[51] все еще была почти жива и ее Живой театр все еще охотно обнажался, говорило со мной о старой школе, умевшей на все наплевать. А на Юнион-сквер играли шахматисты и, возможно, смерть тоже играла здесь в блиц, отнимая жизни словно какой‑то пустяк, или неторопливые партии с выключенными часами, когда черный ангел притворялся, будто с уважением относится к жизни, а сам исподволь готовил противника станцевать с ним danse macabre[52]. Отсутствия говорили со мной столь же внятно, как присутствия: обувные магазины, исчезнувшие с Восьмой улицы, эксцентричность, утраченная Верхним Вест-Сайдом, где некогда Майя Шейпер держала магазинчик “Сыр и древности”, а на вопрос, откуда такое сочетание, отвечала: “То, что я люблю”. Всюду, куда бы я ни пошел, город обхватывал меня руками и шептал мне на ухо слова утешения.
В тот вечер, когда Апу открывал свою вторую выставку у Соттовоче в Бауэри, в квартале от Музея идентичности (эти его картины были умны и стремительны, технически умелы, энергичны, в духе поп-арта и совершенно мне чужды), в городе появились огромные рисованные афиши Лори Андерсон, изображающие сорок девять дней пребывания ее любимой умершей собаки, рэт-терьера Лолабелль, в бардо[53]: эта зона в тибетском буддизме отделяет смерть от нового рождения. Сучитра и я остановились перед одним таким изображением, милый песик широко раскрытыми глазами смотрел на нас из другой жизни, и вдруг во мне прозвучали слова “все хорошо”, и я произнес их вслух.
– Все хорошо, – сказал я, и улыбка расплылась по моему лицу. – Все хорошо, все хорошо, все хорошо.
Тень, накрывавшая меня, рассеялась, будущее вновь казалось возможным, и счастье мыслимым, и жизнь началась заново. Лишь много времени спустя, оглядываясь, я подсчитал, что это был сорок девятый день со смерти моих родителей.
Я не верю в бардо. Но что было, то было.
“ФЛЭШ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! НО У НАС ОСТАЛОСЬ ВСЕГО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЧАСОВ, ЧТОБЫ СПАСТИ ЗЕМЛЮ!”
В ту ночь меня охватила эйфория, я был опьянен тем, что простил родителям их смерть и себя простил, хотя остался в живых. Мы шли с Сучитрой домой в Сад, и я почувствовал, что настала пора для запретных дел. Мы и так уже были опьянены жизнью, но вскрыли издавна сохраняемый пакетик “Афганской луны” и вдохнули – и тут же в шишковидной железе у каждого из нас открылся, как и предсказывал мой отец, третий глаз, и мы постигли тайны мира. Мы увидели, что мир вовсе не бессмыслен и не абсурден, он обладает глубоким смыслом и формой, но форма и смысл скрывались от нас доселе, заслоненные иероглифами и эзотерикой власти, потому что властители мира стараются скрыть смысл от всех, кроме посвященных. Мы поняли также, что спасение планеты зависит от нас двоих и что силой, спасающей планету, станет любовь. Голова кружилась: мы постигли, что Макс фон Сюдов, Минг Беспощадный, тоталитарный, капризный, безвкусно одетый в ярко-красный плащ злого гения из фантастического комикса, выступил в поход против человечества, а потом лицо Минга расплылось и стало похоже на лицо Нерона Голдена, и это несправедливо, поскольку Голден был так добр ко мне в последнее время, но не может ли человек быть одновременно и хорошим, и плохим, спрашивали мы себя, и “Афганская луна” отвечала: неразрешимое противоречие и союз противоположностей есть глубочайшая из всех тайн. Сегодня ночь любви, сказала нам “Афганская луна”, ночь празднества для живых тел и прощания с утраченными телами ушедших, любимых, но когда утром встанет солнце, уже нельзя будет терять ни минуты.
17
Если задолжаешь банку доллар, тебе конец, у тебя овердрафт. Если задолжаешь миллиард – ты богач, и банк работает на тебя. Трудно было вычислить в точности, насколько Нерон Голден в самом деле богат. Его имя в те дни стояло на всем, повсюду, от хотдогов до коммерческих университетов, оно, его имя, бродило по Центру Линкольна, обдумывая, не пожертвовать ли “штуку” на ремонт холла Эвери Фишера при условии, что от старого имени откажутся и крупными заглавными буквами из золота украсят стены именем Голдена. “Штукой” его имя для краткости обозначало сто миллионов долларов, цену входного билета в мир настоящих богачей: пока у тебя нет “штуки”, ты никто. Его имя несло с собой “штуку”, обходя город, то подумывало вложиться в кинофестиваль в Трибеке, но он бы обошелся намного дешевле “штуки”, так что кинофестиваль показался ему ерундой; о чем его имя по‑настоящему, взаправду мечтало, так это о стадионе “Янкиз”. Вот что послужило бы доказательством: его имя покорило Нью-Йорк. После этого хоть мэрию им украшай.
Я предполагал, что Голден прихватил с собой изрядный капитал, отправляясь на Запад, но ходили упорные слухи, что все его предприятия затевались с большим участием сторонних ресурсов, что весь этот мегабизнес под его именем был игрой на грани фола, и тенью за его именем, куда бы он ни пошел, следовало банкротство. Он представлялся мне жителем не Нью-Йорка, но невидимого града Октавии, который Марко Поло описывал Кубла-Хану в книге Кальвино: город-паутина, сеть, натянутая над бездной между двумя горами.
