется всем телом, и шипит, и грозится священнику, святая вода обжигает их, понимаешь, многие вопят словно животные, мычат коровой, ревут медведем, визжат свиньей. Рвота, обмороки. Ужасно – и хорошо. В этом доме по‑другому. Наверное, здесь не люди одержимы, а сам дом. Ты принес с собой зло из своей старой страны, и теперь оно в стенах, в коврах, в темных углах, и в туалетах тоже. Там поселились призраки, может быть, кого‑то из твоих, а может быть, и что‑то более древнее, всех надо изгнать. А ты если хочешь посмотреть, когда священник придет, я тебя допущу, я знаю, ты творческий молодой человек в поисках материала, но держись тут рядом с Божьей Матерью, и когда начнется, ничего не говори, только слова Иисусовой молитвы: “Господи Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй меня грешного”. Все равно, что ты не веришь, просто повторяй, слова оберегут тебя.
Икона только что заняла почетное место в просторном “большом зале” на первом этаже Золотого дома, ее лик целовал усиливавшийся ветер, проникая сквозь распахнутые в Сад французские окна, этот ветер нес обещание дождя. Безупречная старинная копия Феодоровской Божьей Матери, оригинал висел в Александровском дворце в маленькой часовне слева от спальни последней царицы из династии Романовых, Александры, она молилась Пресвятой Деве каждый день по многу часов. Меня это удивило. Сыновья Нерона Голдена открыто признавались в отсутствии религиозных чувств, и хотя от старика я никаких высказываний на этот счет не слышал, заведомо предполагал, что он разделяет их чувства и даже что он‑то и был, так сказать, источником их небрежного атеизма. И тем не менее святой образ был свадебным подарком Нерона жене, и теперь, не споря, он стоял рядом с ней перед Богоматерью: сложив руки, склонив голову, он подал знак начинать обряд экзорцизма. Всем трем сыновьям он приказал явиться, они тоже присутствовали на церемонии, с торжественными, как было велено, лицами. А вот и священник Русской православной церкви, борода в палатке, изготовился петь и брызгать на всех нас святой водой, и как раз в эту минуту явился ураган Ирэн: небо потемнело, разверзлись хляби, вспышка молнии ворвалась в комнату. Священник вскричал по‑русски, и Василиса перевела:
Славьте Бога – свершилось!
И тут Нерон Голден тоже громко вскрикнул:
– Закройте двери!
Его сыновья ринулись к французским окнам, и я тоже понял его слова как вполне практичную реакцию на ветер и хлесткий дождь, но Василиса и священник восприняли это по‑своему. Борода затряслась, окружавшая ее палатка заходила ходуном, загремела взволнованная русская речь, и новоиспеченная миссис Голден принялась с торжеством переводить и перетолковывать:
– Закройте дверь от дождя, но нет нужды закрывать ее от бесов, ибо они изгнаны из моего супруга и никогда не возвратятся.
Что бы ни происходило в то утро – а я глубоко сомневаюсь в аутентичности обряда, – должен признать, что с тех пор Нерон не бродил по ночам и не плакал на летней лужайке. Насколько мне известно, женские призраки более не посещали его. Или, если они все же являлись, он научился сдерживать свои чувства, повернулся спиной к этим призракам и не упоминал при жене об их визитах.
Из убежища старика в тот вечер доносилось пение скрипки Гуаданини, исполнявшей – на троечку – насыщенную эмоциями “Чакону” Баха.
В понедельник вечером – с чего и начались беды – Нерон Голден отправился вместе с Василисой в облюбованный ею русский ресторан в районе Утюга, на обед в честь Михаила Горбачева, который наведался в наш город собирать средства для своего благотворительного фонда по борьбе с раком. Супругов усадили за главный стол рядом с эмигрантом-миллиардером, чья жена интересовалась искусством, и эмигрантом-миллиардером, который занялся газетным бизнесом как раз в тот момент, когда газетному бизнесу пришел конец, но, к счастью, у него имелась также бейсбольная команда, и с эмигрантом-миллиардером, который владел большим пакетом акций в Силиконовой долине и при силиконовой жене, а за рядом стоящими столиками разместились миллиардеры помельче, у которых и яхты были не такие большие, и футбольные команды, и кабельные телекомпании не столь успешные, да и жены не так впечатляли. Для Василисы Арсеньевой, девочки из Сибири, само присутствие в такой элитарной компании служило доказательством того, что жизнь наконец‑то удалась, и она непременно хотела сделать селфи с каждой из русских шишек (и с их женами, само собой разумеется) и тут же отправить фотографии своей маме.
Перед выходом из дома, уже полностью одетая и преступно прекрасная, она опустилась перед мужем на колени, расстегнула ему штаны и медленно, профессионально его обслужила, “потому что, – сказала она ему, – когда такой мужчина, как ты, приводит такую женщину, как я, в такую компанию, как эта, ему нужно знать, что она принадлежит ему”. Это был ошибочный расчет – редкий случай, обычно Василиса в сексуальной игре бывала точна: ее поступок не ослабил, а напротив, усилил подозрительность Нерона Голдена, так что в ресторане он следил за каждым ее жестом, словно ястреб, к тому же с каждой минутой все более свирепеющий. На столе появлялось одно блюдо за другим: сельдь под шубой, голубцы, начиненные говяжьим фаршем, вареники, ушки и галушки (украинские разновидности вареников), пельмени с телятиной, бефстроганов, водка, настоянная на крыжовнике и смокве, блинчики, черная икра – а его ревность росла, словно Василиса подавала всем этим мужчинам саму себя, нарезанную мелкими дольками, на красных бумажных салфеточках, пусть наколют маленькой двузубой вилкой и проглотят, как изысканное канапе. Разумеется, за этим столом для избранных все мужчины присутствовали с супругами и потому все вели себя аккуратно. Миллиардер, чья жена питала интерес к искусству, объяснял Нерону, как тому повезло завоевать “нашу Василису”, миллиардер – владелец неудачливых газет и удачливой бейсбольной команды – заявил: “Она нам как дочь”. Миллиардер из Силиконовой долины с силиконовой женой сказал: “Господь один ведает, как она вам досталась”, и сделал неприличный жест, изображая руками нечто огромное в штанах, но к тому времени все выпили много водки и никто на такое не обижался, обычный мужской треп. И все же время от времени муж подмечал, как жена слегка машет рукой кому‑то на другом конце комнаты, и те подают ответный знак, и все это были мужчины, в особенности один мужчина, моложавый, высокий, мускулистый, лет сорока, только волосы почему‑то преждевременно поседели, он и ночью не снимал защитных очков. С виду – тренер по теннису или (как мы понимаем, ничего хуже Нерон Голден и представить себе не мог) личный тренер. А может быть, парикмахер, гей, это бы неплохо. Или – кто знает, тоже миллиардер, моложе прочих, строит себе огромную краснобокую яхту на верфи Бенетти в Виареджо, обожает гоночные машины ценой в полтора миллиона долларов, названные в честь богов ветра индейцев кечуа, и к ним – столь же дерзких девиц. Такую вероятность тоже не следовало игнорировать.
– Извини, – сказала она, – я только пойду поздороваюсь с друзьями.
Она отошла, а он следил за ней: объятия, воздушные поцелуи, ничего непристойного, и все же это скверно пахло, следовало пойти туда и присмотреться к этим друзьям, к так называемым друзьям. Может быть, следовало присмотреться и к той блондинке, она все никак не поворачивалась к нему лицом, к спутнице того парня, к маленькой блондиночке, стоявшей к нему спиной, он разглядывал мускулатуру ее рук, о да, он ее припомнил, суку. Может быть, надо было просто оторвать ее мерзкую голову.
Но тут Горбачев завел с ним разговор.
– Итак, мистер Голден, теперь благодаря своей прелестной русской жене вы один из нас, почти, я бы сказал, и я вижу, вы человек влиятельный, так что позвольте вас спросить…
Правда, эти слова произносил по‑английски не Горбачев, а его переводчик – Павел вроде бы, – он выглядывал сзади из‑за плеча Горбачева, точно вторая голова, и так хорошо поспевал слово в слово за бывшим президентом, практически синхронная озвучка, либо это был величайший, проворнейший из всех переводчиков, либо он нес на английском отсебятину, либо Горбачев всегда говорил одно и то же. В любом случае Нерон Голден, обозленный и взвинченный поведением Василисы, вовсе не намерен был подвергаться допросу, пусть даже со стороны почетного гостя – и перебил его собственным вопросом.
– У меня есть партнеры в Лейпциге, это бывшая ГДР, – заявил он. – Они рассказали мне занятную историю, и я хотел бы услышать ваш комментарий.
Лицо Горбачева омрачилась.
– Какую историю? – спросила его вторая голова, Павел.
– В восемьдесят девятом году, когда начались волнения, – заговорил Нерон Голден, – протестующие укрылись в Томас-кирхе, церкви, где похоронен Бах. Руководитель коммунистической партии Восточной Германии герр Хонеккер собирался послать туда войска с пулеметами, перебить всех и покончить на том с революцией – она была бы подавлена. Однако чтобы использовать армию против гражданских, ему требовалось ваше разрешение, а вы отказали, и всего через несколько дней пала Стена.
Обе головы Горбачева молчали.
– Так вот что я хотел спросить, – продолжал Нерон Голден. – Когда вы подняли трубку телефона и услышали эту просьбу, вы отказали интуитивно, автоматически… или вам пришлось сначала поразмыслить?
– В чем смысл такого вопроса? – с угрюмыми гримасами осведомились Горбачев и Павел.