“Жизнь обитателей Октавии избавлена от неопределенности иных городов, – пишет Кальвино. – Они знают, сколько времени может продержаться их сеть – и не дольше”.
Представлялся он мне и в образе тех персонажей мультфильмов, Вилли Койота, например, который бежит по самому краю и срывается в глубокий каньон, и все‑таки продолжает бежать, вопреки законам гравитации, пока не глянет вниз – и тогда лишь упадет. Осознавший безнадежность своих усилий обречен на катастрофу. Нерон Голден все еще мчался вперед, вероятно, потому, что ни разу не глянул вниз.
Много месяцев я провозился, разбирая свой дом, отправлял то, что хотел сохранить, на склад в Вест-Сайде, тот, где стена обклеена смешными плакатами, их хорошо видно с хайвея: “В Нью-Йорке шесть профессиональных спортивных команд, а также «Метc»” или “Если тебе не нравятся гей-браки, не вступай в гей-брак”, и еще: “В доме отца моего обителей много” (Ин 14:2) – сразу видно, Иисус жил не в Нью-Йорке” – и: “Помни, если уедешь из города, тебе придется жить в Америке”. Да, ха-ха, уловил юмор, но по большей части я снова был мрачен, старался не обнаруживать это при Сучитре, но она понимала, что я переживаю. Потом настало время выставить дом на продажу, и ко мне в Саду подошла Василиса Голден, обняла меня, поцеловала в щеку и сказала: “Я устрою это для тебя, это будет наше семейное дело”, и это было так мило, что я молча кивнул и предоставил ей заняться сделкой.
И опять‑таки мне трудно было объективно судить о Голденах в тот год. С одной стороны, он сам был так добр ко мне, а теперь и его жена тоже проявила участие. С другой стороны, он с энтузиазмом поддерживал избирательную кампанию Ромни, а его ремарки в адрес президента и супруги президента отдавали старомодным ханжеством: “Конечно, ему по душе геи, ведь он женат на мужчине” – это еще из самых приличных. Зачастую он повторял свой “любимый республиканский анекдот” про немолодого мужчину (белого, разумеется), который после новых выборов ежедневно является к Белому дому и просит о встрече с президентом Обамой. В третий или четвертый раз утомленный его настойчивостью привратник отвечает: “Сэр, я повторяю вам снова и снова: мистер Обама не является более президентом Соединенных Штатов и не живет по этому адресу. Вы уже слышали это и все равно приходите опять и задаете тот же вопрос и получаете тот же ответ – в чем дело?” И на это белый республиканец отвечает: “Просто мне очень приятно это слышать”.
С этим я смирился, хотя опасался (за самого Нерона), как бы темная сторона не взяла в нем верх над светлой. Я дал ему почитать великую сказку Андерсена “Тень”, о человеке, чья тень отделилась от него, объездила мир, сделалась умнее и хитрее былого владельца, соблазнила принцессу, с которой тот был обручен, а заключив с ней брак, приговорила (заодно с беспощадной принцессой) своего хозяина к смерти. Я хотел, чтобы Нерон осознал опасность, грозившую его душе, если позволено нерелигиозному человеку употреблять такой термин, однако Нерон читать не любил и вернул мне книгу с пренебрежительным жестом. “Мне сказки ни к чему”, сказал он.
Но потом… они оба, муж и жена, призвали меня к себе и объявили свое решение касательно меня.
– Вот что тебе следует сделать, – сказала Василиса Голден. – Переехать и жить с нами в этом доме. Это большой дом со множеством комнат и двое из троих мальчиков тут теперь редко бывают, а третий – Петя – почти не выходит из своей комнаты, а потому здесь достаточно места для тебя, и ты составишь отличную компанию для нас обоих.
– На время, – уточнил Нерон Голден.
– С девушкой кто знает, как оно обернется, – продолжала Василиса. – Может, ты съедешься с ней, а может быть, вы расстанетесь, время покажет. Пока лучше не торопиться. Тебе сейчас ни к чему лишнее напряжение.
– Пока поживешь, – сказал Нерон Голден.
Это было поистине щедрое предложение, пусть и на ограниченный срок, но от всей души и с полным ко мне доверием, и я, конечно, никак не мог его принять. Я открыл рот, чтобы возразить, но Василиса подняла царственную длань.
– Об отказе и речи быть не может, – сказала она. – Иди, собирай вещи, мы пришлем за ними.
Так осенью 2012 года я на время переехал в дом Голденов, чувствуя, с одной стороны, глубочайшую благодарность, словно раб, которого разместили во дворце, а с другой – как будто я заключил сделку с дьяволом. Чтобы выяснить, что же это на самом деле, требовалось проникнуть во все окружавшие Нерона тайны, в его настоящее и его прошлое, только тогда я смог бы справедливо судить о нем, а для этого, вероятно, полезнее было оказаться внутри стен, чем по другую их сторону. Эти двое открыли ворота и втащили меня в свой мир, и вот я, деревянный конь, внутри Трои, а внутри меня Одиссей и греческие воины, а передо мной – Елена этого американского Илиона. Прежде чем наша история завершится, я предам их обоих, а еще женщину, которую я любил, и себя самого. И башни, лишенные вершин, сгорят.